Мы существуем

Новость о пропавшем охотнике всколыхнула округу. Жена его забила тревогу на третий день. Раньше в этих лесах никто не терялся, разве что дети, да и то ненадолго. А тут человек бывалый, подготовленный — и исчез бесследно. За ним тут же кинулись сельские мужики с собаками, но... тоже не вернулись. На вызов приехали спасатели из города, покрутились недолго и сказали: «Надежды нет».

А собаки прибежали в село спустя неделю, отощалые и словно взбесившиеся. К себе они никого не подпускали, лаяли и кидались на любого. На губах их пенилась слюна, а глаза заволокло дымкой.

Кирилл, как специально, все эти дни провалялся в постели. Температура не спадала, тело пылало, и перед глазами плясали пятна. Он будто бы полыхал изнутри. Легкие жгло от кашля и боли. Никогда прежде Кирилл не болел так, что не мог перевернуться со спины на бок. А тут был бы и рад помочь с поисками, да никак. Он плакал от слабости и злобы, ведь был единственным, кто мог уговорить хранителей спасти и охотника, и тех мужчин.

Странно только, что прежде человеколюбивые духи сами не помогли выбраться людям из чащобы. Раньше они никого не наказывали столь сурово.

Домовой забегал к Кириллу на четвертый день болезни, но пробурчал в усы:

— Неладное что-то с лесом творится, опасно там нынче.

И был таков. С тех пор домой он не являлся. Змейка давным-давно пропала, наверное, уползла куда-то.

Кирилл изнывал от незнания и давящего на грудь страха. Будто случилось что-то непоправимое, а что — непонятно.

Он крепко спал, когда во входную дверь замолотили кулаками:

— Александр! Саша! — Истошно вопил женский голос. — Помощь твоя нужна! Село горит! Дай огнетушители! Скорее!

— Как горит?! — не понял отец Кирилла, отпирая щеколду.

Судя по звуку, он влез в резиновые сапоги и накинул на плечи ветровку.

— Вначале сарай полыхнул, а за ним огонь переметнулся на... — голос потонул в стуке закрывающейся двери.

Кирилл на нетвердых ногах поднялся с кровати и дополз до окна. Уцепившись пальцами за подоконник, он смотрел, как небо сереет от дыма, а отец заводит старенький «Запорожец». Вскоре машина скрылась за деревьями, ворча и дребезжа, а в спаленку влетела мама.

— Ложись, — приказала строго.

— Но горит же... — сухим ртом прохрипел Кирилл.

— Ты ничем не поможешь. Мужчины сами со всем управятся. Ложись, кому сказала! — Мамины брови сошлись на переносице.

Она была бледна и взволнована донельзя, но держалась.

— Я должен идти! — Кирилл вновь посмотрел на почерневшее небо.

От слабости закружилась голова, и он чуть не рухнул на пол. Внутренности прожгло огнем. Да что с ним такое?! Мама уложила его в постель — он не мог даже сопротивляться, — положила его голову себе на колени и запела убаюкивающую песенку. Глаза слипались, и Кирилл задремал. А в нос забивалась вонючая гарь, будто горело всё кругом.

***

Огненный змей выжидал в полыхающем доме. Вылизывал до черноты вещи, рос и ширился, а после уменьшался до размера песчинки. Всё кругом было объято пламенем, таким живым и трепещущим, что змей жмурился от удовольствия. Пока его собратья вычищали от духов лес, он взялся за село.

Дверь распахнулась, и вместе с теплым ветром внутрь ворвался мужчина. Муж златокудрой. Огненный змей рассматривал его безо всякого интереса. Подполз к ноге и, обратившись в огненный столп, опалил мужчине лицо. Тот отпрянул, но не сбежал.

Храбрый.

— Есть кто живой?! — кричал он.

«Ес-сть», — ответил змей и переполз по ноге мужчины до живота, опоясал грудь и сдавил шею. На миг их глаза встретились. Мужчина не успел даже осознать, что происходит, как змей вполз ему в рот и в уши. Стал им.

Так-так. Воспоминания мужчины были скучны и обыденны как у всякого человека. Пожертвовал своими мечтами ради благополучия жены — глупо. Любил её всем сердцем, без остатка — зря. Любовь, как известно, губительна и смертоносна.

Огненный змей посмотрел мужскими глазами и вдохнул прогорклого воздуха мужской грудью. Где-то в глубине человеческого рассудка плескался страх.

— Не бойся, я ненадолго, — хрипловатым голосом проговорил он, посмотрел на то, как гнутся пальцы рук, как двигаются ноги, и удовлетворенно хмыкнул.

Змей вышел и, не вникая в людские разговоры, побрел в сторону крепко сложенного дома, что стоял в отдалении, окруженный лесом. Ноги плелись вяло, и человеческий разум пытался взять верх над духом.

Наивный.

Он вошел в дом и прислушался к звонкому голосу, что напевал колыбельную. Отворил дверь и вгляделся в точеные черты лица, такие милые, что даже змеиное сердце забилось как живое. Златокудрая гладила сына по волосам, а тот безмятежно спал, сморенный огненной болезнью. Женщина напомнила змею ту, которую он любил столь сильно, что за отказ от вечности наедине с ним спалил в языках своего пламени. Такая же молодая и яркая. Такая же прекрасная.

— Сашка! — женщина ахнула. — У тебя ожоги...

— Я в порядке, — ответил змей и в доказательство своих слов поскреб волдыри пальцами. — Иди сюда, — потребовал он.

Златокудрая осторожно поднялась, чтобы не потревожить сына.

— Что с селом? — спросила дрожащим голосочком, когда они вышли на крыльцо.

— Всё замечательно, — змей осклабился человеческим ртом. — Пойдем, я должен тебе кое-что показать.

Женщина встревожено оглянулась на дом, но кивнула. Огненный змей вел её к ручью, возле которого пировали темные духи. Их пальцы переплелись, и женщина повторяла:

— Ты весь горишь.

Она не могла даже представить, насколько.

У ручья огненный замер и обвел руками округу.

— Приглядись, златокудрая...

Он полез вон из ненужного более тела, и то рухнуло на окропленный кровью многих людей берег. На ничейной земле змей был так силен, что смог бы забрать златокудрую в свои владения. Не убить, а сделать своей. Присвоить. Захватить. Разделить с ней торжество победы темных над светлыми.

— Ты будеш-шь моей, — шипел змей, перебирая её волосы.

Женщина не кричала и не плакала. Серо-зеленые глаза её расширились от страха, а губы сжались в тонкую линию.

— Ты будеш-шь моей, — уверял змей, поглаживая обветренную кожу.

Жар растекался по её венам. Она сама становилась пламенем. Каждая её частичка полыхала, но не тем огнем, что несет смерть, а тем, что дарит вечную жизнь.

Златокудрая заслонила лицо руками, обернулась на недвижимого супруга. Рухнула к нему и обхватила мужское лицо руками.

— Сашка... — пробормотала она, и из глаз покатились хрустальные слезы.

— Ты будеш-шь моей, — сказал змей, когда последний вдох вырвался из груди златокудрой. — Ты с-сгориш-шь в моем пламени, и мы вос-соединимс-ся, чтобы провес-сти вдвоем вечнос-сть.

И ничто не могло помешать этой вечности свершиться.

***

Ничто. Кроме мужчины, который поднялся на обожженных руках и обхватил полыхающую супругу, силясь спасти её от огня и смерти. Кроме женщины, что кинулась к мужу, не понимая ещё, что она отныне не человек.

Сашка улыбнулся ей так же, как улыбался в юности. Задорно и безмятежно. Глаза его поблекли, словно из них высосали всю жизнь.

— Защити Кирюшу, — шептала Злата, силясь ухватиться призрачными пальцами за рукав рубашки Сашки. — Прошу тебя, защити...

Но Сашка не слышал. Он, не прекращая улыбаться, схватился за грудь. Выдохнул тяжело и начал заваливаться на бок.

Сердце просто остановилось.

Так бывает. Ни люди, ни духи не способны изменить того, что предрешено.

Злата не кричала и не плакала. Не молила о пощаде. Она вся обратилась в разрушительную волну. Ничто не могло остановить её. Ничто не могло заставить её свернуть с пути. Волна поглощала тьму и дарила свет. И имя ей было: безграничная любовь.

***

Темные сновали по лесу. Хранители бились отважно, но светлые духи гибли в неравной схватке. Были перебиты лесавки и старик-леший. Водяной приказал русалкам не казать и носа из озер. Темные захватывали власть, тесня хранителей, уничтожая то, что светлые духи берегли.

Но когда их накрыла золотистая волна из тепла и света, темные отступили. Толщи ничейной земли взывали их к себе, и духи не могли противиться тому зову. Вскоре и над лесом, и над опустевшим селом воцарилось спокойствие.

Погибли все жители. Все, кроме одного юноши.

Минуло три дня.

Белый словно лист бумаги Кирилл застыл перед деревом старшего хранителя. Глаза его застилали слезы. Мысли путались. Ему обо всём поведали. Не сказали только одного: как быть дальше?..

— Обратите меня! — воззвал он ко всем хранителям разом. — Ну же! Некому больше обо мне печься! Давайте же!

Вороны не каркали и не осуждали. Их молчание было траурным, как и та гарь, что укутала черной шалью кроны деревьев.

— Обратите... — глухо повторял Кирилл. — Прошу вас. Умоляю.

Старший хранитель протянул к Кириллу ветвь-руку. В молчании, граничащем с пустотой, он дотронулся до лба юноши. Шепнул ему одному известную фразу.

Взгляд прояснился. Всё было забыто. Ничто отныне не глодало и не тревожило.

— Здравствуй, ученик, — прохрипел старший хранитель.

— Здравствуй, ученик, — шумела листва.

— Здравствуй, ученик, — напевал погибающий, но не погибший лес.