Глава 1. (amor tuus)
КРЫЛАТЫЕ.
SVRCINA — Meet Me On The Battlefield
The 1975 — Fallingforyou
Haux — Accidents
Фигурист приезжает на своей машине, скользит в пространстве, как луч света, как поток энергии и пламени. Лив сверкает припухлыми ямочками на щеках, а я хватаю сестру за руку и тоже улыбаюсь, в первый раз за день. Представляю улыбающуюся маму, улыбающуюся Крылатую Королеву, Тео. Я представляю, как улыбаешься ты, и это помогает мне не расплакаться.
Глаза Кэннета блестят, и он отпускает васильковые ресницы, делая шаг назад. Я знаю, что на нас все смотрят, презирают, не понимают, и может даже, сожалеют, не догадываясь, что наши чувства им не чужды, стараюсь не дрожать.
— Это всё потому, что я Фигурист, — смеётся мальчик, и мы хихикаем следом, понимая, что это не так. До того как он приехал, мы блуждали по коридорам, любовались большими окнами, цветущими комнатными маргаритками, мы также ловили взгляды.
А сейчас делаем вид, будто всё и правда так, как говорит Кэннет. Будто все на нас глазеют только потому, что Фигурист приехал, потому, что по телевизору рассказывали, как он умеет летать. Как танцевать кончиками пальцев, дышать, словно лёгкие — бабочки, нежно, едва-едва, как жить. (И Фигурист в камеру лишь смеялся и смеялся, улыбался, хоть его и не просили, пожимал плечами, когда его спрашивали: «как так?». Лишь глядел тёмно-синими глазами, рассказывая про шаткий горизонт, молчаливый снег).
Я приглаживаю непослушными пальцами торчащие волосы, заправляю их за уши. Оливия, вся бледная садится в огромный тёмно-синий джип, ближе к окну и замолкает. Кэннет открывает окна, чтобы было слышно уходящий дождь. А мы с тобой, Воин, и так его всегда слышим, он кровотоком заполняет нас с тобой, разгоняется сердцем, а потом замирает на мгновения в радужках металлическими ленточками. Наш дождь ледяной, летает с особой любовью, на ресницы, крапинки, зовущиеся веснушками, на тонкие перламутровые губы, глядится в мутные радужки, называя отчаянных самими родными, прося не падать.
— Уплывает, видишь, Ливочка? Далеко за горизонт, — Ливочка кивает, незаметно вырисовывая пальцами узоры, тихонечко, лишь чуть-чуть наблюдает за Фигуристом, впитывает его матовый голос, а когда он вновь нежничает, вздрагивает. — Грэйс, идёшь?
Я киваю, запрыгиваю в автомобиль и захлопываю дверцу.
— Куда ты нас?
— Наступают сумерки, — шепчу.
— Домой?
— Домой нельзя, — я мотаю головой, а Художница отворачивается, сжимает шею в плечи, растирая по ладоням потревоженную пыльцу. — Дома мама. Ей очень тяжело нас видеть, да и Крылатый к больнице ближе, — Фигурист угрюмо кивает.
Мгновенный свет озаряет наши лица, дождь замолкает, прислушиваясь к словам Лив, к её напевному голосу. И снова, белое от туч небо вздрагивает, распадаясь новыми ленточками слёз.
Я убаюкиваю живую воду, и почему-то молчу, хотя очень хочу к маме.
"На улицу лучше не выходить", — сказала она сегодня утром, забыла, что живым дома ни за что нельзя, хотя бы лишь потому, что на льду можно танцевать. Можно вторить теням, не бояться превратиться в руины, не бояться рассыпаться. Можно чувствовать.
— Лив? — Кэннет начинает осторожно, а Художница его не слышит. Не хочет, наблюдает за меркнущими нами, за седеющими облаками. Невесомо покачивается, как снег, плавно, оступаясь в вышине, опадая. Художница обнимает меня за плечи, устало шепчет: «я обещала Ханне, что мы не оставим её одну».
Я не отвечаю, медленно перебираю пепельные пряди с медистым отливом. Королева нас ждёт, конечно, как же мы можем ее не проведать?
— В Крылатом Доме так здорово, Фигурист, — говорит Лив, а мальчик улыбается, прячет космическую улыбку, и сердце его смеётся. Я пожимаю ладонь сестры, улыбаясь с Фигуристом, с трудом удерживаюсь, чтобы не зашептать о том, что Крылатый Дом — моё детство. О том, что он непременно самый лучший, ведь там были мы, твой брат — Тео, и твоя мама — Крылатая Королева. Хотя бы потому, что там мы навеки Грэйс и Эндрю, Бабочка и Воин. Там мы навеки легенда.
— Крылатый Дом — воплощение нас. — Воплощение Воина, который умер в мае, двадцать восьмого, и неужели воплощение боли?
— Значит, Крылатый бессмертен, — Фигурист говорит тихо-тихо, но я слышу, замираю, с придыханием оглядывая пустой город, заледеневшие дорожки, иссиня-чёрные волосы звёздного мальчика, его широкие плечи, ровные лопатки. Его густые, лохматые ресницы, дрогнувшие уголки губ.
— Потому что мы любим?
— Потому, что кто любит, тот всегда помнит.
— Знаю, — шепчу, а голос подрагивает, как крылья на ветру, как дождь, уходящий. Взлетающий громоздкими каплями.
Мы все утопаем, я, закрывая глаза, уповая на следующую страдающую весну, на человечность, крепнущие, растущие города из пепла и вороха, из солнца. Художница, уповая на небо, его мягкий, податливый свет, на силу, рождающую из своих глубин неукротимые стихии, волю. Незаменимую свободу. Фигурист, на высвобожденную мощь ветра, на любовь. Дождь, уповая на сокрушения, уповая на себя.
На себя одного.
— Тот, кто любит, не нуждается в том, что доказывает его любовь. Не нуждается в том, чтобы знать, любят ли его. Вы любящие. Любящие, Оливия.
— Любящие, Грэйс, — я хлопаю влажными ресницами, подставляя щёки серьёзному дождю. Дождь всемилостив. Дождь такой же любящий, как и мы. Дождь на нас похож, он уходит, возвращаясь, возвращается, уходя, но он всегда здесь, рядом. Совсем как ты, Воин.
Я бы хотела, чтобы ты жил в каждой капельке.
Мы несёмся через весь город, поющие дома, хлопающие окна. Проезжаем школу Фигуриста, его Ледяное Царство, Ледяной Дворец, нашу старую школу, очень похожую на нашу новую, больницы, поликлиники, цветочные магазины. Мы выглядываем из окон, преодолевая сон, просим, чтобы цветы не увядали. Просим, чтобы не оказалось так, как у нас, чтобы случайно никто не умер, разбившись насмерть, чтобы никто не увял вместо маргариток, ромашек и одуванчиков. Чтобы вместо бабочек никто не заснул.
И даже не замечаем, как прилетаем в Крылатый, большой и величественный, такой же, как дождь Всемилостивый. Такой же родной. Такой же наш.
Мы с Фигуристом переглядываемся, он сверкает своими тёмно-синими, заправляет прядку каштановых волос мне за ухо, когда мы с Художницей выбираемся из джипа, и даже прижимает к себе, обнимает, приговаривает что-то о нас, только о нас двоих, а я слушаю его надтреснутый голос, раскатистый, осторожно улыбаясь уголками губ. Пожимаю плечами, когда Кэннет спрашивает о том, что нравится Художнице, что бы она хотела знать, что бы хотела увидеть.
Лив убегает в Крылатый Дом, не попрощавшись с синеглазым мальчиком, и он сразу же грустнеет.
— Я обязательно вспомню и напишу тебе, — отвечаю я, на что Кэннет кивает, снова обнимает меня и уезжает. Спешит в свой дом, к своей маме, к своей сестре, а думает только про Художницу, про её тонкие шелковистые ладони, белоснежную кожу, янтарные глаза и крапинки золотистые у самых зрачков.
А я думаю только про тебя.
Прыгаю по ступенькам в Крылатый, взбираясь в самое его сердце — в объятия Королевы, в объятия твоей мамы, пахнущей топлёным молоком и росистой травой.
— Как ты?
— Я рада, что вы со мной, Грэйс. Я рада, — Ханна ведёт меня в гостиную, и мне кажется, сейчас расплачется, и разговаривает Королева так, будто будет плакать. Но она рада, и я тоже, потому, что Крылатая сегодня не будет одна.
— Отопление ещё не дали, — говорит миссис Сандерс, кутаясь в тёмно-розовую кофту, а внутри меня всё падает, ведь мы вспоминаем, что скоро зима.
— Земля леденеет, — шепчу. Оливия кивает, поджимает под себя ноги-спички и горбатится, смахивая пепельные волосы назад.
Вечная мерзлота согревает дождь, расползается льдом по его капелькам пурпурной сеточкой и трещит в воздухе светом, медленно заполняя лёгкие. По снежинке.
— Дыши, Лив, — я глажу сестру по спине, а Крылатая кипятит чайник, отыскивает термос, чтобы приготовить нам чай с имбирём и лимоном, почему-то думает, что если сипит, все вокруг тоже болеют. Что-то рассказывает, кричит из кухни, а потом отдёргивает саму себя и замолкает.
— Не звонил? — подкрадывается, а я закрываю веки и тихонечко: «нет-нет».
Лив хватается за горячую кружку, греет тёплые пальцы перед тем, как начать рисовать.
— Ты не попрощалась с Кэннетом, — говорю я, и Художница качает головой, садится у моих ног, кладёт ладони мне на колени. Глаза её наполняются неприкаянным светом, переливаются бесшумными водопадами. Она держит лекарство Крылатой Королевы, и всё же обжигается, когда прикасается к нему губами.
— Завтра я увижу его самой первой, в больнице, ты же знаешь...
— Он любит, когда ты смотришь на него, когда обращаешься к нему. Он любит, — я теряюсь. Замолкаю, потому что хочу сказать только одно, — смотреть на тебя. Обращаться к тебе. Называть тебя Художницей. Любит, когда ты твердишь ему: «до скорого». А ты...
— А я?
— Просто убежала, — Лив поджимает губы, вздыхает, отворачиваясь. Замешивает краски, намечает на акварельной бумаге глаза, губы, нос, брови, прорисовывает длинные ресницы, аккуратно бросает на меня взгляд и смущается. Она ведёт кончиком кисти, обводит чернеющие зрачки, а потом одним движением прорисовывает ультрамариновые радужки. И Фигурист глядит на нас очарованно, затаив дыхание.
Мальчик оборачивается плавным мерцанием и ощутимым потоком тепла, чистым мирным небом, под котором растут и засыпают целые поля цветов. Смирной луной, падает лавандовым отсветом на мягкие веки, стараясь не дрожать от осторожных вдохов.
— Вот наш с тобой Кэннет, — щебечет сестрёнка, а я вновь удивляюсь тому, какой же он всё-таки красивый. — Я сегодня грущу, Бабочка, не хотела, чтобы и он грустил.
Я натягиваю уголки губ.
— Секретничаете? — Крылатая опускается рядышком, а слёзы в её глазах остывают отблесками. Я хватаю её за ладонь, крепко сжимаю и смотрю, стараясь увидеть всё. Запомнить и... осознать?
— Мама тебе доверяет, Ханна.
— А нам? — Лив отмахивается.
— А мы болеем, Бабочка. Ходим с понурыми головами. Маме с нами тяжело, — ага-ага. Я вздыхаю. Маме тяжело.
— Будет очень больно? — спрашивает Художница, а Крылатая улыбается и почему-то пожимает плечами, стискивает мои пальцы в своих крошечных и качает головой.
— Ты будешь спать, Лив. — Я закрываю глаза, ведь голубые слезятся, Ханнна притягивает меня к себе, обнимает, укачивает. Художница разминает пальцы, раскладывает карандаши, акварельную бумагу, непослушное солнце, свои нарисованные кудрявые облака, буквы, которые только плывут и плывут. Своих людей, тёплых и печальных, девочек с длинными волосами, золотых.
Королева упорхает, летает по дому, меняя цветы в вазах, что-то напевая на своём ломанном, на своём лебедином. Королева, словно пушинка, маленькая потерянная льдинка, отражает и отражается, и всё летит, летит.
— В новой школе так пусто, — мой голос отдаётся гулким эхом, словно Дом опустел.
— Вам там понравилось?
— Да, — бормочу. — Там высокие потолки, голубые стены, и окна, почти до самого пола. И есть, как позади вашего дома, сад. Он маленький, но как нам сказали, там всё время цветут цветы и только на зиму засыпают. Пионы распускаются самые первые и увядают позже других. В августе всё было усеяно лютиками, а сейчас бархатцы качаются на ветру, живут, но уже скоро ничего не будет. Первые заморозки их убьют.
Миссис Сандерс смеётся.
— Не грусти, Бабочка, — тянет, — они расцветут вновь. Как только всё растает, выглянет солнце, проступит тепло сквозь землю к корням, они расцветут, — расцветут ли?
— Ты верь, Грэйс, обязательно верь, — Лив обнимает меня со спины, а я дрожу, слушая дождь. — Если не верить, цветы погибнут. Мы погибнем, — погибнет детство, воспоминания. — Мы падём, — я соглашаюсь, покачиваясь.
Мир гудит в тишине, словно шепчет, как мама, ласково, не жалея слов. Не-любит тихо, хотя я знаю, что наоборот, тихо надо любить, таить в себе, никому не рассказывая, возрождаясь у себя внутри, и плакать разве что от счастья или от мороза.
Но иногда приходится и от боли.
— Ты обещала Ханне, что мы не оставим её одну.
— Это её и погубило, — сломало.
— Все уходящие, куда-то возвращаются. Они не пропадают, они просто не здесь, мы их не видим, не слышим, но это не значит, что их нет. Что нас нет, это не значит, — я оглядываюсь через плечо на Лив, смотрю ласково, — тебе не будет больно, Художница.
— Мне уже больно, — признаётся девочка, любя.
— Необходимо жить, это лучшее лекарство от боли.
— А может нам не нужно лекарство, Бабочка? — Воин? — Может нам нужно спасти своё сердце? Не подвергать его, не приносить в жертву? Может нам нужно принимать свою боль, как самих себя?
А может нам, не стоило любить, Бабочка?
Я всхлипываю, веду плечами, учусь приходить и сразу теряться, как дождь. Вижу неживые линии любви на стёклышках, прохожусь по ним усталым взглядом и всё равно нахожу признания.
Не любить тебя было бы ещё большей болью.
Твоя любовь стоит терзаний, чувства вины, разочарования, молчания. Твоя любовь стоит того, чтобы пережить скорбь, пережить утрату. Но твоя любовь не должна была ею стать.
— Слёзы немые.
— А молчим мы, Воин.
— Грэйс, — Крылатая Королева пугается, когда я вздрагиваю, — дождь будет идти до утра, не следи за ним, не провожай. Он обязательно вернётся.
Обязательно вернётся.
Обязательно-обязательно.
— Может он на то и уходит? Чтобы вернуться, — мы с Королевой улыбаемся друг другу, она придерживает меня за руку, хотя сама еле стоит на ногах.
Ветер раскачивает деревья, стены Крылатого излучают невиданное тепло, роняют его искорками на серые ресницы, мерцанием в уголки лучистых глаз. Тепло Дома собирается в самом сердце, и расплывается внутри любовью, стоит коснуться тех, кто рядом.
— Куда-куда плывёт, — припевает Королева, — наше небо? Кому она предало свои секреты, кому придало силы? Куда-куда оно бежит, если мы остаёмся здесь? — твоя мама закрывает кружевные веки, я мотаю головой, а кучеряшки подпрыгивают, лезут в лицо, и я их тру рукавом, и тру. Сжимаюсь, наблюдая за горящими домами, спасательными маячками. — С кем оно прощается? Неужели наше небо потеряло свою силу? Неужели рассыпалось?
— Наше небо, — я выдыхаю пепел из сильных лёгких, — разве оно перестанет быть дорого нам, если ослабнет? Отцветёт? Разве растает наша любовь к нему?
— Это каждый решает сам, Грэйс.
Куда-куда плывёт наше небо?
Что же случится, если оно не вернётся?
Что же случится?
— Любовь не растает, и ты, девочка, не растай.
— Смириться?
— Не растай.
Смириться. Смириться. Смириться.
— Ты пропадаешь, Воин.
— Куда-куда плывёт наше небо?
— Наше небо уплывает к нам, Бабочка, — я довожу Крылатую до её комнаты, и мне становится невыносимо больно, когда я замечаю тёмные круги-тени, залёгшие под глазами Ханны. Её ломкие волосы, впалые щёки. Тусклые веснушки, обветренные тонкие губы.
Я догадываюсь, что Крылатая — цветок. Засыпает от снега, от боли, от бушующих ветров, но всегда живёт. Ждёт хоть капельку солнца.
Я хочу быть, как Мотылёк. Жить, глядя, жить, чувствуя, не бояться высоты. Я хочу уметь говорить про ненастья, и хранить у себя в сердце тебя, такого, каким ты был всегда.
— Каким же я был?
— Летним, приветствующим майские ветра, редкие, воздушные, те, что тебя похоронили, спрятали. Наградили вечной тишиной.
— Какой была ты?
А я всё ещё здесь.
Провожу рукой по волосам. Дышу. Грею ледяные пальцы. Раскалываюсь в воздухе вместе с горем и сочиняю, незаметно. Я всё та же, твоя Писательница, ведаю про боль, грусть, холод. Про жизнь.
— Мы были и есть.
Ты — аромат дождя на моих ресницах. Капля кислорода в слипшихся лёгких, согревающая изнутри. Я — отвергнутая всеми, но только не тобой. Мы смеёмся и плачем. А внутри нас горит-сияет оранжевая соль.
Разве я растаю, если скоро придёт зима?