Люби меня, Мира | 16+ |

Машина медленно покачивалась на поворотах, занося меня то влево, то вправо, будто нехотя подчиняясь дорожной разметке. Я старалась сохранять равновесие, будто это могло сохранить и внутреннюю устойчивость. Отец молчал. Он глядел в окно, где от фонарей отражались мутные отблески вечернего города, то прямо перед собой — в дорогу, будто она могла дать ему ответы на несказанные вопросы. Его молчание было мне на руку. Не хотелось слышать нравоучений или упреков, особенно когда я понятия не имела, с кем и зачем мы едем. Все, что я знала — это дата, платье, каблуки и легкая пустота внутри.

Когда машина остановилась у высокого здания, водитель, сохраняя строгую осанку, открыл дверь. Я осторожно вышла, стараясь не зацепить подол платья о порог — и мне это удалось. Элегантной походкой я прошлась по тротуару, чувствуя как каблуки едва заметно цокают в ритме моего пульса. Перед нами возвышалось здание, облицованное светлым камнем, с колоннами, уходящими ввысь, как будто они держали не только фасад, но и какую-то идею. Длинные окна отражали ночные огни, а деревянные двери с массивной фурнитурой казались старинными порталами в иную эпоху. Подсветка рассеяно охватывала здание, и в этом мягком освещении театр выглядел особенно благородно — почти сказочно.

Я шла рядом в отцом молча, дыша медленно стараясь делать вдохи реже, будто могла сократить время, проведенное рядом с его холодной аурой. Его любви даже чувствовать мне было не дано. Лишь каблуки подводили — звенели громко, вырываясь из общей тишины, привлекая лишнее внимание.

Внутри все оказалось все еще роскошнее. Высокий сводчатый потолок терялся в глубине, покрытый лепниной, словно кружевом. Огромная люстра свисала с центра, и ее огни отражались в зеркальных стенах фойе. По залу сновали люди — одни неспешно, с достоинством, другие — озираясь, словно впервые оказались среди таких. Женщины в элегантных платьях с веерами, мужчины в идеально сидящих костюмах — все напоминало бал. Запах духов, шампанского и легкого лака для волос витал в воздухе.

Небольшая группа людей уже собралась у дальнего края фойе. Среди них я сразу заметила знакомое лицо — Николь. Мое дыхание стало легче, как будто только теперь я позволила себе расслабиться. Ее отец и мой — хорошие приятели, а мы с ней... были ближе, чем просто подруги. Почти сестры, только без кровных уз.

Она выглядела потрясающе. Белоснежное платье, струящееся по фигуре, сначала плотно облегала ее до колен, подчеркивая линию бедра, а затем мягко распускалось, превращаясь в изящную юбку. Ткань у ключиц была перекинута через плечо, свободно спускаясь вдоль спины, создавая эффект легкой накидки. Волосы уложены с пышностью, а челка мягко ложилась на лоб, придавая взгляду наивную открытость. Ее заячьи зубы — особенность, которую она стеснялась — в этот вечер оказались невероятно очаровательными, особенно в ее теплой, искренней улыбке.

— Мира! — воскликнула она и обняла меня, легко, невесомо.

На ее фоне я чувствовала себя той самой конфеткой, что лежит на дне коробки — забытой, обертка уже помята, начинка предсказуема. Но я и правда восхищалась Николь — не завистливо, а искренне, с уважением к ее легкости.

За ее спиной появился другой неожиданный силуэт, неожиданный, почти неуместный в этот вечер — Джессика. Смуглая кожа, выразительные губы, немного пухлые, почти надутые, будто она только что что-то недосказала. Я замялась. Не знала как поприветствовать ее, просто слегка махнула рукой. Она кивнула в ответ, также неловко. Мы не общались близко — даже на дне рождении Николь между не случилось никакого толкового разговора. Как будто разные частоты.

За спиной Джессики стоял высокий мужчина. Его фигура выделялась: борода, уверенная осанка, и... отсутствие руки. Вместо нее — бионический протез. Он не прятал его, наоборот, держался с достоинством, даже гордо. Между ними было явное родство. Джессика — его точная копия, только в женской версии: та де линия скул, такой же прямой нос, тот же тяжелый взгляд, в котором чувствовалась сила.

— This is my daughter Jessica, — с улыбкой произнес он, обратившись к мужчинам рядом. В его голосе звучала гордость.

Отец Николь скользнул по Джессике взглядом, долгим, слишком внимательным, как будто пытался раздеть ее глазами. От этого у меня по спине пробежала дрожь. Он всегда казался неприятным — приторным, с фальшивой вежливостью, за которой скрывался голод.

Мой отец, как по расписанию заговорил:

— Знакомься, мистер Ву Рэилью, выдающийся биомедицинский инженер и владелец крупной компании в этой сфере, — сказал он, обращаясь ко мне. — И его дочь, Джессика Ву Рэилью.

Я внутренне вздохнула с облегчением — по крайней мере, Джессика не заинтересовала моего отца. С тех пор как умерла мама, он будто поставил вокруг себя непроницаемую стену. Ни одна женщина не могла подступиться близко, и это было чем-то между благословением и проклятием.

— And this is my daughter, Mira. My only daughter, — мягко добавил он, кладя руку мне на плечо. Его жест был почти ласковым, но внутри, я почувствовала как напряглась.

Разговор продолжился — поверхностный, политесный, как бывает перед началом мероприятия. Вопросы о погоде, успехах, недавних статьях в журналах, пара взаимных комплиментов и легкий смех — все по шаблону.

Через несколько минут по залу раздался звонкий звонок — тонкий, кристальный, словно отблеск серебра. Это был первый сигнал — скоро начнется.

Толпа медленно потекла в зрительный зал. Мы шли вместе, среди прочих: Николь взяла под руку Джессику, а затем меня. Коридор вел нас мимо бархатных стен зеркал и лепнины, к высоким дверям с деревянной резьбой, за которыми нас ждали кресла, сцена, и что-то еще — неизвестное, неуловимое. Запах театра — смесь пыли, кулис, духов и вельвета — наполнял воздух. Мир будто замер на пороге ожидания.

Мы пересекли линию света, зашли внутрь, и заняли свои места в партере, откуда было видно все. Гас свет. И началась история.

***

Поднимаясь по лестнице родительского дома, я мысленно отсчитывал секунды до того момента, когда этот вечер наконец закончится, не успев начаться. Воскресенье — день, который в нашей семье считался священным, неприкосновенным. День, когда, несмотря на разные дома, разъезды и расстояния между квартирами, мы с братом обязаны были явиться домой к ужину. По негласному приказу отца, конечно. Это больше походило на дрессировку, чем на традицию. Особенно для меня — с тех пор, как мне исполнилось десять, я перестал чувствовать с этих встречах хоть что-то теплое. Все стало обязательным, формальным, словно еженедельная демонстрация покорности.

Дэймон шагал рядом, не торопясь, не переживая. В руках он нес бумажный пакет, в котором звенела упаковка с дорогими сладостями. Конечно, родители могли позволить себе любые конфеты и десерты, но брат считал, что приходит с пустыми руками — невежливо. Жест — не более. Отдать, поставить на стол, забыть. Ни малейшей привязанности — все на автопилоте. Он был в этом невероятно ловок. Вежливый, улыбчивый, уместный — тот, кем отец мог гордиться.

Когда дворецкий открыл нам двери, я коротко кивнул в знак благодарности. Брат же прошел мимо, как мимо мебели. Он никогда не придавал значения тем, кто служил нашему дому. Это была из работа — не более, не менее. Не жалко, не стыдно, просто — «есть и ладно».

Родители сидели за круглым столом, ожидая нас. Молчаливо. Между ними будто висела невидимая стена, за которой прятались годы, равнодушие, возможно, усталость. Отец — прямой, напряженный, с бесстрастным взглядом, который сразу засиял, едва он увидел Дэймона. Мама, напротив, улыбнулась мне — мягко, немного виновато, будто заранее просила прощения за все, что сейчас произойдет.

Я сел за стол, аккуратно пригладив рукав пиджака. Этот костюм уже стал униформой для семейных вечеров. Ничего яркого, ничего свободного — строго, правильно, без права на индивидуальность. Отец терпеть не мог «неопрятность» — под этим он понимал все, что выходило за рамки его идеала. Даже неправильный цвет рубашки мог вызвать у него раздражение.

— Как твои дела, Дэймон? — спросил он, не глядя на меня. Горничные как раз подавали горячее, ребрышки с ароматом розмарина и перца.

В его голосе была теплота. Настоящая. Сдержанная, но живая. Он разговаривал с братом на русском — для отца это был принцип. Он требовал, чтобы в доме говорили только на его языке. Даже мама, которая раньше не знала ни слова, со временем освоила язык ради него. Все ради него.

— Все хорошо, — спокойно ответил Дэймон, откинувшись на спинку стула с той непринужденной уверенностью, которая, казалось, всегда ему принадлежала. Отец смотрел на него с гордостью. Той самой, которую я никогда не видел в его глазах по отношению ко мне.

— А твои тренировки, Ривен? — повернувшись ко мне, он изменился. Голос стал холоднее, ровнее. В нем не было интереса — только оценка.

Я сглотнул воздух прежде чем ответить. Горло пересохло, как будто каждое слово приходилось вытаскивать силой.

— Нормально. Готовимся.

Отец молча кивнул, подцепляя на вилку кусок мяса.

— Надеюсь, ты не опозоришь меня, — произнес он резко. — Оправдай мои ожидания. Так же, как твой брат.

Слова были как удар. Каждое — как камень по внутренним стеклянным стенам. Я почувствовал, как внутри поднимается волна ярости, нет, даже не ярости — чего-то глубже. Горького, прожигающего. Я давно знал, что он меня не любит, но каждый раз, когда он сравнивал меня с Дэймоном, это ощущалось так, будто он говорил: «Ты мне не нужен. Ты — ошибка».

— Быть таким же наркоманом? — вырвалось прежде, чем я успел сдержаться. Голос — сдержанный, но холодный, как лед.

Отец замер, затем резко ударил кулаком по столу. Звук был глухим, но в нем было столько силы, что даже стекла на люстре вздрогнули. Мама — вздрогнула тоже. Она сидела рядом с ним, и когда попыталась осторожно положить руку на его запястье, он дернул рукой, отстранив ее, как ненужную вещь.

— Как ты смеешь дерзить мне, сученок?! — прошипел он, вжимая вилку в ладонь так, что побелели костяшки пальцев. Сквозь сжатую скатерть проступили складки — как выжатый кулак в горле.

— Я достаточно оправдываю твои ожидания, — глухо сказал я, не отводя взгляда.

Мы смотрели друг на друга, как два зверя, запертых в одной клетке. Если бы не стол между нами — возможно, один из нас бы набросился. Но было слишком тихо. Даже брат молчал. Он сидел с той же равнодушной маской, с каким-то безразличным интересом наблюдая за происходящим. Для него это была обычная сцена, сделанная для забавы.

Я встал. Это, пожалуй, было самым глупым, но одновременно самым правильным решением за этот вечер. Стул подо мной качнулся, завалился назад, упал со звонким ударом, заставив меня слегка вздрогнуть. Смотрел вниз, на тарелку, на мясо, которое больше не имело запаха.

— Немедленно сядь на место, — сказал он спокойнее. Спокойнее — и страшнее.

— Ривен... — мама поднялась, словно хотела остановить меня. Но я уже шагал прочь.

— Ривен! — в голосе отца прозвучала команда. Он встал, но не побежал — не в его стиле. Бежать — значит признать, что потерял контроль. Он пошел следом, быстро, но сдержанно, как будто знал, что догонит.

Мама — наоборот, побежала.

— Сын, постой, пожалуйста!

Я не остановился. Не обернулся. Не хотел ее жалости, не хотел ее слез. Я знал: она останется с ним. Всегда. Не потому что хочет — потому что так воспитана.

И где-то сзади раздался голос отца, полный яда:

— Это все твое воспитание, женщина.

Но я уже не слышал.

Только стук собственных шагов по мрамору. И глухую пустоту.