•Глава 15: Ты живёшь? Или тоже просто... терпишь?
Раннее утро было странно светлым. Небо ещё не успело разогреться, но уже хранило в себе что-то режущее — как свежее лезвие. Воздух казался слишком чистым, почти резиновым после бессонной ночи и тяжёлых слов, которые эхом отдавались в груди.
Женя шла по улице медленно, будто ступала по льду. Тело было ватным, голова — словно чужая. За плечами — ни сна, ни тепла. Только последние слова, которые она пыталась вытолкнуть из памяти, но они впивались, как занозы:
«Если уйду — не звони. Не пиши.»
«Просто... живи. Лучше, чем я.»
Она дошла до своего подъезда, медленно поднялась по лестнице. Руки дрожали. Ключ в замке не сразу повернулся. Дверь открылась со скрипом — и сразу же резкий голос:
— Где ты была?! — мать стояла в прихожей, глаза покрасневшие, лицо напряжённое.
Рядом — отец, молчаливый, сжавший челюсть. Он не кричал, но взгляд говорил: ты перешла черту.
— Ты хоть понимаешь, который час?! Ты где ночевала?!
— Я просто... гуляла, — выдохнула Женя, не глядя в глаза.
— Ты просто пропала, Женя. Мы думали, ты... — мать осеклась, голос дрогнул, но тут же перешёл в крик: — Ты вообще понимаешь, что мы пережили?!
Женя не отвечала. Сняла кеды, поставила в угол. Прошла мимо, тихо, будто боялась пошатнуть что-то внутри себя. Всё, что она могла сделать — не расплакаться. Не сейчас. Не здесь.
Она заперлась в своей комнате и упала на кровать. Лицом в подушку. Сердце било как бешеное. Внутри всё горело, и не от вины — от усталости. От боли. От того, как быстро разрушилось то, что казалось хрупким, но настоящим.
Телефон молчал. И хорошо. Потому что, если бы Карина написала — она бы всё равно не смогла ответить. Не сейчас. Не в таком виде.
Женя лежала, вжимаясь в одеяло, и думала:
«Она сказала "живи". Но как? Если я оставила часть себя там, в той комнате, за закрытой дверью...»
Слёзы пришли позже. Не бурно. Не с истерикой. Просто — тихо, почти незаметно, как дождь по стеклу. И с каждой каплей Женя понимала: назад дороги нет. Но, возможно, когда-нибудь, через это «нет» она всё-таки дойдёт туда, где снова сможет дышать.
Она начала просыпаться в середине ночи. Всегда — в одно и то же время, около трёх. Без кошмаров. Без звуков. Просто внутри — как будто что-то резко выключалось, и тишина становилась невыносимой. Комната казалась чужой. Слишком много воздуха. Слишком мало смысла.
Женя лежала, не двигаясь, слушая, как тикнет батарея, как кто-то шаркнет в соседней квартире. И думала: если бы Карина сейчас написала — я бы ответила. Сразу. Даже если бы просто точка. Или "привет". Я бы написала всё.
Но Карина не писала.
Иногда Женя даже проверяла: а вдруг сообщения не доходят? Перезапускала телефон. Переподключалась к сети. Пару раз чуть не написала "ты спишь?", но останавливала себя на последнем слове.
И тогда она просто вставала и шла к балкону. В одной майке. Босиком. Смотрела на город, как будто там, в чьём-то окне, может зажечься свет — и это будет она. Карина. Тихая, живая. Помнящая.
Однажды она вслух прошептала:
— Почему ты смогла уйти так легко?
Тишина не ответила.
Прошла неделя. Потом вторая.
Женя будто перестала быть собой. Никаких встреч с друзьями. Никаких тренировок. Музыка в наушниках не спасала — казалась фальшивой, раздражала. Как будто каждая песня — не та. Каждая нота — слишком громкая, не о ней.
Она жила медленно. Сонно. Тяжело. Глотала воздух, как человек, которому не разрешают дышать в полную силу. В теле не было силы, в голове — тишина, но не спокойная, а та самая, когда звенит в ушах.
Карина снилась ей почти каждую ночь. То тёплая, как раньше, с мягкими ладонями, касающимися её лица. То чужая, отдалённая, с глазами, полными упрёка. Иногда во сне Женя слышала её голос, и от этого просыпалась вжавшись в кровать под одеялом, с болью под рёбрами.
Днём она держалась. Почти. Но вечерами — начиналось. Мысли, как стеклянные осколки — под ногами, в горле, внутри. Она ложилась на пол в комнате, смотрела в потолок и вспоминала всё: как Карина дышала, как морщила нос, как смеялась. Вспоминала, как боялась её коснуться — и как потом всё-таки коснулась. А теперь — нельзя.
Она почти писала ей. Каждый день — почти.
Открывала чат, ставила палец на клавиатуру.
«Ты жива?»
«Мне тебя не хватает.»
«Я не могу так.»
Но потом — всё удаляла.
Потому что обещала. Потому что если она уйдёт — не звони, не пиши.
Потому что Карина сказала: «Просто... живи. Лучше, чем я.»
Но как?
Как «жить», если каждый вдох — про неё?
В какой-то день — может быть, через девять, может, через пятнадцать — Женя не выдержала. Встала ночью, надела худи поверх пижамы, вышла из дома.
Пошла.
Никуда. Просто вперёд.
Двор был пустой, воздух — влажный, и асфальт пах, как в детстве — пылью, листьями, старым летом. Женя остановилась у того самого турника, где Карина когда-то стояла, подняв лицо к ней. Тогда была надежда. Сейчас — пустота.
Она подняла голову и посмотрела на тот балкон.
Ничего. Темно. Как всегда.
И вдруг — стало тошно. От себя. От этой слабости. От того, что всё внутри всё ещё хочет обратно. Даже после тех слов. После ухода. После тишины.
Женя медленно села на лавочку под деревом и закрыла глаза.
«Ты всё ещё внутри меня. И это невыносимо. Потому что не знаю, как выгнать. Не знаю, как снова быть собой, если ты — теперь часть этой "себя".»
Она не плакала. Слёзы давно кончились. Осталась только глухая, тянущая боль, как старая рана, на которую постоянно давят — пальцем, словом, воспоминанием.
Вернувшись домой под утро, Женя зашла на кухню. Там, как и ожидала, сидела мать — в халате, с уставшими глазами и пустой чашкой перед собой. Она ничего не сказала. Только посмотрела. Долго. Испуганно. И злилась — видно было. Но и не кричала.
Женя прошла мимо, не сказав ни слова, и закрылась в своей комнате.
Села на кровать.
Достала телефон.
Открыла чат с Кариной.
«Ты живёшь? Или тоже просто... терпишь?»
Написала.
Посмотрела.
Удалила.
И снова — тишина.
Без хлопка. Без последнего взгляда.