Глава 13: Спорт - выход или наказание?
После окончания тренировки, когда в спортивном зале уже стихли звуки ударов, свистков и дыхания, мы с тренером и остальными из нашей команды решили сделать маленький сюрприз — отпраздновать день рождения Виолетты. Всё было немного стихийно, но от этого только искреннее. Кто-то предложил купить торт, кто-то вспомнил про свечки и хлопушки, и как-то само собой родился импровизированный план. Меня и ещё пару человек отправили в ближайший магазин, вооружив деньгами и строгой инструкцией: не привлекать к себе внимания, не выдать сюрприз и ни в коем случае не потерять свечки — именно их, как оказалось, сложнее всего найти в череде безликих полок и шумных покупателей.
Мы довольно быстро справились. Бродили между прилавками, переглядывались и сдерживали смешки, словно школьники на тайной миссии. Кто-то прятал упаковку хлопушек под курткой, кто-то носился с пластиковым пакетом так, будто внутри были драгоценности, а не праздничный мусор. Возвращались мы почти бегом, на полпути соревнуясь, кто дольше сможет сохранять серьёзное лицо, и в итоге не выдержали — вспышка смеха нас всё-таки выдала у ворот академии. Но успели. Всё — и торт, и свечки, и настроение — было при нас.
Казалось, всё складывается идеально. Нина Александровна, наш тренер, сама привезла торт — красивый, с клубничной глазурью, в прозрачной коробке, украшенной розовыми лентами. Девчонки из команды заранее продумали, как отвлечь Виолетту. Они заговорили её в коридоре, увлекли какой-то болтовнёй о формах, кроссовках и тренировочных сборах, и аккуратно подвели её к комнате отдыха, где мы уже были готовы. Свет был приглушён, свечки воткнуты в торт, в плеере наготове — та самая песня, которую всегда включают на всех школьных и студенческих праздниках. Всё было готово, и оставалось лишь затаить дыхание.
Как только Ви появилась в дверях — с лёгкой, немного усталой походкой, ничего не подозревая — хлопушки с треском рванули в воздух. Цветная мишура, запах пороха, огоньки свечей — всё вспыхнуло разом. Она вздрогнула, будто её толкнули в спину, глаза округлились, но губы тут же растянулись в улыбке. И мы, как по команде, хором, громко и немного нестройно, закричали:
— С днём рождения тебя!
И тут же заиграла музыка — знакомая, простая, та самая, что звучала в детстве на кухне, в школьных классах, в летних лагерях. Не слишком оригинально, но в этом и была вся суть. Виолетта стояла в центре, чуть смущённая, прижав руки к груди, и я заметила, как на мгновение её глаза заблестели, будто от слёз. Но она не заплакала. Только глубже вдохнула и улыбнулась ещё шире.
Потом началась типичная часть любого хорошего праздника — громкий, живой, немного беспорядочный. Мы расселись кто где: кто на диване, кто на подоконнике, кто прямо на полу. Кто-то уже успел пролить чай, кто-то хрустел вафлями, а кто-то увлечённо спорил о спорте, забыв, что мы вообще-то отдыхаем. Пустые бутылки из-под сока валялись под столом, кто-то крутил крышку от торта в руках, как волчок, а кто-то — просто смеялся, устало и радостно, как умеют только те, кто давно друг друга знает и не нуждается в лишних словах. Это был идеальный момент, когда спорт и дисциплина отступают в сторону, и остаются просто люди. Команда. Настоящие. Шумные. Забавные. Родные.
И в этой суете — пролитых чаях, хрустящих коробках, раскрошенных печеньях и уставших от смеха голосах — было что-то почти терапевтическое. Как будто мы все одновременно выдохнули. Забылось напряжение тренировок, жесткий график, боль в мышцах, тревожные мысли о соревнованиях. Всё растворилось в общем смехе, в хлопьях мишуры на полу, в торте, который мы ели пластиковыми ложками, и в этой простой, но драгоценной радости — быть рядом.
Когда Виолетта ненадолго вышла, сказав, что отойдёт в туалет, мы остались в комнате наедине с остатками торта, пустыми стаканами и хаосом веселья, который обычно следует за неожиданным праздником. Кто-то продолжал смеяться, кто-то уже лениво тянул сок из мягкой упаковки, и я, по договорённости, осталась помогать другим — протереть стол, разобрать пластиковую посуду, привести всё в относительный порядок. Но именно в этот момент, как назло, кто-то из парней встал неудачно, и край бутылки с соком задел мой бок. Порывисто. Слишком резко. Содержимое плеснулось на меня, обдав живот бордово-оранжевым пятном, будто отпечатком чужой неуклюжести. Сок растёкся по ткани футболки, быстро впитываясь, словно желая остаться навсегда.
Мельком бросив взгляд на себя, я разозлилась. Ткань промокла почти до кожи, и липкий аромат вишни стал тошнотворно сладким. Пришлось идти в санузел — как можно быстрее, чтобы вывести пятно, пока оно не въелось. Я открыла дверь уборной, не ожидая ничего особенного — просто намеревалась подставить футболку под воду, потереть, постирать. Но меня остановил звук. Странный, глухой, рвущийся изнутри, как будто кто-то застрял между рыданием и отчаянной попыткой дышать.
Это не было просто кашлем или спазмом. Это был рвотный рефлекс, вызванный не телом, а самой волей — как если бы кто-то намеренно выдавливал из себя всё, что может, чтобы облегчить не желудок, а душу. Сразу же в голове вспыхнуло имя — Виолетта. Последнее время она стала другой: напряжённой, тихой, будто отдалённой от нас. Слишком худой. Слишком уставшей. И теперь — этот звук. Он сжал мне сердце.
Я непроизвольно резко топнула кроссовкой по кафельному полу, и глухой звук, отражённый от стен, выдал моё присутствие. Глупо. Нелепо. Пожалуй, самым неосторожным способом я раскрыла своё приближение. Тень под одной из кабинок вздрогнула. Она знала, что здесь кто-то есть. Но не знала, что это я.
Мгновенно сработал инстинкт. Я метнулась вперёд, к той самой кабинке, где из-под дверцы выглядывали знакомые кроссовки. Рывком дёрнула ручку. Она пыталась закрыться, но не успела — я опередила её. Дверь подалась, открылась нараспашку, и мы встретились взглядами. Лицо Виолетты было чужим. Красные глаза, опухшие веки, слёзы, запёкшиеся губы с остатками чего-то тошнотворно сладкого — скорее всего, торт, те самые закуски, которыми мы её угощали с радостью и без задней мысли. Она сидела на холодной плитке, обняв унитаз, как последнюю опору в мире, и смотрела на меня, будто я ворвалась в её одиночество без стука.
— Сука, Ви, что ты творишь?! — вырвалось у меня резко, слишком резко. Я тут же пожалела. Слова прозвучали как удар, грубый и жестокий, будто я пришла осудить, а не понять.
Она отвернулась, прикрывая лицо руками. Голос её был едва слышен, сломленный, как после долгого молчания:
— Уйди...
Я осталась. Держала дверь, не позволяя ей снова запереться, не отпуская. В её теле не осталось сил бороться. Только руки дрожали. Пот катился по вискам, волосы слиплись и спутались в темные клочья. Она снова прошептала:
— Уйди... пожалуйста...
А потом слёзы хлынули. Настоящие. Рваные, с хрипом, с судорогами в груди. Она разрыдалась так, будто никто и никогда не видел, как на самом деле ей плохо. И я, не зная, что делать, просто вошла внутрь и аккуратно прикрыла дверь за собой. Пространства было почти не осталось — тесно, душно, пахло потом и дезинфекцией. Но тишина была интимной, как будто мы замкнулись в капсуле, где только она и я. Её плач сотрясал стены. Между иканием и рыданиями она судорожно хватала воздух, как ребёнок, которого никто не обнял вовремя.
Мне стало стыдно. До дрожи. Я не имела права так на неё накидываться. Моя фраза только ударила сильнее туда, где и без того болело. Я опустилась рядом с ней, не зная, куда девать руки. Осторожно, несмело, коснулась её головы, чуть провела ладонью по спутанным волосам, будто этим можно было хоть как-то уменьшить боль. Она не отдёрнулась. Просто продолжала плакать.
— Ви, я... не должна была так. Прости... — голос сорвался. Слова вышли неловкими, скомканными, как будто я пыталась проглотить что-то слишком большое и тяжёлое. Всё застряло в горле, и я не знала, как продолжить. Только это и оставалось: сидеть рядом, пока она ломалась. И держать эту тишину, пока слёзы не иссякнут сами.
Она позволила мне прикоснуться. Позволила гладить её по волосам, как будто на секунду отказалась от сопротивления. Её голова, тяжело склонённая к моему плечу, была холодной — не просто прохладной от пота или страха, а по-настоящему ледяной, как будто я дотрагивалась до тела, из которого выветрилась жизнь. В этом было что-то пугающее. Так не должно быть. Здесь было тепло, душно, вонь едкой химии щипала нос, но её кожа оставалась мёрзлой. Я даже не осознала сразу, что это ощущение пробирает меня до самых костей — не из-за температуры, а из-за бессилия. Бессилия видеть это и не уметь остановить. Подруга. Рядом. В отчаянии. А я — будто не могу ничего.
— Ви, я хочу тебе помочь, — выдохнула я тихо, почти шёпотом, боясь спугнуть эту тонкую ниточку доверия, которая только-только начала натягиваться между нами. — Я не желаю тебе зла. Честно. Я здесь. Рядом.
Мои ладони осторожно скользнули к её лицу. Тёплые, осторожные, как прикосновение к фарфоровой кукле. Я коснулась её щеки, с намерением не пожалеть — а просто быть. Протянуть хоть что-то. Хоть малейшую доброту в этой проклятой тесной кабинке.
Но она дёрнулась. Не просто отодвинулась — оттолкнула. Резко. Жёстко. Взрывом. От всей души.
— Не надо! — хотела закричать она, но вместо слов был рывок, взрыв тела, отторжение, отчаяние в чистом виде.
Я не успела среагировать. Слишком близко. Слишком доверчиво. Меня отбросило назад, и голова болезненно стукнулась об угол дверцы — острый, металлический, с зазубриной. Боль вспыхнула мгновенно, отозвалась в глазах, пробежалась по шее.
А Ви — встала. Неуклюже, как пьяная, дрожащими руками оттолкнула дверцу и вылетела из туалета, почти падая. Она даже не обернулась. Просто рванула прочь. Словно бежала не от меня, а от всего этого мира.
Я осталась сидеть на холодной плитке. Сердце стучало слишком быстро, как будто не понимало, что именно только что произошло. В пальцах всё ещё запутались несколько тёмных волосков — короткие, спутанные, её. Я прижала ладонь к голове, но боль была глухой, не главной.
Я не стала бежать за ней. Не закричала. Не сорвалась в погоню, не умоляла вернуться. Всё было будто заторможено. Всё стало... неважно. Я смотрела перед собой — на раковину, на плитку, на грязные разводы под унитазом. Нажала на кнопку смыва, чисто автоматически. Вода закружилась, затягивая всё, что осталось. Тошнотворный запах ударил в лицо, в глаза — но и он уже не имел значения.
Я просто сидела, не зная, что делать дальше. Мир вроде не перевернулся. Но я точно знала — что-то в нём уже сломалось.