Глава 23
Тишину шикарной квартиры Джисона разорвал звук падающей ложки. Чонин, с лицом, измазанным шоколадным муссом, пялился на кумихо, который... **смеялся**. Не ухмылялся, не усмехался, а именно **смеялся** — низкий, теплый, бархатный звук, заполняющий пространство, как мед. Джисон, вечный островок спокойствия и молчаливой аналитики, держал в руках пустую банку из-под того самого мусса и смотрел на Чонина с открытым, почти озорным весельем.
— Ты... ты смеешься? — Чонин протер щеку, шоколад размазался еще больше. — Настоящий смех? Джисон, ты что, сломался? Или это кумихо-версия апокалипсиса?
— Вероятность твоего превращения в шоколадную статую при текущем уровне загрязнения лица — 87.3%, — Джисон отложил банку, шагнув ближе. Его золотистые глаза, обычно такие нечитаемые, светились искренним, непривычным теплом. — И да, я смеюсь. Это... эффективная реакция на твой вид. И на то... — он внезапно замолк, его взгляд задержался на шоколадной капле, сползающей с подбородка Чонина к шее. Воздух сгустился, наполнившись сладким запахом какао и чем-то другим — электрическим, магнетическим.
Чонин замер. Он видел этот взгляд раньше — у Минхо, когда тот смотрел на Сынмина. Но на *него*? От *Джисона*? Его сердце бешено заколотилось. Прежде чем он успел что-то пробормотать, длинные, прохладные пальцы Джисона коснулись его кожи, стирая шоколад с подбородка. Движение было медленным, намеренным. Пальцы скользнули выше, к уголку губ.
— Э-эффективность... — начал было Чонин, но слова застряли в горле.
— Да, — прошептал Джисон, его голос потерял привычную монотонность, став низким, обволакивающим. Его лицо было в сантиметрах. — Наиболее эффективный способ очистки... — Он не закончил. Его губы — мягкие, прохладные, с едва уловимым вкусом темного шоколада — накрыли губы Чонина. Поцелуй был неожиданным, но не неловким. Уверенным. Исследующим. Чонин издал тихий звук не то удивления, не то удовольствия, его руки инстинктивно вцепились в шелковистую ткань рубашки Джисона. Кумихо углубил поцелуй, его язык скользнул по нижней губе Чонина, заставляя того содрогнуться всем телом. Мир сузился до точки соприкосновения губ, до прохладных пальцев, впившихся в его затылок, до странного, щекочущего ощущения *силы*, исходящей от Джисона. Это был не просто поцелуй. Это было заявление. Притязание. Когда Джисон наконец оторвался, его глаза горели незнакомым, хищным золотым огнем. На губах играла едва заметная улыбка.
— Эффективность доказана, — произнес он, голос снова ровный, но в глазах все еще плескалось море нового, захватывающего чувства. — Загрязнение устранено. Требуется дальнейшее... исследование.
Чонин просто кивал, задыхаясь, его разум был пуст, кроме одного: *Он поцеловал меня. Джисон. Поцеловал. МЕНЯ.*
**Логово Минхо. Вечер.**
Орхидеи в зимнем саду дрожали от звука очередного **ДЗЫЫЫНЬ-БАХ!** Сынмин, на этот раз явно перебравший с шампанским (подарок "за хорошую работу", по ироничному определению Минхо), стоял посреди поляны из фарфоровых осколков. Он пошатнулся, широко развел руки и громко провозгласил:
— Я... я освобождаю вас! Летите! Летите к свободе! — Его щеки пылали румянцем, глаза блестели влажно и бессмысленно. Он сделал неуклюжий шаг вперед, прямо на острые черепки. — Ой!
Минхо, наблюдавший за этим пьяным апокалипсисом с бокалом вина в руке, вздохнул. Но это не был вздох раздражения. Это было что-то... терпеливое. Почти нежное. Он отставил бокал и одним плавным движением оказался рядом, подхватив Сынмина за талию прежде, чем тот рухнул на осколки.
— Идиот, — прошипел Минхо, но без привычной язвительности. Его пальцы впились в тонкую ткань рубашки Сынмина. — Ты уничтожил последний сервиз моей умершей тети. Теперь я обязан тебя убить. Медленно. Болезненно.
— У-убей... — пробормотал Сынмин, беззаботно уткнувшись носом в шею Минхо. Он пах шампанским и чем-то своим, простым и теплым. — Только... не сейчас. Мне т-тепла... — Его руки обвились вокруг шеи Минхо, пьяные и цепкие.
Минхо замер. Золотые глаза сузились. Острые клыки блеснули в полумраке. Он почувствовал тепло пьяного тела, прижатого к нему, услышал невнятное бормотание. И вместо ярости в груди разлилось что-то иное — острое, властное, *голодное*. Он резко наклонил голову, его губы с силой прижались к губам Сынмина. Это был не поцелуй. Это было *взятие*. Жесткое, требовательное, с привкусом дорогого вина и пьяной слабости Сынмина. Он впился губами, зубами, язык вторгся в теплый рот, заявляя права. Сынмин застонал — не от страха, а от неожиданного волны пьяного удовольствия, его тело обмякло, полностью отдавшись натиску. Минхо прижимал его к себе, одну руку запустив в волосы, другую — низко на спине, чувствуя каждый изгиб под тонкой тканью. Когда он наконец отпустил его, Сынмин тяжело дышал, глаза мутные, губы распухшие и влажные.
— Это... предупреждение? — выдохнул Сынмин, пытаясь сфокусироваться.
— Нет, растяпа, — Минхо провел большим пальцем по его нижней губе, смахивая каплю слюны. Золото в его глазах пылало. — Это аванс. Остальное... после того, как ты протрезвеешь и осознаешь весь ужас своего положения. А теперь... спать. — Он легко подхватил Сынмина на руки, как ребенка, не обращая внимания на слабый писк протеста. Осколки подождут. У него была новая, гораздо более интересная игрушка.
**Квартира Феликса. Утро.**
Солнечный свет лился через окно, освещая **розовые шорты Hello Kitty**, аккуратно сложенные на спинке стула. На диване, под одним одеялом, лежали **Феликс и Банчан**. Банчан спал, его сильная рука тяжело лежала на талии Феликса, лицо, обычно искаженное гримасой недовольства или гнева, было удивительно спокойным, почти безмятежным. Феликс проснулся первым. Он лежал неподвижно, чувствуя тепло тела Банчана, его ровное дыхание у своего виска, тяжесть руки. Браслет Хёнджина — тот самый, символ прошлых надежд — тускло блестел на запястье. Но странное дело — он больше не жалил. Не вызывал привычной тоски. Вместо этого было чувство... правильности. Неожиданной, немного пугающей, но твердой.
Банчан заворчал что-то невнятное во сне и притянул Феликса ближе, зарываясь лицом в его шею. Феликс замер, потом осторожно положил свою руку поверх руки Банчана на своей талии. Его сердце стучало громко, но это был стук не тревоги, а чего-то нового. Принятия. *Они были парой.* Странной, взрывной, полной нелепых шортов и угроз убийства, но *парой*. Уголки его губ дрогнули в улыбке.
*Виб!* На столе замигал телефон Феликса. Сообщение от Чонина:
> **«ОМГ! Джисон СМЕЕТСЯ!!! И целуется!!! Как Банчан? Целуется??? Шипперское сердце рвется от счастья!!! ФОТО ДАВАЙ!»**
Следом пришло сообщение от Джисона:
> **«Чонин требует фото твоих и Банчана. Угрожает лишить меня торта. Просьба: отправь что-нибудь нейтральное. Для спокойствия системы. – Дж.»**
Феликс тихо фыркнул, стараясь не разбудить Банчана. Его шипперили. Его и Банчана. Чонином и Джисоном. Мир окончательно сошел с ума. Но, возможно, в этом было свое очарование. Он осторожно достал телефон, сделал селфи — только его улыбающееся лицо и спящее плечо Банчана с татуировкой в кадре — и отправил Джисону. Пусть успокоит своего тортика-вымогателя.
**Офис Хёнджина. Полдень.**
Хёнджин пытался сосредоточиться на контракте. Слова плыли перед глазами. Все, что он видел — это **губы.** Полные, слегка припухшие. Губы **Чанбина.** Губы, которые он сам прижал к своим в порыве бешеной, стыдной ярости и... чего-то еще. Чего-то, что заставляло его просыпаться посреди ночи с влажными простынями и бешеным стуком сердца. Он швырнул ручку в стену.
— Черт! — прошипел он.
Дверь открылась без стука. В проеме стоял сам виновник его бессонницы и раздражения. Чанбин выглядел осторожно, но не испуганно. В руках — две бумажных стаканчика с кофе.
— Принес... эспрессо. Твой обычный, — он поставил стаканчик на стол, подальше от летавшей ручки. — И... поговорить.
— Я не хочу говорить, — Хёнджин отвернулся к окну, сжимая кулаки. Его спина была напряжена как струна. — Убирайся.
— Не могу, — Чанбин сделал шаг внутрь, закрывая дверь. — Потому что ты врешь. Себе. И мне. Ты *хочешь* говорить. Ты хочешь... — он сделал паузу, — ...объяснений.
— Объяснений чего?! — Хёнджин резко обернулся, глаза метали молнии. — Того, что ты влез в мою жизнь, как глист? Что переспал со мной, когда я был пьян в стельку? Что теперь ты здесь, с твоим дурацким кофе и твоими... — его взгляд снова скользнул по губам Чанбина, — ...наглыми вопросами?!
— Объяснений того поцелуя, — спокойно, но твердо сказал Чанбин. Он не отводил взгляда. — Того, что было вчера. Ты не был пьян. Ты был зол. И ты сам меня поцеловал. Жестко. Намеренно.
Хёнджин почувствовал, как горит лицо. Стыд и ярость поднимались комом в горле.
— Это была ошибка! Срыв! Потому что ты невыносим!
— Ошибка? — Чанбин шагнул ближе. Теперь их разделял только стол. — Или... ты просто не знаешь, как это делать по-другому? Без злости? Без текилы? — Его голос понизился, стал опасным, соблазнительным. — Помнишь, в клубе? Ты сказал: «Научи меня целоваться у кого угодно». Ты просил *меня*.
Хёнджин замер. Сердце бешено колотилось. Он *помнил*. Пьяный, отчаявшийся вызов, брошенный тому, кто оказался рядом. Тому, кто теперь стоял перед ним, вызывающе красивый и невозмутимый, напоминая о его собственном унижении... и о том диком, запретном всплеске *чего-то*, что он почувствовал вчера.
— Я был пьян, — выдавил он, но в голосе уже не было прежней уверенности.
— А сейчас ты трезв, — Чанбин обвел языком губы. Вызов висел в воздухе, густой и невыносимый. — И я здесь. Ты же сам просил научить. Так что... — он медленно обходил стол, — ...давай урок. Без злости. Без бутылок. Просто... поцелуй. — Он остановился в сантиметре от Хёнджина. Тепло его тела, его запах — чистый, с оттенком кофе — обволакивал. — Или ты боишься, что тебе понравится?
Хёнджин взглянул в его глаза — темные, насмешливые, но в глубине таилось нечто серьезное. Ожидание. Вызов. Его собственная гордость взвыла. Страх смешался с азартом, с тем самым запретным влечением, которое он тщетно пытался задавить. Он ненавидел Чанбина в эту секунду. Ненавидел за спокойствие, за наглость, за то, что тот видел его слабость. Но больше всего он ненавидел... *желание*, которое вспыхнуло с новой силой, низом живота, горячей волной.
— Боюсь? — Хёнджин усмехнулся, звук получился хриплым, диким. Он поднял руку, нежно, почти ласково коснулся щеки Чанбина. Потом его пальцы впились в волосы у его виска, резко притягивая его лицо к своему. — Я покажу тебе, чему *ты* можешь научить, — прошипел он за мгновение до того, как их губы снова встретились.
На этот раз не было злости. Не было попытки причинить боль. Был **голод**. Глубокий, исследующий, отчаянный. Хёнджин целовал его, как тонущий целует воздух — жадно, глубоко, теряя остатки контроля. Его язык искал, требовал, язык Чанбина ответил ему с такой же страстью, с влажным стоном, сорвавшимся с его губ. Руки Хёнджина скользнули вниз, обхватывая мощные плечи Чанбина, прижимая его к себе так, что стол дрогнул. Кофе опрокинулся, темная лужица растеклась по дорогой деревянной столешнице, но они не заметили. Мир сузился до точки соприкосновения губ, языков, до жара тел, до стука двух сердец, выбивающих безумный ритм. Хёнджин не учился. Он *поглощал*. А Чанбин... Чанбин позволял. Более того — он вел, направлял, отвечая каждым движением губ, каждым прикосновением руки, скользнувшей под рубашку Хёнджина и коснувшейся горячей кожи на спине. Поцелуй длился вечность и мгновение одновременно. Когда они наконец разорвались, чтобы глотнуть воздух, их лбы соприкасались, дыхание смешалось — частое, прерывистое. Глаза Хёнджина были темными, огромными, полными шока и невероятного, непонятного ему самому **удовлетворения**. На губах горел вкус Чанбина. Кофе. И что-то еще... *его*.
— Вот... — Хёнджин выдохнул, голос срывался. — ...так. Этому... ты хотел научить?
Чанбин улыбнулся — медленно, победно, его губы были влажными, распухшими от поцелуя.
— Урок первый пройден на отлично, Хёнджин-сан. Жду тебя на... практику. В любое время. — Он лизнул губу, поймав каплю слюны, и Хёнджин почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Бежать? Ударить его? Или... потребовать продолжения прямо сейчас? Он не знал. Он только знал, что точка невозврата пройдена. И мир снова перевернулся с ног на голову.