Wicked

Дженнифер не позволила себе сорваться — не тогда, когда на нее смотрела готовая расплакаться мама, ища поддержки. Дженнифер ее обняла и поцеловала в лоб, прижимая исхудавшее тело к себе. Отец обнял их, стискивая до хруста костей и шумно дыша куда-то Дженнифер в макушку. Мама выпила чай с земляникой, съела (по факту: отец насильно в нее впихнул) кремовое пирожное и легла отдыхать в медвежьих объятиях мужа.

Дженнифер больше не хотела быть слабой. Она училась старательно сдерживать рвущиеся слезы, когда взгляд падал на заправленную постель прямо напротив собственной. Училась улыбаться — не поломано и фальшиво, а хоть как-то искренне. Училась дышать воздухом, в котором нет бергамота, хвои и ромашки — только выхлопные газы и химикаты. Вместе с ней училась и Элизабет — жить без сына, ставшего слишком взрослым, когда ему едва перевалило за двадцать два.

Дженнифер внимательно слушала лекции и оттачивала свои навыки плавными мазками в сюрреалистических и абстракционных картинах. Она любила пейзажи и портреты теплых цветов раньше, а теперь — падшие ангелы и вырванные крылья, геометрические фигуры кроваво-черных цветов и взорвавшееся солнце. Она собиралась вместе с друзьями после пар, выпивала стаканчик колы и даже пыталась несмешно шутить, но все отчего-то смеялись. Ее результаты говорили об очевидном — диплом будет не темнее красного.

Дженнифер училась жить без «Джейсон» в мыслях. И выходило у нее из рук вон плохо.

Холодно.

Небо затянуто темно-синими тучами с проблесками черного. Ветер, гоняя сухую листву по потрескавшемуся асфальту, треплет угольные волосы и прогоняет сигаретный дым куда-то вверх, в стратосферу. Джейсон плотнее сжал пальцами фильтр, затягиваясь глубоко — чтобы задохнуться.

Потому что в его новой квартире все такое белое — антипод его черной душе. Белые стены, белый пол, белая мебель (которой по минимализму мало), белые шторы и только постельное белье на его кровати — багровое. Как кровь Дженнифер, спадающая грузными каплями по ее аккуратной шее.

Джейсон хрипло выдохнул дым, на самом деле выпуская его из своей головы. Когда он кончает на лицо какой-то девке, жмурясь до боли, на подкорке сознания ее образ, как мантра. Когда он стирает пальцы до мяса о жесткую обивку, она — истинный ангел, — в его голове прочной галлюцинацией. Когда он лежит на холодной постели холодными вечерами, в его голове теплая и домашняя девочка в бархатном берете. Когда он покупает зачем-то белоснежные лилии — ровно две — в его квартире поселяется призрак некогда существующего человека.

Джейсон сбился, сколько прошло с тех пор — месяц или год?

Но сейчас в его постели Мила — бывшая и настолько далекая подруга, не умеющая делать минет и тазом  работать совершенно не умеющая. Бесполезная и чужая сейчас, но невероятно близкая когда-то, лежала оттраханной и исполосованной на его постели, прямо там, где должна лежать она.

У Джейсона съемная квартира на окраине города, подержанный черный «форд мондео», который он урвал зубами, пара тысяч долларов на карточке, секс с двумя пышногрудыми шлюхами и созревает рак легких, как ему самому кажется.

У Дженнифер снежинки путаются в ресницах и устилают хрупким пологом сутулые — хрупкие — плечи. Она глубоко вдыхает колючий воздух и позволяет себе обжечься ледяным ветром по впалым щекам. Ее телефон молчит — в груди почти забытая надежда, что он вспомнит. Одумается. Полюбит. Даже если не ее, то родителей.

Она закрывает глаза и откидывается на твердую спинку скамейки. У нее сто восемьдесят два глубоких шрама на коже, затянувшихся и совсем не видны, но есть два новых, один из которых кровоточит, марая теплый свитер багровой кровью. У нее поломанная психика, ложь «во благо», спрятанное лезвие, три попытки суицида и одиночество только для себя. И, вроде бы, взрослый человек, но противостоять всему — не может.

Морозный воздух смешался с одекалоном спелых персиков.

У Дженнифер сердце затрепетало, забилось быстро-быстро, как молоденькая колибри. Сверкающий, цветущий, — Солнце в декабре, — Адам стоял над ней, улыбался неоново-ярко и протягивал альбом, тот самый альбом, потерянный ей так невообразимо давно.

И морковку. Их. Лунную.

(на самом-то деле вовсе не лунную, а купленную в супермаркете к овощному рагу, но кого это волнует, когда ложь — во благо?)

— Одни пушистые друзья попросили передать тебе это, — сказал Адам, протягивая ей морковку, а в голосе — счастье, радость, улыбка. Дженнифер слепит и ужасно хочется плакать. Может, потому что температура тридцать девять. Может, потому что ее внутренний щенок желал прижаться к нему — теплому, домашнему… родному (?).

Дженнифер забрала дрожащими пальцами овощ, бережно убирая в карман, затем — альбом, прижимая к груди ее рисунки и эскизы (не)любимого человека. Страницы внутри — хрупкие, ломкие, выгоревшие на солнце, чернила блеклые и сгоревшие, уголки ломающиеся, но в ее глазах — нарисованных, но тем не менее жестоких, — холод на десять Антарктид. Ее губы задрожали.

— С-спасибо, — надломленно прошептала она тогда.

У Дженнифер не было оснований верить Адаму, они виделись-то всего раз, но верила. Что-то, что скрывалось внутри этого человека, в глубине души светило ярко, озаряя мрак вокруг гниющего мира. Маленький фонарик, светлячок или сами скопления звезд — Дженнифер не знала, но отчаянно нуждалась.

Дженнифер бы не верить.

Но верит — отчаянно, безбожно, всем сердцем.

— Твой любимый цвет?

— У меня нет любимого цвета.

— У всех есть. Даже у кроликов.

— Я — не все.

— Ты больше.

Дженнифер всматривалась в бездонные глаза, искал ложь или издевку, но не находила ничего. Ничего, кроме тепла, об которое обжигался теперь, как об братские пощечины. Гораздо привычнее были ожоги ударов, а не нежности. Адам смотрел долго, выжидающе и с интересом детским, а в ответ — тишина, коей позавидовали бы мертвецы. Дженниферская тягучая патока — стеклянная, мутная, непроглядная. Ни заглянуть, ни эмоции прочесть, ничего там, внутри.

Адам вздохнул тяжело, потер переносицу и отвернул голову, прикрывая отяжелевшие веки. Он искал в глубине этой девочки мертвого человека, верившего в жизнь на других планетах и даже на такой близкой Луне. А перед ним сейчас — копия, оболочка, подделка, склеенная из осколков некогда существующего человека.

— Зеленый, — ответила неожиданно Дженнифер после нескольких минут молчания.

— Как бобы из «джелли белли»?

По ее губам скользнула призрачная улыбка, по груди Адама — тянущее чувство. Дженнифер подняла ладонь, закрывая неяркое холодное солнце тонкими пальцами и щурился от проворных лучей, падающих на глаза.

— Как иголочки хвои, — тихо сказала она. — Как листочки бергамота и ромашки. Как… — Дженнифер замолкает. «Джейсон», рвется с ее губ, но молчит. А Адам сам все понимает.

Адам — это встречи после учебы с маленькой коробочкой пончиков или двумя стаканчиками кофе, или сладкой ватой, или цветами, или конфетами, или огромной коробкой куриных наггетсов, или сырной пиццей и колой.

Адам — это отданная куртка в одну из совместных походов в кино. Потому что Дженнифер слишком неосмотрительно и легкомысленно поступила, оставив свою верхнюю одежду дома. В конце-концов, без двух недель весна, кто же знал, что так похолодает? Но Адам знал.

Адам— это первый искренний хриплый смех, вычеркнутый из памяти, как ненужная, позабытая функция; в парке аттракционов, когда парень кричал, словно пятилетняя девочка на американских горках. У Дженнифер впервые выступили слезы не от боли.

Адам — это едва уловимое касание губ — нежное, ненавязчивое, пробное. Дженнифер обомлела, застыла, сжалась веся, но обняла дрожащими руками его теплую шею, прильнула ближе, вдыхая персики и позволяя им осесть на себе. Не трупной пылью — пыльцой.

Адам — это боль во взгляде, когда он видит багровые полосы на медовой коже. Это немой вопрос прямо в ее глаза и немой ответ на него —

«Почему?»

«Ты знаешь».

Адам знает. Прижимает поломанную девочку к своей груди, целует аккуратно, бережно, боясь разбить; ее исполосованные рубцы, выдыхает боясь спугнуть, гладит огрубевшими подушечками, умоляет перестать и ловит легкую улыбку.

Не перестанет.

Двести сорок пять.

Двести сорок пять шрамов на девственно-чистом Дженниферском теле. И каждый день появляется новый. Глубокий. Уродливо-прекрасный. Смотрящийся (не)правильно на ее сверкающей коже. У Адама ком в горле и желание убить его.

Дженнифер , наконец-то, улыбается. Квадратно и совершенно искренне. Потому что мама смеется над глупыми адамовскими шуточками, потому что отец улыбается фирменными ямочками (которые не все заслуживают), потому что щеки у Дженнифер приобрели округлость, мягкость, непревзойденную красоту спасенного от анорексии человека, потому что у Адама в квартире пахнет сладким — тянучками, шоколадом, карамелью, арахисовой пастой, имбирным печеньем, но самым вкусным — персиками, и совсем чуть-чуть, едва уловимо — лилиями; потому что Элен подарила молодым людям котенка Весты, для которой Дженнифер сразу же придумала имя.

— Ее будут звать Булочка! — пропела Дженнифер, кружась по квартире в одном носке, тапках-зайчиках, джинсовом комбинезоне, на несколько размеров больше положенного и котенком в руках.

— Эй, Дженнифер Андерсон, ну кто называет кота Булочкой? — возмутился Адам, ловя запнувшуюся о собственные ноги Дженнифер в объятия.

— Во-первых, это не кот, а кошка, — оскорбилась она, обиженно сопя и выпутываясь из крепких объятий под тихий смех. — Во-вторых, лучше, чем первоначальный вариант — Шашлычок. Да ты только посмотри на этот комочек! — Дженнифер прижала мурлыкающего котенка к своей груди, утыкаясь носом в пушистую шерсть. — Он мягенький и пушистый, как свежая булочка.

— Готов поспорить, что, если бы я был котом с именем Булочка, другие коты меня бы не очень любили. Булочка — это будто мамочкин сынок, — хихикнул парень, щипая насупившуюся Дженни за бока.

— Ц-ц, никакого воспитания! Булочка, не слушай плохого отца.

Она демонстративно отворачивалась, игралась с котенком, читала книги, рисовала или пила ромашковый чай, а после обязательно сама ластилась к улыбающемуся Адаму, доверчиво позволяла гладить себя по шелковистым волосам и целовать легко, отвечая поцелуями по щекам, подбородку, носу, лбу. Маленький ручной лисенок.

Так вышло, что у Адама вошло в привычку — ждать Дженнифер после учебы в кафе при университете, пить кофе и заказывать пирожное — черничное, клубничное, ежевичное, земляничное, персиковое — для нее. А Дженнифер суетилась, плюя на порядок в собственной сумке и хаотично сброшенные куда-то на дно учебники, потому что ее ждут, потому что ее любят, потому что важен, потому что нежен, а дома их Булочка — нужно покормить.

Потому Дженнифер почти бегом выбегает за ворота, улыбаясь широко, почти до торчащих ушей, прижимает небрежно сумку к себе и застывает, стоит ей поднять голову.

Потому прошивает током.

Потому руки трясутся.

Потому сердцем оглушающим «ту-дум» где-то в горле.

Джейсон стоит, облокотившись о капот, такой идеально-вычурный в своей неидеальности. У Дженнифер — наспех надетый берет и пальто, у Джейсона — растрепанные, еще влажные волосы, зауженные черные брюки, облегающая майка, массивные ботинки и сигарета между крепких пальцев. Джейсон ничего не говорит — смотрит.

Джейсон не делает ничего, потому что знает, что…

Дженнифер ждут — там, в их кафе, с кружкой кофе и вкусным-превкусным пирожным, сидит Адам и ждет ее, уставшую, измученную, но довольную и испачканную кое-где масляными красками, уплетающую за обе щеки свою сладость и захлебывающуюся собственным рассказом.

Дженнифер должна отвернуться и уйти, потому что Джейсон — это саморазрушение. Это — чистый наркотик. Это — героин. Это — чертова болезнь, от которой Дженнифер избавится, если уйдет сейчас. В эту минуту. Если пойдет к Адаму, прижмется к его теплому боку, примет нежный поцелуй в лоб и забудет о существовании всего мира рядом с ним.

Она задерживает дыхание на несколько бесконечных секунд, молчит, жмурится и хочет расплакаться, упасть на колени и просить у Бога прощение за свою вину перед Ним. «За что, Господи, за что именно он?». Она не хочет идти туда, не хочет тонуть, не хочет захлебываться собственной кровью, не хочет чувствовать удушье на собственной шее от рук брата — не хочет.

Дженнифер делает шаг в противоположную сторону.

В противоположную от кафе сторону.

…что его ручной зверек сам пойдет к нему в руки.

По джейсонским губам скользнул оскал.

Джейсон совсем по-джентельменски забрал сумку, закинув ее на заднее сиденье, открыл перед Дженнифер дверь и подождал, пока она залезет внутрь, чтобы потом сесть рядом, в полнейшей тишине завести мотор и двинуться с места слишком резко, отчего Дженнифер вжалась в кресло и задышала часто-часто.

У Дженнифер перед глазами плыло от слез из-за собственной слабости глупости, из-за запаха Джейсона, — Господь Всемогущий, как она скучала по нему, — из-за равнодушия на лице брата и полной отстраненности. Маленькая елочка качалась туда-сюда. Дженнифер кусала губы, напряженно смотря в окно на погружающийся во мрак город.

— Больше полугода, — тихо сказала она, больше для себя, чем для него. — Почти полгода все было… без тебя. Я почти научилась жить, Джейсон, — Дженнифер засмеялась приглушенно, затравленно, ломая пальцы. — Почему?

— Как родители? — слышать Ддейсона — непривычно, режуще, больно, приятно, невыносимо. Дженнифер улыбнулась неискренне.

— Мама очень скучала по тебе. Ты позвонишь им? Они ждут. Спустя столько времени, ждут. И всегда будут.

Джейсон не ответил. Дженнифер ответа и не ждала.

Но смотрела на брата и видел кого-то другого — не дерганного, не психованного, не агрессивного, а спокойного и почти равнодушного ко всему. Даже к знакам на дороге и цвету светофора — Дженнифер ужаснулась, как это у него еще не забрали права и он не загремел в тюрьму. Джейсон сидел расслабленно, вальяжно, закурив очередную сигарету — в темноте вспыхнул огонек. Дженниферский телефон тихо вибрировал в сумке.

Джейсон жил высоко — близко к звездам, к космосу и другим измерениям, на семнадцатом из семнадцати возможных этажей. В квартире у него холодно, мрачно и пахнет только им — непонятно, почему Дженнифер облегченно выдохнула. На стенах — сплошных зеркалах — отражались лишь они. Лишь крепкие руки Джейсона, сжавшие в собственническом жесте аккуратную талию. Лишь порванный на части выдох Дженнифер. Лишь прикрытые глаза. Лишь губы в чужую шею, чистую, не запятнанную, еще никому не принадлежащую впиваются, метят, полосуют.

Джейсон проводит носом по ее шее и плечу, глубоко вдыхает чужой запах на его сестре, и его ведет, трясет, выбивает из колеи. Из груди вырвался истеричный смешок.

— Шлюха, — смеется Джейсон, сжимая чужое горло до побеления костяшек. Она смотрит на него в отражении, по щекам — слезы, по губам — дрожь. Смотрит и молчит. — Шлюха, — повторяет Джейсон громче, грубее, надрывнее. — И перед сколькими ты раздвинула ноги?

— Полгода, Джейсон , — Дженнифер сжимает чужое запястье как тогда, не чтобы убрать, а чтобы задохнуться. — Я… я пыталась жить без тебя. Зачем ты только появился сейчас? — ее голос ломается, дрожит. — Сейчас, когда я счастлива с другим?

«Зачем?», «Счастлива», «С другим» — как на повторе в чужой голове.

Джейсон часто задышал, с характерным хрустом вписывая сестру в холодное зеркало, треснувшее от удара. По щеке Дженнифер, смешиваясь со слезами, побежала змейка крови. Ее одежда — хрупкая, как она сама, разорвалась под напором сильных рук, полетела к самому черту, — ненужное тряпье. Дженнифер перед ним голая, разбитая, поломанная. Его Дженнифер. С мерзким запахом персиков.

— Моя девочка, — хрипло шепчет Джейсон в самое ухо, касаясь мочки губами, зубами, языком — вылизывая, прижимаясь стоящим членом к оголенному животу. У Дженнифер дрожат колени и щеки заливаются слезами. — Никому не отдам, никому, — смеется он. — Моя блядь. Ручная шлюха, — ледяные руки скользят вниз по исполосованному телу, сжимают бедра крепко, до синяков, гематом — россыпи ночного неба. — Ты будешь моей, пока не сдохнешь. На-веч-но, — рычит, впивается зубами в кожу, — голодный зверь, — желает оторвать кусок. Дженнифер плачет от боли желания, извивается, прижимается к чужой плоти, стонет как та самая шлюха — эстетика, удовольствие, Джейсон бы слушал вечно.

— Отпусти, Джей, пожалуйста, — не просит — умоляет, разве что на колени не может встать, Джейсон слишком крепко вжимает ее обнаженное тело в треснувшую поверхность зеркала.

— Мое, — грубо, громко, приказывает.

— Я… я люблю его… — Дженнифер плачет и это, вообще-то, уже последняя стадия.

Джейсона срывает. Внутри Дженнифер — жерло вулкана, горячо, тесно, мокро. Она кричит, впивается пальцами в стекло, загоняя осколки под кожу и плачет срывающимся голосом. Джейсон вбивается в ее тело быстро, рвано, крепко держит ту за бедра и насаживает на себя, готовый умереть от удовольствия и правильности того, как идеально его член исчезает в ее теле, как музыкально и чисто звучит её крик, лаская чужие барабанные перепонки, как красиво кровь течет вниз по бедрам.

«Я люблю его»

Джейсон душит. Дженнифер под ним едва дышит и вообще едва живет — если бы ее не держал Джейсон крепко за бедра в этой реальности она, может быть, уже давно бы умерла. Брат рычит, голодный, натягивает на себя, а Дженнифер дома ждут и наверняка волнуются. У Дженнифер — желание сброситься с семнадцатого этажа и умереть. Смазка пошло хлюпает при каждом толчке, и их обоих ведет. Дженнифер самостоятельно насаживается на брата и слышит довольное рычание прямо на ухо, чувствует острые зубы, впивающиеся глубоко под кожу, и как  запах Адама отступает, как Джейсон отдирает его от нее, заменяя на свой, единственно правильный.

Младший смел со стола тюбики, журналы, ключи от машины, кружки и мусор, раскладывая сестру на всей поверхности. Она под ним — раскрытая, готовый на все, безоружная, вседозволенная. Джейсон закидывает ее худые ноги на свою талию, дергает за пояс резко на себя, проталкивает член в нее резко — слышит крик и ему буквально сносит крышу. Стол с каждым толчком скрипит и ударяется о кирпичную стену, Дженнифер с каждым толчком плавится, кричит и рассыпается на атомы первоначальных звезд. Умирает. Как и хотела.

Джейсонские крепкие руки по обе стороны от его головы — глаза в глаза, размытый образ и забившийся в ноздри любимый запах. Дженнифер срывает голос, выгибаясь в спине до хруста позвонков. Джейсон толкает в сжавшейся разбухающий узел, сжимает крепкими пальцами чужое горло.

Ее телефон показывает двенадцать пропущенных звонков от Адама.

На полу одиноко лежат две разбившиеся лилии.