•Глава 16: 30 дней.
С того утра всё стало... глухо. Как если бы в ушах стояла вода, а в груди — тишина, сжавшая рёбра. Никакой боли — только белый шум. Опустошение без истерики. Без крика. Женя ушла, и Карина осталась.
Карина, которой не хватило храбрости. Карина, которая подумала, будто сможет остановить чувства. Карина, что шептала чужому сердцу: «Просто живи. Лучше, чем я».
На следующий день она проснулась и сразу пошла в душ. Горячая вода текла по коже, а внутри было только одно желание — смыть с себя всё: слова, взгляды, всё, что не отпускает. Но не вышло. Она надела старую футболку, мокрые волосы завязала в узел и сидела на кухне до полудня. Не думая. Не двигаясь. Не дыша по-настоящему.
В тот же вечер написала заявление об уходе. Отправила сообщение начальнице. Даже не прочитала, что там написала.
Весь первый месяц она выживала, а не жила.
Вставала поздно. Делала кофе и не пила его. Включала музыку и забывала, что играет. Мыла посуду в час ночи. Засыпала на диване, в одежде. Смотрела на телефон. Пялилась в него, как в пустое окно.
Женя снилась через день. То смеялась, то плакала. Иногда просто стояла у стены, смотрела и ничего не говорила. Карина просыпалась с мокрыми щеками и злостью: «Хватит, пожалуйста. Просто дай мне выжить».
Работу нашла на третьей неделе.
Салон на задворках города — тату и пирсинг. Скрипучая кушетка, запах спирта и чернил. Тихая музыка, дешёвый кофе, клиенты — молчаливые, с глазами как у неё. Все со своей болью. Все с историей, которую хотят забить в кожу.
Карина делала аккуратно. Чисто. Работала руками, потому что головой вообще не выходило. Деньги были копеечные. Хватало на сигареты, еду, аренду. Остальное — тишина.
Каждое утро она подходила к зеркалу и смотрела на правую ногу.
Маленькая спичка над коленом.
Сделанный ею самой. Когда-то. Ночью. В шепоте. После того, как Карина сказала сама себе:
— Сделаю что-нибудь, что останется на мне навсегда в память ней, она всё ещё горит.
Она не болела. Она просто была.
Как напоминание.
Как проклятье.
Как клятва, которую никто не держит.
Никто не знал об этом тату. Никто — кроме Карины. Это было их тайное "навсегда". И Карина каждый день смотрела на неё и... ненавидела себя.
За всё.
Она скучала.
Бешено. Больно. Беззвучно.
Скучала так, что начинала чистить полы в три утра. Или разбирать ящики с одеждой. Писать посты ни о чём. Делать пирсинг школьнице и слышать, как та хихикает и говорит: «А мой парень боится иголок» — и в этот момент дыхание срывалось.
Она каждый день думала, чтобы написать. Просто:
«Ты в порядке?»
Или:
«Я дура. Прости.»
Но пальцы замирали над клавиатурой. Гас экран. Карина глотала голос, что бился внутри, как зверь в клетке.
Иногда шла по улице и видела кого-то похожего. Сердце вскакивало в горло. Потом — пустота. Это не она. Это никогда уже не она.
Однажды она вспомнила их летний вечер.
Балкон. Жара. Комары. Пиво в жестяной банке. И Женя — с волосами, липнущими к вискам. В футболке и спортивных штанах. Без макияжа, как обычно, с усталостью в голосе.
— Ты знаешь, — сказала она, сидя на полу. — Если бы ты умерла — я бы, наверное, не выжила. Не потому что люблю, а потому что... тебя слишком много внутри.
Карина тогда засмеялась, накрыла её ладонью и ответила:
— Тогда тебе лучше не узнавать, сколько тебя во мне.
И эта сцена возвращалась снова и снова. Ярче, чем любые драки. Больнее, чем расставание. Потому что там было всё. Всё настоящее. Всё их.
И было письмо.
Карина писала его ночью, на четвёртой неделе. Под утро. Пальцы дрожали, экран телефона слепил глаза.
«я знаю, ты ненавидишь меня. Или, может, не ненавидишь, но тебе легче думать, что я монстр. Это правильно. Так проще. Но ты должна знать я думаю о тебе каждый день. Я живу, как будто тебя нет, и при этом — всё кричит о тебе.
Я не знаю, как дышать без тебя. И даже если не напишешь я всё равно буду помнить. Всегда. Потому что ты не случайность. Я не знаю, как с этим жить. Я правда не знаю.
Я каждый день просыпаюсь, будто застряла между "хочу умереть" и "может быть, сегодня она вдруг напишет".
Никто не должен жить в этом промежутке.
Но я живу. Я делаю вид, что всё нормально. Работаю.
Я не держу тебя.
Я не зову. Ты всё ещё во мне. Ты как запах этих ебаных духов, которые фантомом настигают меня, как песня, что не выключается в голове неделями.
Ты тот перевёрнутый крест на твоей груди, о котором знали только мы. Я помню, как ты дёрнулась от боли, но не моргнула. И как я потом подумала про себя и так и не спросила
«А если я умру раньше тебя — ты вспомнишь об этом?»
Я тогда улыбнулась еле заметно. А сейчас нет. Сейчас я дышу только тем, что помню.
Я не знаю, заслужила ли я прощение. Думаю, нет.
Но если ты это читаешь я всё ещё жива.
И всё ещё твоя.
Если хочешь, забудь.
Но если хоть раз в груди что-то дрогнет, то знай. я жду.
Только тебя.
Всегда тебя.
Прости меня. За всё.»
Она не отправила.
Просто сохранила в заметках. Но память осталась. С каждой линией на теле чужого человека, с каждой каплей туши под кожей — она думала: «А вдруг она где-то рядом? Вдруг вспомнит. Вдруг простит».
Она не знала, сможет ли исправить.
Но точно знала одно: без неё — она не живая. Только тень. Только оболочка.
И каждый вечер, засыпая, Карина всё так же клала ладонь на сердце — туда, где когда-то лежала голова Жени. И шептала ей внутри себя:
«Ты всё ещё здесь. Я не вытравила тебя. Не смыла. Не забыла. Прости меня. Я хочу тебя вернуть. Но боюсь, что опоздала навсегда.»