Темнота

Эдди Мансон совершенно точно никогда даже не подходил близко к мысли о том, чтобы общаться с кем-то вроде наследницы Харрингтон — что уж о том, чтобы встречаться.

А они встречаются, наверное. Ему, по-честному, особо не с чем сравнивать. На его счету только пара-тройка замшелых неформалок, с которыми ему перепадало на коллективных трип-марафонах у Рика, да девчонка из музыкального клуба, тихая и аутичная, любившая гулять в парке и слившаяся после двух неловких поцелуев.

Элизабет не сливается. Продолжает приходить на вторничные сходки металлюг-самоучек, сидит на одном из раскладных рыбацких стульев и салютует фронтмену бутылкой Курса. Садится рядом с ним в столовой и безмятежно подрезает с его подноса картошку-фри. Может собственнически положить ногу на его колено, жалуясь на то, как химичка выгнала её из класса за съеденную посреди экзамена шпору. И может совершенно не замечать остолбеневших взглядов вокруг.

Она провожает его за порог средней школы, и в конце учебного года выходит оттуда с ним за руку, через плечо показывая язык хмурому старшему брату.

— И что, вот это — твой парень? — безрадостно интересуется Стив Харрингтон у сестрицы, когда они вдвоём возвращаются домой в последний день занятий.

— Ну, вроде бы не твой, — ехидничает в ответ она. — Не завидуй, Стиви.

Харрингтон-старший закатывает глаза.

«Не к добру это всё. Хотя, возраст, лето... к чёрту. Пусть развлекается».

Счастье отталкивается от начала летних каникул и несётся, очертя голову, по первым распустившимся цветам. Какое-то бесконечно наивное, сахарное, приторно скрипящее на зубах, как глупые подростковые мелодрамы. Тонущее в пьяном смехе, шелесте изумрудной травы под ногами, в тусклых отблесках солнца и молочной луны, в долгих жадных поцелуях, и в плотной пелене терпкой дымки.

Эдди честно пытается отучить Элизабет от вредных привычек. Прикидывается, что на голяке, выдерживает в этом выступлении аж целых два дня, а потом ломается о первую плаксивую просьбу принести «ну хоть чего-нибудь».

Благородный рыцарь из него, надо признать, на тройку с натяжкой.

А в ней будто есть какой-то надлом: что-то, что сильнее неё, сильнее всех увещеваний вокруг, всех вероятных «плохих последствий». Что-то, что заставляет её каждый раз заглядывать за край пропасти и не бояться отпустить руку, которая её удерживает. И с удивительной лёгкостью распоряжаться сданными ей в плен сердцами.

Эдди не любит, когда ему указывают. Он — бунтарь, мятежный осколок некогда выточенной кем-то кривой формы. Острый, колючий, опасный. Резкие и грубые внешние края — это его защита, как боевой раскрас хищника.

Но она стачивает этот протест какой-то магической смелостью, ласковой хитростью, с ума сводя своим томным «Пожалуйста». Оглушительным шёпотом, влажно обжигающим приоткрытый рот.

И он покорно сдаётся в плен её тихим словам, холодным ладоням и горячим алым губам. Без боя признаёт поражение, позволяет своим стальным латам с грохотом рухнуть к её ногам.

— Я слышала про одну дикую штуку, — с придыханием тянет раскинувшаяся на траве Элизабет, мечтательно всматриваясь в небо, отчего её глаза кажутся совсем лазурными, и переводит уже более приземлённый взгляд на безнадёжно залюбовавшегося ею Эдди. — Ты знаешь, где взять?

— Я знаю, где взять всё, что тебе нужно, — горделиво заверяет он её, и добавляет с нажимом: — А это тебе точно не нужно.

Она надувает губы, как обиженный ребёнок, и смешно морщит яркие веснушки на носу.

— Ах, брось! — картинно канючит Харрингтон, по-кошачьи склонив набок голову с травинкой, застрявшей в густых волосах наподобие индейского пера.

— Нет.

— Ну, Эдди! — резво садясь, вдруг пылко выпаливает она, да так, что у него внутренности переворачиваются от звучания собственного имени. Стоит огромных усилий выдержать этот шторм и ответить в том же строгом тоне:

— Бесс, серьёзно, это опасное дерьмо.

— Не нагоняй скуку, — моментально в этот миг уловив, что сейчас уговоры не подействуют, Элизабет притворно зевает и откидывается обратно, лениво забрасывая на него загорелые ноги.

— Ты маленький дьявол, ты знаешь об этом?

— А ты занудный старикан.

Он хватает в охапку её, весело брыкающуюся и хохочущую, под худыми разбитыми коленями, и притягивает к себе, чтобы не отпускать ещё несколько бесконечных часов. Несколько часов самозабвенного счастья, которым они всегда наслаждаются с необузданной жадностью. Будто не знают, сколько оно продлится.

Они постоянно балансируют на острой кромке граней дозволенного, спотыкаясь непозволительно часто. Его буйные семнадцать объявляют сдержанности войну, как только под жадно зудящими пальцами проскальзывает изгиб тонкой бархатной спины. Как только шею вожделенной удавкой обвивают настойчивые руки. Когда тёплое тело льнёт к нему так доверчиво и отчаянно, что уже некуда бежать из тюрьмы собственного поехавшего рассудка.

Тогда он закрывает глаза и выдыхает на счёт десяти, упорно пытаясь игнорировать тугой узел спазмов, нещадно и требовательно скручивающих низ живота.

— Ты совсем уже ебанулся?! — звенит в ушах голос дяди, что разок ворвался к ним в - благослови его сам Сатана за это! - самый удачно-неудачный момент. — Сколько бы ей там лет ни было, тебе дадут больше.

— Ничего не было, — слабо защищается Эдди, потирая переносицу и выдыхая из напряженного тела болезненный жар.

— Если это — «ничего не было», то я, нахер, балерина, — отплёвывается Уэйн, выхватывая из рабочей робы смятую пачку сигарет и нервно закуривая. — Помяни моё слово, парень, добром вся эта история не кончится. А у меня нет денег, чтобы тебя выковыривать из-за решётки.

Эдди почти уверен, что не тронет её, не посмеет. Она — нимфа среди порочности и пустой напыщенности. Даже в тот момент, когда со сдавленным хохотом и жутким неудобством вываливается из узкого трейлерного окна наперегонки с собственной одеждой, по пути неосторожно зацепив и лопнув лямку полосатого лифчика.

— Добрейшего утречка, мистер Ллойд, — невозмутимо приветливо улыбается Элизабет соседу, будто не она только что вылетела из чужого дома практически в чем мать родила.

Мистер Ллойд только растерянно кивает вслед взбалмошной девице, уже дающей дёру босиком по плешивой лужайке.

«Доведёт парнишку до неприятностей, точно доведёт...»

Она слишком откровенно использует его, а он ей это слишком охотно позволяет. В какой-то дурацкой, слепо оголтелой надежде на то, что очередная доза наконец склонит чашу весов её благоволения в его пользу. Что «вот ещё чуть-чуть», и она всё-таки поверит в его искренность.

Им всецело владеет одно неясное, но невероятно сильное желание: доказать, что это всё по-настоящему. И тогда, быть может, из её хитрого взгляда уйдёт эта лукавая насмешка, этот неуловимый отблеск сомнения. И тогда, быть может, он наконец скажет ей то, что крутится у него в голове и на кончике языка. Глупые, простые, совершенно голые слова, которые, по его внутреннему убеждению, надо обязательно чем-то подкрепить. Чем-то, что для неё важно.

А в последние дни у разговорах её все чаще сквозит холод и отмашистое «Ну, ты же лучше знаешь, что мне нужно». Он чувствует свою вину и саднящее несчастье в том, что она так им недовольна. И за этим парализующим страхом совсем не чувствует откровенной провокации.

Он организует ей встречу с дьяволом, раз она этого хочет.

Если бы Эдди был простым перекупом и не был бы другом местного поставщика Рика, Рик бы послал его в жопу с такой просьбой. Но они полдетства провели вместе, вместе били колени, исследуя скалистые ущелья Джексон-Фоллз, и вместе же ввязались в куда более опасные занятия. Эдди был для Рика кем-то вроде младшего брата — любопытного, шебутного, порой даже проблемного, но верного до гробовой доски. А такими ребятами не разбрасываются.

Затея с серьёзными веществами ему не нравится, как не нравится и слишком безумный блеск в глазах друга. Так горят либо торчки в маниакальной стадии, либо наглухо влюблённые. Ни один вариант не звучит здорово, но Рик кое-что знает и о тех, и о других. И ещё больше знает об Эдди.

Поэтому Рик только хмурится, смотрит в оленьи глаза друга, и велит ему ждать отмашки.

— Хэй, Эд, — посвистывает он ему в спину и выжидает необычную паузу, будто долго взвешивая, стоят ли слова быть озвученными. — Осторожно с этим дерьмом.

— Как всегда, — кивком заверяет Мансон. — Тебя знать не знаю, рядом не было, даже мимо не проходил.

— Я не про дурь.

***

В день, когда от Рика прилетает пташка, Эдди не может найти себе места.

В нем схлёстывается торжествующее предвкушение и тёмная липкая тревога вперемешку с У Эдди на сердце неспокойно. Впрочем, как и последние две недели. Но именно сегодня эта мысль липким шлейфом преследует его с того момента, как они с Риком привычно, разве что немного напряжённо пожимают руки.

Что-то не так.

Только думать об этом упорно не хочется.

День приходится на вторник. На крошечную двухнедельную годовщину той ночи, когда он понял, что пропал. И сегодня всё вокруг кажется каким-то особенным: концерт, сорвавший не традиционную тройку бухариков, а целую толпу в пару десятков человек; и сама эта неистовая публика, готовая, кажется, уже сейчас растащить парней на памятные лоскуты.

— Башку мне только не отгрызи, я не летучая мышь, получится не так эпично, — с пьяным смехом отмахивается Элизабет, когда разгорячённый Мансон выхватывает её из кучки беснующихся зрителей. Рывком неожиданно поднимает на руки и особенно страстно целует. В них залпом летят ошеломлённые взгляды и одобрительные свисты, но ему уши закладывает громким биением чужого сердца под пальцами. С мучительной неохотой он отпускает её, раскрасневшуюся, и ловит этот особенный Бессин взгляд: поняла. Сообразительная девочка. Улыбается ему демонически, отступая в безликую толпу, чтобы вынырнуть из неё уже после выступления, нахально увлекая за собой в их место.

Смеётся заманчиво в темноте — такой же обнажённой, как она под своим летним платьем в мелкую голубую полоску. Петляет через лес, ведомая предвкушением и алкоголем, запрокидывает голову вверх к густым сосновым кронам.

— Чёрт! — вдруг вскрикивает она, слишком поздно взмахнув руками в воздухе, точно подстреленная птица. Развязанные мысли и шнурки безнадёжно путаются, и Элизабет, зацепившись за поваленную корягу, летит вниз. Прорезает голыми коленями землю и торчащие из-под неё острые ветвистые корни деревьев.

— Эй, эй... — тревожным вороном подлетает Эдди и хватает ее, уже вовсю хохочущую, на руки. — Нужно посмотреть, что там, — обеспокоенно бормочет он.

Благо, трейлерный парк тут же, неподалёку.

Благо. Ха.

С пьяным хохотом они переваливаются через узкий порог дома на колёсах, для порядка споткнувшись и оглушительно звякнув полупустой бутылкой дешёвой водки. Элизабет сдавленно хихикает и шутливо прикладывает палец к губам.

Т-ссс.

— У него две смены подряд, — заверяет её Мансон, краем глаза наблюдая за тем, как по-хозяйски она разгуливает по небольшой тускло освещённой комнате, как с любопытством приподнимается на цыпочках, чтобы подцепить из-под потолка одну из коллекционных бейсболок.

— Сядь. Надо промыть, — деловито сообщает Эдди, рыская по скрипучим подвесным шкафам в поисках дезинфектора и ваты.

Элизабет тут же показательно приземляется на стол, выставив вперёд разбитое колено с налипшей на него грязью и травой, и нетвёрдо грохает тяжёлой стеклянной бутылкой о столешницу.

— Пойдет, — он перехватывает её мысль и более-менее чистое вафельное полотенце с кухонной вешалки и садится на пол возле стола.

Харрингтон тихо шипит, когда её повреждённую кожу обжигает сорокаградусный спирт. Шипит сквозь зубы, запрокинув голову, жадно облизывая пересохшие губы. Если бы Эдди не был так завороженно сосредоточен на её разбитых ногах, он бы заметил, что ей нравится ощущение боли.

Но всё его внимание — в осторожных движениях белой ткани, с нажимом скользящей вдоль смешно перегоревшей на солнце бронзовой коленки.

— Выше, — вдруг заявляет капризный девичий голос, и Мансон, перепугавшись на миг, спешит пройтись над коленной чашечкой.

— Выше, — хрипло требует голос, понизив тон.

На одну короткую секунду он замирает со злосчастным полотенцем в руках, поедая взглядом почти чёрных глаз загорелое бедро. А она, заметив это смятение, призывно отводит бесстыжую неприкрытую ляжку в сторону, и ещё раз тихо повторяет свою уверенную просьбу.

Вымазанное в крови полотенце с жалобным всхлипом приземляется на холодный пол. В задумке Элизабет оно никак не участвует. Вся инициатива и всё напряжение теперь — в подрагивающих пальцах правой руки, которые опасливо поднимаются вверх по блестящей тонкой коже внутренней стороны бедра. И останавливаются возле маленького шрама.

Она наклоняется чуть вперёд — так, что щекочет одной из каштановых кос его напряжённую щеку.

— Ещё. Выше.

Он даже останавливается. Каменея под этим напором.

Эта требовательность.

Подчиняющая и обезоруживающая.

Элизабет капризно ведёт другим коленом под его ладонью. Эдди теряется немного: в нежелании выпускать мягкую кожу из-под пальцев сильнее сжимает, стараясь удержать трещащее равновесие рассудка. Опьянение отступает, выпуская оголенные эмоциональные провода из сладкого дурмана. Он трусит смотреть прямо на неё, чувствует, как она потешается над ним, но решиться поднять глаза не может. Поэтому взгляд Эдди беглый, не четкий. Он смотрит на свои ладони: одна сжимает острую коленку, вторая почти скомкала и подмяла весь подол платья под себя. Хлопок нагревается под его широкой ладонью. С каждой секундой шансы на то, что Эдди разогреется до красных температур, станет живым огнём и погребет в языках пламени Лиз и чёртов трейлер — растут. Тело не особо слушает голову. Кровь шумит, капилляры щелкают, наполняясь желанием. Пока кожа нагревается, пропуская через себя импульсы предвкушения — Эдди продолжает смотреть на свои руки. Время — патока. Взгляд Элизабет Харрингтон — убийственный лазер, сверлящий чуть хмурый лоб. Сам Эдди — замершая статуя.

И все эти события, этот длинный день, шумный голос концерта, ухмылка Рика, холодный запах леса, чернеющее небо, её колени не хотят укладываться в его беспокойной голове.

Но это уже и не требуется, потому что Лиз сама управляет временем и пространством. Она управляет им самим. Даже кукла Вуду не потребовалась. Лишь разведенные колени и понимание того, что она без нижнего белья. И это лучшее, что могло произойти с ним.

Всё заканчивается и начинается тогда, когда Элизабет двигается к самому краю стола, тем самым заставляя и вторую ладонь Эдди проделать опасный путь от коленки к своду её бедер. Она склоняется к его лицу так близко что ничего кроме её глаз с растущей черной радужкой и тяжести ощущения прикосновения кожи к коже не остается вовсе. Эдди старается выдержать этот взгляд, старается контролировать силу сжатия девичьих бедер. Но всё это рассыпается, рушится, опадает.

Элизабет гипнотизирует, прикасается влажным кончиком языка к его приоткрытым губам. Дрогнувшие края её тонких ресниц вынуждают его закрыть тяжелеющие веки и ответить на поцелуй.

Она кажется ему ненормальной. Он знает, что с ней что-то не так. Что она не нормальная.

Прямо доказательство этому — сидящая на коленях Лиз. В его трейлере, на его потёртом ковре, перед его диваном. Перед ним.

Так ловко меняющая позиции, так быстро совладавшая с тугим ремнем на его джинсах и черной тканью белья.

Он всё время хочет нажать на «стоп», нащупать тормоз в этом правящем безумии, но, поскольку именно в этот момент мокрый язык Лиз размашистым движением проходится по всей длине его члена, слова как-то теряются. Застревают в горле вместе с вязкой слюной.

Эдди откидывает голову на пропитавшуюся пылью спинку дивана, прикусывает костяшки пальцев, стараясь не застонать в голос. Он словно знает, что, если к звуку влажных движений присоединится еще и его голос — чёрная древняя магия рассыплется без следа.

Лиз постанывает за него. Тонкая рука с парой звенящих браслетов ныряет под подол полосатого платья. И судя по тому, как спустя секунду она изгибается, подаётся вперёд, глубже вбирая его член в свой рот — пальцы её несут ей самой дрожащее наслаждение.

И это наслаждение разливается по венам и артериям, по комнате, по ним самим. Движения становятся хаотичными, рваными. Глаза закатываются сами собой, а сквозь плотно сжатые зубы воздух выходит со свистом. Эдди подается бёдрами вперед, предчувствуя сладкий конец, когда Элизабет, не сдержавшись, отрывается от него и, запрокинув голову, кончает, насадившись на собственные пальцы.

Эдди успевает перехватить разгоряченную нить возбуждения. Ему хватает пару движений руки, которые стыдливым румянцем ложатся на его щеки.

Лиз с удовлетворенной улыбкой самого настоящего демона усаживается на пол и, полностью игнорируя влажный белёсый след на его животе, вытягивает потрепанный ремень из петель на его джинсах.

— Это, — она поднимает тот на уровень его лица, позванивая металлическими вставками. — Пригодится.

***

Эдди далеко не новичок, но у него дрожат пальцы, когда он делает пару нестройных щелчков по наполненному мутной жижей шприцу. Внимательно осматривает его, и поднимает на Элизабет неожиданно испуганный и неуверенный взгляд.

— Дай сюда, — недовольно заявляет она и сжимает ремень на своей руке зубами, резко потянув металлический край вверх, до скрипа тонкой кожи. Эдди невольно морщится, представив на мгновение, как это больно.

Элизабет запрокидывает голову, ощущая горячий укол в кожу и в мозг, наплыв тягучего тумана в теле. Она отчаянно ждёт, пока по её венам польётся понимание, как жить, или, на худой конец, забвение. Но там только кислотная тяжесть неизбежной, неприятной правды. От которой она всегда была готова бежать куда угодно, и которая настигла её, беззащитную, прямо здесь. Сжала в тиски и одним ударом уложила на острые лопатки.

С судорожным выдохом Элизабет оседает на пол, рассыпаясь на мелкие осколки и тут же пытается собрать себя из них, запуская руки в ворох острых колких фрагментов.

— Эй, — низкий сиплый голос Эдди режет пространство путеводной нитью.

Элизабет откидывает тяжёлую голову назад, на колени верно сидящего рядом Мансона. Точно в бреду, бессвязно перебирает слова, не открывая глаз.

— Иногда мне кажется, что я заставляю людей быть со мной рядом. Смотреть на меня, слушать, спрашивать, ждать... любить, — жарко тараторит она, пока её высокий лоб покрывается испариной. — Это всё неправда, не по-настоящему, я просто не понимаю... не понимаю, где заканчиваюсь я и начинаетесь вы. То ли границ нет вообще, то ли там огромная пропасть. Пропасть, точно, пропасть... — шепчет она ещё более сбивчиво, неуправляемо дёрнувшись телом в сторону. — Мне надо туда. Я оттуда пришла. Мне здесь не место. Вы не заслужили.

Эдди удерживает её в крепком объятии, не даёт никуда вырваться. Накрывает горящими ладонями её руки, которые бьёт крупной дрожью. Она, поморщившись, точно от сильной боли, сбрасывает их с себя, и поднимает мутный взгляд так, что Мансон видит своё обеспокоенное лицо в зеркале её огромных зрачков.

— Мы боимся монстров под кроватями, но монстры живут не там, а в нашем отражении, — заявляет она

— Ты хороший. Ты не заслужил, — вдруг с невероятной чистотой и искренностью выдыхает она, смотря прямо, беззащитно, без насмешки. Вдоль ярких веснушек на её носу бежит хрустальная слезинка, чёрт знает, чья — то ли её, то ли Эдди, наклонившегося, чтобы поцеловать эти два огромных чудных глаза.

Элизабет отчего-то хрипло и мучительно всхлипывает, будто ей больно даже дышать. Синие радужки глаз жутко западают вверх, когда она пытается изогнуться, чтобы сделать вдох. А потом в груди у неё как-то странно шипит, бескровное лицо теряет живые краски, дыхание замирает, и веки неторопливо закрываются. На первый безумный взгляд кажется, что она забылась внезапно глубоким сном, но Эдди, давно изучивший её лицо до малейшей чёрточки, слишком быстро понимает, что не так. Эта новая незнакомая красота — не настоящая и не безмятежная. Недвижимая. Неживая.

— Бесс, — срывающимся голосом зовёт он, и уже впускает в голову страшное понимание того, что она не ответит. — Бесс! Проснись! Эй!

Он хватает безвольно висящее тело, трясёт призывно, но она только покорно мотается вслед за его движениями, как тряпичная кукла. Даже синюшные веки не подрагивают в такт.

— Чёрт, нет! — кричит Мансон. — Пожалуйста, очнись!

Он лихорадочно вспоминает всё, чему его «на всякий» учил Рик.

Переворачивает её на бок, подсунув под спину собственную сорванную в панике куртку.

— Подожди, я сейчас, — еле слышно шепчет он, проводя трясущейся рукой по её замершему бледному лицу.

Отползает к комоду, вырывает из него ящик, и лихорадочно вытряхивает всё содержимое. На пол со стуком сыпятся массивные украшения, кастеты, какие-то игровые карточки, несколько плёночных сборников, пыльные таблетки без упаковок, непролеченные соцветия травы и, наконец, выкатывается небольшая ампула с мелкой стёртой надписью «Naloxone».

— Давай, давай... — гипнотизирует он прозрачную жидкость, которая наполняет очередной наспех открытый шприц, а потом вливается в вену под бесцветной кожей.

Время, за которое препарат блокирует яд в её крови и отменяет подписанный приговор, кажется ему ещё одной тягостной бесконечностью. Момент, когда неподвижное тело под его вспотевшими ладонями резко вздрагивает и сводит судорогой запустившегося дыхания, он готов назвать самым лучшим в своей жизни.

Эдди невпопад шепчет что-то, прикрыв глаза, прижимает к себе бессознательную, но живую Элизабет, и жадно слушает, как трепетной птицей бьётся пульс под её кожей.

А где-то на другом конце города Стив Харрингтон хлопает ярко-алой входной дверью дома, потому что страшная грызущая тревога требовательно сжала его сердце и погнала в ночь, на поиски сестры.