Глава 27
Несколько часов назад.
Агата
Я резко открываю глаза, вдох срывается с губ рвано и хрипло. Мир вокруг качается, как будто я нахожусь в трюме корабля в шторм. Голова раскалывается от боли — пульсирующей, тупой, будто в виски кто-то вбивает гвозди. Воздух густой, спертый, пахнет пылью, старым деревом и чем-то железистым. Я медленно подношу дрожащую руку к затылку и чувствую под пальцами влажное, липкое тепло. Смотрю на ладонь — кровь. Темная, густая, размазывается по коже, оставляя багровые следы. Сердце ускоряется. Что происходит? Где я вообще?
Стараясь не паниковать, оглядываюсь. Комната — плохо освещённая, с облупившимися стенами, как в каком-то заброшенном доме. Глаза едва успевают сфокусироваться, как раздаётся скрип двери. Я резко оборачиваюсь на звук — в проёме появляется он. Адамо.
На секунду я не могу поверить. Его лицо — знакомое и одновременно чужое. В его взгляде нет ни тепла, ни привычной мягкости. Только холод, презрение… и злость.
— Адамо.? — голос звучит хрипло, слабо. Я сглатываю и пытаюсь сохранить хоть каплю самообладания. — Что происходит?
Он не отвечает. Просто подходит ближе — шаги медленные, уверенные. И вдруг, без предупреждения, бьёт меня по лицу.
Щека вспыхивает болью. Я вскрикиваю от неожиданности, теряю равновесие и валюсь набок. В голове всё звенит, мир плывёт. Шок. Я хватаюсь за щеку, чувствую, как кожа горит под пальцами. Поднимаю взгляд на него, с трудом фокусируясь.
— Как тебе спалось под снотворным? Нравится? — произносит он с мерзкой, слащавой ухмылкой, словно наслаждается каждым словом. — Мне вот не понравилось.
Я не понимаю. Снотворное? Больница?
— Что? О чём ты вообще?..
— Не прикидывайся идиоткой, — в его голосе нарастает злоба. — Ты думала, всё сойдёт с рук? Я попал в больницу! Врачи нашли препарат в крови. Ты что, думала, я не узнаю? Какая же ты, оказывается, актриса… Сымитировала ночь, манипулировала мной, обставила всё как тебе надо!
Меня сковывает страх. Он проникает в кости, парализует движения. Я начинаю медленно пятиться назад, прижимаясь к спинке кровати, как будто она может меня защитить. Хочется спрятаться, исчезнуть, провалиться сквозь пол.
— Я… я не понимаю… — голос дрожит, срывается, становится едва слышным.
Но он не слушает. Его лицо искажено яростью. Он хватает меня за ногу и резко дёргает. Я срываюсь с кровати, ударяюсь спиной и локтем о пол. Боль пронизывает всё тело, дыхание сбивается. Я пытаюсь отползти, инстинктивно, но не успеваю — он хватает меня за волосы, больно, резко, и тащит на себя. Я кричу, выкручиваюсь, но он сильнее.
— Отпусти! Адамо, пожалуйста, отпусти меня! — голос срывается на всхлип, я пытаюсь ухватиться за что-то — воздух, подушку, его руки — лишь бы вырваться.
— Замолчи! — и ещё один удар. Сильнее. На другую щеку.
В голове гул, будто рядом пронесся поезд. Перед глазами вспыхивают искры. Я ощущаю вкус крови во рту — губа лопнула. Слёзы текут сами по себе, я не контролирую тело. Дыхание рваное, сердце готово выскочить из груди. Комната изменилась. Или, может, это я изменилась за эти… минуты? часы? Я больше не чувствую времени. Только страх. Он плотный, как туман, и давит на грудь.
— Ты знаешь, что самое страшное в боли? — его голос спокоен, ровный, будто он рассуждает о погоде. — Она делает тебя настоящей. Обнажает.
Я пытаюсь отползти, руки соскальзывают по полу, ногти ломаются. Бесполезно. Он хватает меня, зажимает запястье слишком сильно, кожа под его пальцами, кажется, треснет.
Он крепит мне руки к ножке кровати, проволокой. Острая, холодная. Она впивается в кожу. Я извиваюсь, но не могу вырваться, она режет, чем сильнее дергаюсь, тем глубже врезается.
— Скоро вернусь.
Наше время
Темно. Тихо. Только дыхание — моё, частое, прерывистое.
Руки всё ещё связаны. Колючая проволока впивается в кожу, тонкими, почти незаметными уколами. Стоит чуть пошевелиться, тонкие иглы раздирают запястья. Я научилась почти не двигаться. Почти не дышать. Каждый вдох осторожный.
Комната наполнена чем-то вязким… будто воздух сам боится быть здесь. Я сижу на полу, привязанная к ножке кровати, и не знаю, сколько времени прошло. Может, час. Может, день.
Дверь снова скрипит. Я замираю.
Он входит. Спокойно. Уверенно. В руках у него что-то чёрное, продолговатое. Я узнаю электрошокер. Его блеск пугающе отчётлив даже в тусклом свете лампы.
— Ну что, — говорит он, подходя ближе, — потихоньку привыкаешь?
Я молчу. Не потому что нечего сказать, просто горло перехватывает страх. Один неверный звук и он активирует то, что держит в руке. Но он и не ждёт ответа.
Он опускается рядом. Близко. Слишком близко.
— Знаешь, что делает боль, когда её ждёшь? — его голос почти ласковый, но в нём что-то гнилое. — Она превращается в страх. А страх… он, по сути, эффективнее самой боли.
Он не прикасается ко мне. Просто медленно, нарочито, включает электрошокер. Слышен глухой треск, короткий импульс, как у поедающего насекомое фонаря. Мурашки бегут по коже. Я инстинктивно дёргаюсь и проволока режет, больно, быстро. Скула дёргается от подавленного всхлипа.
Он смотрит на это и улыбается. Как наблюдатель в лаборатории.
— Видишь? Я даже не тронул тебя. А ты уже готова сломаться.
Он подносит электрошокер ближе, не касаясь, но так близко, что я чувствую его статическое напряжение в воздухе. Пальцы сводит судорогой. Я дышу быстрее. Отвожу взгляд.
Адамо смотрит на мои руки, проволока уже начала врезаться глубже, тонкие полоски крови расползаются по коже.
— Ты знаешь, почему она самая коварная? — шепчет он. — Потому что она не убивает. Она учит терпению. Если не шевелиться — всё будет почти… терпимо.
Он выключает электрошокер. Щёлчок и снова тишина. Но она хуже самого звука.
— Я дам тебе подумать. О том, как ты попала сюда. О том, что дальше. Не бойся боли. Бойся ожидания.
Я не отвечаю. Не потому что гордая. Просто рот почти не открывается от жажды и сдавленного напряжения. Он протягивает бутылку, но в последний момент отдёргивает.
— Нет, ты ещё не заслужила.
Он открывает электрошокер. Щелчок — и снова этот мерзкий треск, как будто воздух сам отступает от устройства. Он не прикасается им ко мне. Просто подносит к ноге. Я чувствую, как кожа становится гусиной от страха. Устройство опускается чуть ниже, ближе к ступне, почти касается кожи. Я сжимаю пальцы, инстинктивно дёргаюсь, и…
Проволока снова врезается.
Руки рефлекторно напрягаются — и тут же чувствую, как кромка металла углубляется в рану. Но он это делает нарочно. Он не шокирует. Он просто создаёт условия, в которых я сама причиняю себе боль.
— Понимаешь, — говорит он спокойно, — можно пытать человека по-разному. Больно. Долго. Грубо. Но самая тонкая пытка — заставить тебя делать это самой себе.
Щёлк.
Звук активации электрошокера снова режет воздух. Он кажется громче, чем должен быть. Или это просто мои нервы, натянутые до предела, как струна, готовая лопнуть?
Адамо опускается рядом на корточки. Его лицо расслаблено, взгляд изучающий. Он смотрит на меня, как на сломанный механизм, который он решил отремонтировать… с садистским любопытством.
— Не бойся, — говорит он, — будет не больно. Почти.
Он проводит электрошокером по воздуху, рядом с моим телом — медленно, как будто водит ножом над кожей, не касаясь. Я чувствую в этом напряжении намного больше ужаса, чем если бы он сразу ударил.
И он это знает.
Внезапно — разряд. Он касается моего плеча совсем коротко, на долю секунды.
Мышцы мгновенно сокращаются. Тело дёргается, рефлекс подаёт сигнал — дёрнуться, сбежать, защититься, но нельзя. Руки скованы проволокой, любое движение резь в запястьях.
Боль такая острая, точечная, как будто иглой с током ударили в самое сердце мышцы. Она не долгая, но яркая, пробегает по телу, оставляя после себя тянущее эхо.
Я вдыхаю судорожно. Слёзы выступают на глазах, даже если не хочешь, тело само решает, как реагировать.
— Видишь? — его голос всё ещё мягкий. — Не страшно. Я даже не навредил. Ты просто… почувствовала.
Он касается снова. Чуть ниже, ближе к ребру. Разряд опять короткий, но на этот раз он жжёт. Я вздрагиваю, тело снова сводит. Воздух вырывается изо рта с тихим всхлипом.
— Хорошо, — шепчет он, — теперь ты знаешь, что я могу. И ты не знаешь, когда сделаю это снова.
Он не повторяет удар. Просто выключает устройство и кладёт на пол. Ближе ко мне.
— Если захочешь — можешь включить сама, — усмехается. — Вдруг почувствуешь вину и решишь, что заслужила.
Он разворачивается и уходит, оставляя меня в тишине.
И теперь — самая страшная часть. Не боль. Не шок.
А ожидание, которое возвращается, обволакивает, как холодная простыня после лихорадки.
Электрошокер лежит у ног.
Проволока — всё так же на запястьях.
И я боюсь пошевелиться.
Я больше не могу.
Слёзы катятся без остановки, я даже не знаю, когда начала. Горло сжато, будто внутри что-то обвилось вокруг дыхания и не отпускает. Я не всхлипываю, я рыдаю. Глухо, тяжело, болезненно. Без звука. Только плечи вздрагивают от каждого короткого вдоха.
Губы дрожат, нос забился, всё лицо горит. Я не могу вытереть слёзы, руки связаны этой чёртовой проволокой. Стоит пошевелиться и она рвёт запястья. Я даже не знаю, плачу ли от боли или от бессилия. Наверное, уже нет разницы.
Я просто хочу исчезнуть.
Прижимаюсь щекой к плечу, насколько могу, тянусь к собственному телу, будто ищу у него защиту. Но нет ничего. Только холод, пыльный пол и странный гул в ушах.
В голове каша. Всё перепуталось. Его лицо. Его голос. Эти щелчки. Шок. Боль. Позор. Бессилие. И я. Я, которая не кричала. Я, которая не остановила.
Что со мной не так?
Рыдания не кончаются, только становятся слабее. Мокро под подбородком. Сердце всё ещё стучит, будто загнанное животное, но дыхание медленно замедляется. Наверное, тело просто устало.
Хочу закрыть глаза. Просто на секунду. Хоть на миг не видеть этой комнаты, этих стен, этой пыли, этой проволоки. Я ложусь боком. Осторожно. Щека прижимается к полу. Холодно. Но это лучше, чем боль.
Слёзы всё ещё бегут, но уже без сил. Просто текут, как будто больше нет воли остановить их. Я чувствую, как глаза становятся тяжёлыми. Не потому что хочу спать. А потому что уже не могу не спать. Сознание плывёт. Становится мутным. Далёким.
В груди всё ещё горит. Но мысли — будто в воде. И где-то между последней слезой и следующим вздохом… я проваливаюсь.
В тьму.
Где никто не орёт. Где ничего не болит. Где просто тишина.
***
Холодная вода обрушивается на лицо, и я резко вдыхаю.
Мир возвращается ко мне рывком, как удар током. Я кашляю, дрожу, судорожно дышу. Голова гудит, виски пульсируют. С трудом понимаю, где нахожусь. Мокрые пряди прилипают к коже, скулы немеют от холода.
Я дёргаюсь инстинктивно — и тут же обжигающая боль пронзает запястья. Проволока всё ещё там, глубоко врезавшись в кожу. Руки онемели.
Передо мной стоит он.
Адамо.
Он смотрит на меня не как человек. В этом взгляде — что-то чужое, перекошенное. Он улыбается. Медленно наклоняется и проводит ладонью по моей голове, как будто утешает. Меня передёргивает. Он словно играет роль заботливого, но в этом ласковом жесте нет ни капли тепла. Только холодная, фальшивая одержимость.
Затем он принимается аккуратно снимать проволоку. Металл соскальзывает со вспухшей кожи, оставляя после себя багровые следы, как ожоги. Боль гаснет, но приходит тупой, глубокий зуд под кожей — отек, синяки, ссадины.
— Вот так вот, — говорит он с удовлетворением, будто сделал доброе дело.
Я смотрю на него, с трудом держась на локтях.
— Что ты хочешь от меня?.. — голос сорван, слабый, хриплый.
Он не сразу отвечает.
Наклоняется ближе, глаза становятся тёмными.
— Чего я хочу?.. Я просто хочу, чтобы ты была моей. Только моей. Мы уедем далеко-далеко, где никто нас не найдёт. Мы поженимся. И ты родишь мне много детей.
У меня внутри всё сжимается от ужаса. Я едва сдерживаю тошноту.
— Ты ненормальный… — выдыхаю с отвращением, не в силах скрыть ни страха, ни ярости.
Резко, как пружина, он бросается вперёд и хватает меня за шею. Воздух тут же перекрывается, пальцы вжимаются в кожу, и он притягивает меня к себе почти вплотную. Я чувствую его дыхание, его запах.
— Я стал ненормальным, когда встретил тебя, зеленоглазка, — шипит он. — Это твоя вина.
Он отталкивает меня прочь. Я падаю, вяло ударяюсь об пол. Сил, чтобы смягчить падение, нет. Только инстинкт тянет руки вперёд — но те не слушаются. Запястья горят. Я лежу, глядя в пыль, пытаюсь подняться на локти… но тело словно не моё.
Он смеётся.
— Какая ты жалкая… Где твой боевой дух? — его голос звучит почти с презрением. — Ты всегда смотрела на всех свысока, будто была выше, сильнее. А сейчас посмотри на себя — даже встать не можешь.
Я сжимаю зубы. Мне больно. Обидно. Страшно.
Но я жива.
И пока я жива — он не победил.
Он подходит ближе. Удары я ощущаю, как через вату — боль проходит волной, отдаётся в позвоночник, в дыхание, но уже не так, как прежде. Я не кричу — только тихий хрип вырывается из горла. Слёзы катятся по щекам, горячие, обжигающие. Они текут без разрешения, как всё, что сейчас происходит со мной.
— Вставай, — приказывает он.
Я качаюсь, опираясь на холодную стену, медленно поднимаюсь. Колени подкашиваются. Ноги дрожат. Кажется, я теряю равновесие, но я не падаю.
— Не могу… — шепчу, не поднимая глаз. Но я всё же стою на дрожащих ногах. Грязная, измождённая, но на ногах.
Он ждет, наблюдая. Возможно, ждет, когда я рухну. Но я не дам ему этого удовольствия.
— Пошли, — бросает коротко и хватает меня за руку. Сила в пальцах — как капкан. Не тянет, не тащит, а именно ведёт, будто мы… обычная пара. Он идёт уверенно, словно весь этот дом его сцена.
А я — просто реквизит.
Я не сопротивляюсь. Пока. Ноги едва слушаются, тело гудит от боли, но я иду.
Мы выходим из подвала или комнаты — я до сих пор не понимаю, где именно нахожусь, и попадаем в кухню. Всё будто выдернуто из чужого, лживого мира: кружевная скатерть, занавески в цветочек, часы с птичкой на стене. Жуткая подделка уюта.
Он жестом указывает на плиту.
— Сделай мне яичницу, — говорит спокойно, даже ласково. — Ты ведь умеешь, да? Наверняка умеешь. Будешь мне готовить каждый день. Как хорошая жена.
Я смотрю на него, он улыбается — широко, безумно.
В этой улыбке нет ничего человеческого. Только какая-то леденящая пустота.
— А если откажусь? — голос звучит тише, чем я хотела. Сломанный, но всё же голос.
Он подходит ближе, его глаза темнеют.
— Тогда ты просто не понимаешь, как сильно я тебя люблю, — шепчет он и касается моих волос. — А мне будет жаль, что ты так и не поняла. Но ничего. Научишься.
Он отходит назад, садится за стол, словно ждёт завтрак от своей возлюбленной.
Как в фильме. Как в его голове.
Я подхожу к плите. Нащупываю ручку. Газ. Яйца лежат на столе. Всё как по сценарию.
Но внутри меня тишина и холодная ясность. Я знаю: он считает, что ломает меня, но на самом деле он дает мне время. Ошибается. Расслабляется.
И в этом — его слабость.
Я включаю плиту. Газ загорается с лёгким щелчком. Рядом — сковородка, уже чистая, как будто он всё подготовил. Он действительно верит, что я здесь, чтобы быть его женой. Мысленно я отмечаю: ножи справа. Острые. Один крупный, мясной. Длинный. Тяжёлый. Но я не дотрагиваюсь до него. Ещё рано.
Я открываю холодильник. Яйца. Масло. Всё на своих местах, как будто кто-то ведёт хозяйство. Всё ненастоящее, но тщательно расставлено, как в театральной декорации. Я чувствую, как он наблюдает за мной. Сидит, руки сцеплены на столе. Лицо спокойное, даже мечтательное. Смотрит на меня, будто мы действительно семья. Его «жена» готовит ему завтрак.
Мои руки дрожат, когда я разбиваю первое яйцо. Оно шипит на масле. Запах — странно бытовой, почти уютный.
Как будто ничего не случилось.
Как будто нет боли в запястьях.
Как будто я не боюсь, что он сорвётся в любую секунду.
Я краем глаза слежу за ним. Он улыбается.
— Вот так. Получается же, — говорит он с тихой гордостью. — Ты даже не представляешь, как я долго ждал этого.
Я ничего не отвечаю. Молча переворачиваю яичницу.
— Когда-нибудь ты скажешь, что была счастлива. Поверь. Ты просто не привыкла к настоящей любви, — продолжает он. — Я сделаю так, чтобы ты ни в чём не нуждалась. Никогда.
Я поворачиваюсь. Держа в руках тарелку с готовой яичницей, подаю ему. Он берёт её, будто всё так и должно быть.
— Спасибо, милая, — произносит он.
Это слово — «милая» — будто обжигает.
Я отворачиваюсь, делаю вид, что мою сковородку. Но на самом деле считаю шаги до двери. Два метра. Ручка старая, металлическая. Возможно, не заперта. Возможно…
— А ты бы тоже поела, — говорит он. — Нельзя голодать. Нам нужно… восстанавливаться. Ты ведь хочешь детей, да?
Я сглатываю. Это ловушка. Проверка.
— Попозже, — говорю, не оборачиваясь. Голос ровный. Я учусь. Быстро.
Он кивает. Видимо, удовлетворён.
— Конечно, сначала нам нужно пожениться, создать уют, а потом и можно завести детей, — говорит он с набитым ртом, не скрывая удовольствия. Кажется, он действительно верит в это безумие, в этот придуманный им мир, где мы — семья.
Я смотрю на него и чувствую, как внутри что-то сжимается. На столе нож, достаточно острый, чтобы перерезать его сонную артерию. Я могла бы… прямо сейчас. Но понимаю: у меня не хватит сил. Мои руки подрагивают, едва держат собственный вес. Ноги подкашиваются. Всё тело гудит от слабости и боли, каждая мышца словно проклята. Нет. Ещё не время. Рано.
Он жует медленно, с наслаждением, словно наслаждается самой ситуацией. Его глаза скользят по мне, оценивающе. Я отвожу взгляд, и в этот момент он говорит почти буднично:
— В холодильнике есть вода, возьми себе.
Я молча подхожу. Открываю дверцу, вынимаю пластиковую бутылку. Крышка будто приросла — приходится приложить усилие. Боль в запястье вспыхивает острой искрой, но я сдерживаюсь. Вода холодная, прохладная, настоящая. Я прижимаю горлышко к губам и пью жадно, почти захлёбываясь. Она течёт по горлу, по внутренностям, будто возвращая мне частичку жизни. Первый глоток чего-то нормального за… сколько? Часов? Дней?
Когда я опускаю пустую бутылку, мои губы дрожат. Не от холода, а от переполняющего напряжения.
Я сажусь обратно на табурет и решаю рискнуть.
— Ты совсем не переживаешь за отца? — мой голос звучит тише, чем я ожидала, но достаточно уверенно.
Он даже не смотрит на меня. Просто пожимает плечами и продолжает есть.
— А чего за него переживать? Я знал, что рано или поздно это случится. Он сядет в тюрьму. Заслужил.
Голос его ровный, без тени сожаления. Я пытаюсь уловить хоть каплю эмоции, но его лицо как маска. Никаких сомнений. Ни капли жалости.
Молчание тянется. Слишком длинное. Я должна действовать. Пусть даже это всего лишь пауза.
— Мне нужно в туалет, — произношу я спокойно, стараясь не дать голосу задрожать.
Он ставит вилку на тарелку, встаёт. Подходит ко мне и протягивает руку. Я не беру её. Он словно на секунду задумывается, но не настаивает. Просто выходит из кухни, я следую за ним.
Мы идём по коридору, и каждое моё движение не просто шаг, а исследование. Я замечаю: дверь при входе железная, но замок обычный поворотный. Возможно, не слишком надёжный. На стене возле двери вешалка, на ней куртка. Если там есть карман… возможно, ключ?
Пол под ногами скрипит, но не сильно. Обои старые, кое-где отклеены. В углу торчит щель между плинтусом и стеной. Мелочь, но любая мелочь может пригодиться.
Он открывает дверь в туалет. Смотрит на меня.
— Я жду снаружи, — говорит и отходит в сторону.
Я захожу, захлопываю за собой дверь и опускаюсь на крышку унитаза. Лоб к ладоням. Сердце колотится как бешеное. Всё внутри гудит от тревоги, страха, но и от нарастающей решимости.
Я начинаю мысленно составлять план.
Что есть:
Я знаю, где выход.
Я знаю, где нож.
Я знаю, что он расслаблен.
Он чувствует себя уверенно.
И я — рядом. Я могу использовать это.
Мне нужно только дождаться момента. Одного. Единственного. Точного.
Когда выйду отсюда — начну действовать.