Мы существуем

Кикимора, ежесекундно озираясь, шлепала перепончатыми лапами по ничейной земле. Сухонькие плечики её подрагивали. Она была совсем молода, вылупилась только этой весной и ещё не пропиталась болотной едкостью. Маленькая, а потому наивная и любопытная. Даже говорила с присущей малышам-кикиморам неграмотностью. Она так обрадовалась, что Кирилл доверил ей — не кому-нибудь другому, а ей! — ответственное задание по спасению леса, что даже не расспрашивала подробностей. Бояться начала уже позже, когда покинула родное болото.

— Кик-ке обязательно топать сюда? — трусила она, но мужественно шагала вперед.

— Да, — уверял Кирилл. — Ты желаешь счастья нашему лесу?

— Ага, — кикимора приосанилась. — Кик-ка обожать лес. Кик-ка очень хотеть помочь ему и стать героиней. Кик-ка – хорошая кикиморка!

— Обязательно станешь. Уж поверь мне и прекрати бояться. Мы пришли.

Кирилл не знал, где конкретно нужно пролить кровь, но решил, что место рядом с ивой — подходящее. Неспроста защитник заговорил с ним именно здесь. Он передал Кик-ке остро наточенный нож и вытянул руку.

— Режь, — сказал без сомнений.

Кик-ка примерилась, ткнулась лезвием в мягкую ладонь, но поколебалась.

— Кирилл уверен? — посмотрела на него мутными глазами, в которых плескался испуг.

— Давай же, ради всех нас, — поторопил её Кирилл.

Лезвие мягко вошло в кожу, как в масло. На секунду боль опалила сознание, но после исчезла. Ладонь быстро заполнялась кровью, и вскоре частые капли той стекали вниз, разбиваясь о берег ручья. Кик-ка заворожено смотрела на них и даже облизывалась. Все-таки инстинкты в ней были превыше дружбы, но кикимора держалась.

Кирилл сжимал и разжимал ладонь, чтобы кровь не останавливалась. Его потряхивало от слабости и — почему-то — дурного предчувствия.

И тут над каменистым дном поднялся ураганный ветер. Он завывал, снося всё на своем пути. Трещали ветки. Ива наклонилась к самой воде, готовая поломаться надвое. И голос, такой громкий, что оглушал, произнес:

— Мы свободны! Мы живы! Скажи всем, что мы существуем, мальчик!

Кирилл присмотрелся в поиске тех самых всесильных «мы». Но у корней ивы извивалась спиралью всего одна змейка, состоящая из лепестков пламени, такая потешная, словно игрушечная. Кирилл опасливо приблизился к ней, и змейка лизнула ему руку, но не обожгла.

«Воз-зьми меня с-с с-собой, — предложила змейка и сама шмыгнула в нагрудный карман футболки. Она там ворочалась, и груди было жарко. — Кирюш-ша».

Он погладил змейку через ткань.

Невероятно. Она огненная, но футболка не горит, и на коже не остается ожогов.

— Кик-ке пора, — кикимора попятилась. — Кик-ка помочь, а потому топать домой. Да? Кик-ка всё сделать правильно? Кик-ка – хорошая кикиморка?!

— Не торопись, Кик-ка. — Голос клокотал по дну. — У нас есть для тебя награда за помощь. Кирюша, ступай-ка ты домой. Больше здесь ничем не поможешь. Жди, и мы обязательно отблагодарим тебя.

Кирилл повел плечами. Дурное предчувствие не покидало его, но он видел, как ручей бурлит, заполняясь водой, и расцветают поникшие цветы. Невидимые глазу духи — не считая ворочающейся в кармане змейки — выполняли обещание. Ничейная территория оживала.

Потому Кирилл переборол свое любопытство. Уже уходя, он услышал звук, будто повалилось что-то тяжелое, но так и не понял, что произошло. Кикимора куда-то делась — видимо, сбежала.

Дома Кирилл разулся и поспешил в свою спальню. По пути наткнулся на мать, которая лишь вздохнула, увидев, как сын прижимает к груди окровавленную руку, туго перевязанную носовым платком.

— Опять поранился? — привычно спросила, осматривая порез. — Пойдем, перебинтуем тебя по-человечески.

Кирилл опасался, что мама приметит змейку, но та затаилась и перестала полыхать, стала похожа на сломанную веточку. Пока ласковые материнские пальцы обмывали рану ключевой водой, змейка даже не шелохнулась. Мама наложила обеззараживающую мазь, перетянула чистой повязкой — а змейка молчала. Лишь когда Кирилл очутился в своей комнате, она полюбопытствовала:

«Кто эта з-златокудрая женщ-щина?»

— Моя мама.

«Она крас-сива. Краш-ше неба и с-солнца... она как утерянная мною воз-злюбленная ...»

Его мать, действительно, была прекрасна. Сельчане говорили о ней «хороша, но себе на уме», а Кирилл не понимал: что плохого в том, что его мама принадлежит только ему и отцу, и никому более? Да, она не любила посиделок, не ходила — даже в молодости — на танцы, не трещала на рынке с соседками, как какая-нибудь сплетница. Даже к лесным прогулкам сына она относилась легко, как к чему-то неизбежному, а потому никогда не наказывала за них. Только просила быть осторожнее и повторяла: «Ты влюбился в лес столь же сильно, сколь ненавидела его я».

— А у тебя была возлюбленная? — спросил Кирилл, вешая футболку в шкаф.

Змейка высунула мордочку и облизнулась раздвоенным язычком.

«Была, да давно с-сгинула».

Кирилл устыдился своего интереса и спешно заговорил о другом, более важном:

— Вы поможете лесу?

«Не с-сомневай-ся, Кирюш-ша. Наш-шей помощ-щи тебе не з-забыть», — весело ответила змейка.

***

Той ночью огненный змей, вынырнув из кармана рубашки, пополз по дому, оставляя за собой след из копоти. Вначале остановится у кровати Кирилла и сдул искру со своего хвоста ему в ноздрю. Мальчишка заворочался, но не проснулся.

— Отдыхай, мальчик. С-спас-сибо за помощ-щь.

Затем змей поджег пламя в печи и долго грелся об него, становясь с каждым всполохом больше и могущественнее. Злее. Опаснее. После забрался в хозяйскую спальню, где застыл знаком вопроса перед постелью, всматриваясь в безмятежное лицо спящей женщины.

— Крас-сива, — восхищался он. — Как же ты крас-сива. Ты будеш-шь моей, з-златокудрая.

Светало, и огненный змей заполз за решетку печи и спрятался среди пылающих дров, обращаясь веточкой.