Ты - моя тишина перед сном.

Карина сидит на полу среди груды одежды. Рядом открытый чемодан, который так и не заполняется — не потому что не знает, что взять, а потому что не знает, зачем. В квартире тихо, только старый холодильник вяло гудит, как будто тоже за неё думает. Всё какое-то блеклое, нерешительное. Пальцы перебирают футболку, старую, с трещинами на принте. Она даже не помнит, откуда она. Может, из универа. А может — от Жени. В этой квартире теперь всё либо из прошлого, либо из бегства.
На часах почти полночь. Через два дня самолёт. Илья не пишет — «пусть решает сама», сказал. Это и бесит, и успокаивает.
Карина вдруг резко вскакивает, идёт к балкону, открывает окно — зима ещё цепляется за город, но уже дышит весной. Воздух холодный, ясный. Она закуривает, хотя обещала себе бросить. Дым в горле, как щепка: больно, но привычно.

— Ну и зачем ты это делаешь? — говорит она вслух, не себе даже, а будто пустоте. — Думаешь, если улетишь, забудешь? Женю? Себя?

Слово «Женя» болит в груди. Как гвоздь, который сама и вбивала. Тихо выдыхает, закрывает глаза. Перед ней — те редкие минуты счастья: как Женя смеялась, как смотрела, как молчала. И как исчезала. Не резко, не навсегда — а будто таяла, как снег на ладонях. И Карина ничего не могла сделать. Только любить и терять.

— Это не побег, — шепчет она. — Это просто другой путь.
Но даже сама себе не верит.

Телефон молчит. Родители так и не согласились с её решением. Мама звонила утром, плакала, потом злилась. Спрашивала, зачем ей куда-то уезжать с незнакомым парнем. Карина соврала, что хочет перезапустить жизнь. Но на самом деле просто не могла сказать: «Потому что если останусь, я снова найду способ разрушить всё, включая Женю. А я не переживу ещё одного круга».
Она подходит к окну снова. Курит уже вторую сигарету. Смотрит вниз, на фонари, на проезжающие машины.

«Так будет лучше, Женя», — думает она, сжав ладонью виски. — «Ты найдёшь кого-то нормального. Без истерик, ночных сообщений и разбитых сердец. Без меня».

Чемодан всё ещё пустой.
Карина не знает, уедет ли.
Но знает точно: она уже никогда не будет прежней.
Чемодан стоит у стены — не собранный, а просто открытый, как рана. В него брошены какие-то вещи: рваные джинсы, блокнот с косыми рисунками, толстовка, которая уже не пахнет ничем знакомым. Карина снова и снова ходит по комнате, как будто пытается найти выход, которого нет. По полу разбросаны футболки, зарядки, пачки сигарет, пустая бутылка колы, с которой начался сегодняшний день.
До вылета остаётся меньше суток.
На кухне — завтрак, не тронутый с утра. Остыл давно. Как и всё остальное.

Телефон лежит на подоконнике. Молчит. Она проверяла, но не разблокировывала — будто если не посмотреть, то не увидит того, чего и так нет: ни сообщений от Жени, ни новых сомнений, ни причин остаться.
Карина плюхается на диван, вытягивает ноги и утыкается взглядом в потолок.

— Ну и куда ты, дура, собралась, а? — тихо, сама себе. — Убегаешь? Или наконец решаешься жить?

В углу всё ещё стоит старая коробка с флаконами для пигментов — она давно уже не татуировала. В последний раз рука дрожала, как у начинающей. Тогда пришла девочка, попросила набить «всего лишь сердечко». И Карина едва не сорвалась — потому что тоже знала одно сердечко, которое возможно ещё билось внутри её собственного.
Всё время возвращается туда. В это лето, в холодную зиму, когда Женя сидела рядом и курила у окна. Вещи были разбросаны точно так же, разговоры — бессмысленные, бессистемные, зато настоящие.
Карина встала, достала пепельницу, смахнула пыль. Закурила, подошла к зеркалу в коридоре. Посмотрела на себя: серые круги под глазами, небрежно зачесанные волосы, губы без цвета.

«Вот так я и уеду. Как бледная тень своего же прошлого».
И всё же... внутри теплилось что-то. Может, надежда. Или просто страх. Или попытка вырваться, наконец, из замкнутого круга имени Жени.

На телефон пришло уведомление: напоминание — самолёт завтра, 08:20.

— Отлично, — выдохнула Карина. — Просто прекрасно.
Она пошла в ванную, умыться, а потом снова — по кругу: одежда, чемодан, сомнения, боль, кофе, тишина. Каждый шаг — как в вязкой воде.
И всё время — тень. Тонкая, прозрачная..

Карина не спала вовсе. Только лежала в темноте, разглядывая потолок и вспоминая всё то, что давно старалась забыть. В какой-то момент на часах было 3:17, потом — 4:40. Снег за окном шел мягкий, как пепел, и город дышал так тихо, будто знал, что она собирается исчезнуть.
Будильник не понадобился. В 6:12 она поднялась с дивана, наливала себе воду в стакан дрожащими пальцами. Чемодан стоял у двери. Закрыт. Вроде бы собран. Вроде бы готова.
Но Карина — нет.

Она подошла к окну. Во дворе всё было так же, как всегда: знакомая машина соседа, пустая лавка, тот самый столб, о который Женя как-то ударилась лбом, убегая от пчелы. Тогда они смеялись до слёз. Сейчас — только тишина и холод.
Она бросила взгляд на телефон. Пусто.
Ни сообщений. Ни повода остаться.
Она накинула куртку, зашнуровала ботинки, взяла чемодан. Руки дрожали, сердце билось глухо и тяжело — будто в другой комнате. Она вышла в подъезд. Каждая ступень отдавала в груди, как будто с каждым шагом стиралась часть прошлого.

Карина дошла до машины родителей. Они приехали пораньше.

Отец повернулся и со слегка печальной улыбкой сказал:

— В аэропорт?

Она кивнула. Машина тронулась.
В окне плыли дома, знакомые улицы, вывески, где они когда-то прятались от дождя. Всё было её, и всё будто теперь — не для неё.

Она положила руку на карман куртки. Там — телефон и письмо в заметках. Она писала его всю ночь. Не отправила. И не отправит.

«Прости, Женечка. Я уезжаю не потому, что не люблю. А потому, что слишком. Ты заслуживаешь кого-то, кто рядом. А я умею только уходить. Я надеюсь, ты когда-нибудь это поймёшь.»

Когда машина свернула на шоссе, Карина снова посмотрела в окно. Город постепенно исчезал в молочно-сером утре.
И всё казалось таким правильным. И в то же время невыносимо страшным.

Прошлым же вечером, когда было уже далеко за девять, Женя, лёжа на кровати в полутьме, крутила телефон в руках. Экран подсвечивал лицо призрачно-белым светом. Список диалогов — мёртвый лес, ни одного живого листа, кроме одного имени в самом низу: Карина.
Без фото. Без статуса. Просто имя. И прошлое — в тридцати сантиметрах её пальцев.
Она уже неделю думала об этом. Проколоть ухо. Казалось бы — пустяк. Но всё не об этом. Она просто хотела увидеть её. Хотя бы мельком. Под поводом. Без громких слов. Без признаний. Просто сесть в то кресло, посмотреть на её пальцы, которые будут касаться её кожи — почти без эмоций, но так, как никто не умел.

«Ты могла бы. Просто написать: "Ты ещё прокалываешь? Хочу ухо".» — снова и снова в голове.

Женя так и написала. Одним махом. Без эмоций. Ровным тоном. Стерла. Написала снова.

Открыла галерею, листала старые фото с Кариной. Даже в самых тёмных фильтрах там была какая-то живость, свет, который она не встречала больше ни у кого.
В порыве нерешительности она написала Ксюше — единственной подруге, которой всё ещё доверяла.

Женя:
«Слушай, тупой вопрос, но я хочу ухо проколоть. Думаю написать Карине, это тупо?»
Ответ не заставил себя ждать.
Ксюша:
«Ты прикалываешься? Она завтра улетает.»
Женя застыла.
«Куда?»
«Не знаю. Но точно улетает. Мне сестра её сказала.»

В груди всё будто сорвалось с места.
Она положила телефон на грудь, закусила губу. Улетает. Завтра.
И ни одного прощального слова.
Ни одного намёка.
Ни малейшего шанса.
Она лежала в темноте ещё долго. Дыхание сбивалось. Слёзы не лились — не было сил.
В голове осталась только одна мысль:
«Ты даже не дашь мне шанс попрощаться, да? Просто возьмёшь и исчезнешь.»
Но сообщение так и не было написано.
Ни про ухо. Ни про чувства.
Телефон остался на подушке. А Женя отвернулась к стене, прижимая ладони к груди, чтобы не разорваться пополам.