Темнота

«Если мне бы сказали, что за это меня завтра казнят, 

я всё равно бы на нее смотрел».

© Владимир Набоков. Камера обскура

Май 1983, Хоукинс, Индиана

Ему на неё даже смотреть страшно — ослепит. Улыбкой своей очаровательной, загадочной, будто всё-понимающей. Слишком взрослой. Опасно взрослой.

Между ними — короткие хитрые взгляды, негласный вызов списку правил средней школы, шальные своей наглостью заговоры, и бездонная социальная пропасть. Всё, как чёрным по белому в паршивой классике. Но, почему-то, когда рядом оказывается Элизабет Харрингтон, весь воздух будто выкачивают из лёгких.

Она не его круга совсем. Из «приличной», богатой семьи. Таких, как она, зовут на все элитные городские тусовки, где угощают водянистым шампанским, сухими брускеттами с крапинками солёной икры, или что там ещё жрут эти важные птицы. Высокого, мать их, полёта.

Эдди никуда не зовут. Максимум, на «ковёр» к Коулману после очередной безумной выходки — всегда почему-то посреди занятия, чтобы прошёл свою позорную зелёную милю под огнестрельным залпом любопытных и насмешливых взглядов.

— Если вы там якобы были вдвоём, почему на месте оказался только ты? — сурово вопрошает директор.

Мансон, что для него нетипично, промолчит, накручивая на палец отрастающие длиннее положенного курчавые пряди. Проглотит залпом рассказ о том, как замешкался на мгновение дольше, потому что держал окно открытым, пока его хитрая напарница по шалостям шустро пробиралась под сжимающими старую деревянную раму пальцами, щекоча пространство и нервы негромким своим смехом. Он не расскажет, уложит бережно в коробочку своей памяти, схоронит до лучших времён. Улыбнётся, разве что, куда-то вглубь себя. Им всё равно не понять — так зачем тратить попусту кислород?

А они, бездарные расточители, снова зарядят пулемётной очередью: «бессовестный», «нахал», «вот был бы здесь твой отец...»

Но отца нет. Его, может, поэтому ещё и не вышвырнули — из жалости. Бедный маленький сирота на иждивении у престарелого дяди: нелюдимого грубоватого работяги и закоренелого холостяка. Без намёка на женскую заботу и ласку в их лачуге на отшибе города. Немудрено тут и от рук отбиться.

«Посидит ещё годик в выпускном, если что, не переживай так, Уэйн».

Уэйн Мансон особо и не переживает. Привычно награждает племянника лёгким беззлобным подзатыльником за очередной вызов, и выталкивает Эдди из кабинета директора, где тот, ей-богу, появляется чаще, чем у себя дома.

— Хорош уже дурью маяться, — ворчит он прежде, чем нацепить старую потёртую кепку и поспешить обратно на работу. — Берись за голову. Девки дел наворотят и убегут, а расхлёбывать, как всегда, тебе, дурачку. И мне заодно.

Эдди смотрит ему вслед и почему-то думает о том, что за некоторых он и порасхлёбывать не прочь.

По коридорам мимо него трепетной стайкой порхают девчонки — сверкающие жемчужины коллекции талантов средней школы. Готовятся к творческому конкурсу, щебечут беспокойно, плетут по углам косички и интриги.

Все эти кукольные красавицы смотрят снисходительно, хлопают глазками, накрашенными первой в жизни тушью, что подарили донельзя гордые матери. Они же поучают наставительно дочерей: есть «правильные» и «неправильные» люди, знай своё место. А принцесски кивают, впитывая это любезное презрение, которое отражается в их взгляде после первого резво обращённого к ним «Привет». Они совсем не ждут таких, как Эдди — он для них слишком. Слишком простой, слишком прямолинейный, слишком странный. Не спасает даже заманчивость того, что он уже почти одной ногой в старшей школе. Они ждут лощёных принцев, которые будут дарить огромных плюшевых медведей, оставлять в шкафчиках милые записки и букеты, и звать в кафе-мороженое на выходных.

Элизабет Харрингтон впитывает плохо. Она с привычным ей миром соединяется только кончиком потрёпанных конверсов, чтобы не терять связь с реальностью, а вообще — на своей волне.

Пока Уилер яркие стенгазеты рисует без единой помарки, Томпсон в микрофон рвёт душу и барабанные перепонки, Каннингем отплясывает, сверкая хорошенькими ножками, Харрингтон благополучно плюёт на всю эту суету. Ей скучно. До смерти скучно среди правильных, чопорных — тех, кто её всегда окружает. И только что-то яркое, неприлично заметное, может на мгновение увлечь её внимание.

Например, если на школьном шоу талантов вдруг вдарят по хард-року, взбудоражив толпу, взяв оглушительно успешный приз зрительских симпатий, и на сдачу восторженный блеск в глазах младшей Харрингтон. Дрожь в её хрипловатом голосе, когда она негромко, интимно поёт со сцены Sweet Dreams. Не забирает с собой ни одной награды, но забирает каждый замерший в неосознанном смущении мужской взгляд из зрительного зала.

Everybody's looking for something.

После конкурса стайка перевозбуждённых подростков сбивается на заднем дворе школы, чтобы уместить хоть куда-то свой взрывной восторг или промыть чужие кости едкими комментариями.

Элизабет сидит в стороне, безмятежно созерцая эту суету под аккомпанемент тлеющей меж пальцев сигареты.

В синих озёрах её глаз зияет бездонная пропасть, в которую даже заглянуть страшно — не то, что подступиться. Но у Эдди на уме пожирающий интерес, рвущийся наружу под девизом «слабоумие и отвага». К тому же, ей заметно холодно в экстремально короткой юбке и мешковатом топе с открытой спиной.

— Все ищут чего-то, да? — роняет он, подойдя. — Даже в такую дерьмовую погодку.

Грубая потрепанная джинса ложится на персиковые плечи, обнимает как-то неловко и угловато — как обнял бы он сам, если б только мог.

Она вздрагивает под чужим прикосновением, провожает внимательным медленным взглядом этот жест, и выдыхает струйкой плотный сигаретный дым вдогонку к насмешливому:

— Кто я такая, чтобы отказываться? 

Элизабет демонстративно забрасывает пачку Лаки Страйка в нагрудный карман джинсовки, скрещивает руки на груди и улыбается. Той самой хорошо знакомой демонической полу-ухмылкой, означающей понимание и вызов.

Идеально выстроенный в его уме план рушится, как карточный домик. Схлопывается о язвительный смешок, трещит осколками под грубой подошвой её массивных сапог. Заготовленные торжествующие фразы осыпаются бессмысленным комом куда-то в желудок, когда она разворачивается и уходит. И он застывает в растерянности с глуповатой ухмылкой на лице, провожая взглядом свою куртку на чужих плечах. Её, чёрт возьми, плечах.

На следующий день восходящая звезда юношеской баскетбольной команды Джейсон Карвер, которого бортанули с призом на конкурсе за пылкую, но слишком вычурную речь, вдруг решает, что и дохляк Мансон награды не достоин. Высвистывает их скромный бэнд на разборки прямо посреди столовой, окружает скалозубыми мордами своих прихехешников. Он, безупречный до мозга костей, подкожно, животно ненавидит патлатого неформала. И готов всё положить на то, чтобы втоптать его в грязь — туда, где, думает, ему самое место.

— Иди к чёрту, Мансон, — цедит Карвер сквозь идеально выбеленные зубы.

— Спасибо, но я только что от него.

Толпа одобрительно гудит за их спинами. Эдди не сбить с пьедестала уверенности капризными обвинениями золотого мальчишки, мистера Смазливая-Улыбочка (достойная, чтоб его, замена Стиву Харрингтону подрастает!)

Мансон сам не то, чтобы красивый — в привычном, вылизанном смысле. Кто-то даже заявляет, что страшный. Но его невероятно подвижная и оригинальная мимика не лишена дерзости, и это даёт пару лишних очков харизмы.

К сожалению, не для всех.

Едкими хлёсткими фразами Карвер сжигает Эдди и вколачивает пару финальных гвоздей в крышку его «Ржавого Гроба».

Пространство снова сжимает Мансона сотнями любопытных, насмешливых, презрительных взглядов вокруг. Толпа оценивает, и в этот раз его не защитит инициированный директором шквал аплодисментов за выступление. Толпа слушает того, кто звучит громче. И толпа выносит вердикт.

Но на шахматный пол школьной столовой выступает не заявленная в партии фигура. В последний миг врывается внеочередным дебютом.

Эдди растерянно провожает взглядом возникшую перед ним собственную куртку. Он трясёт кудрявой головой и смаргивает с тёмных ресниц наваждение. А перед глазами всё никуда не девается маленькая, но уверенная девчонка. Одна. На его стороне. Одна — изящная ладья, выплывшая на отчаянную рокировку с королём.

— Отъебись от него, — она звучит уверенно, спокойно, с какой-то неприсущей её возрасту усталостью. Будто уже заранее знает, как будет разыгран каждый ход.

— Ой-ой, мелкая Харрингтон своего женишка защищает, — поддразнивает Карвер, и злобный яд расплёскивает сквозь зубы: — Отличная парочка, фрики долбанутые.

А король-то голый.

Кажется, вот-вот накинется на них с кулаками, сметёт эту деланную браваду.

Но на горизонте маячит не менее ослепительной звездой Стив Харрингтон, и толпу зевак сдувает, как ворох сухих листьев с заднего двора. Элизабет прекрасно знает, что в присутствии старшего ей никто слова поперёк не поставит, и хитро сверкает синющими глазами из-за могучей спины брата. На Мансона она оглядывается торжествующе, будто заговорчески, но уходит прежде, чем он успевает брякнуть вслед хотя бы жалкое «Спасибо».

И эта мысль преследует его назойливой мухой.

До конца дня он нет-нет, да ловит её след по коридорам, в полупустых кабинетах, у шкафчиков, но находит уже после, выйдя покурить во двор за парковкой, на отшибе. Она бьётся, как пташка пойманная, в плотном кольце озверевших старшаков, которые — стоило ожидать! — не простят и не забудут такого нахальства со стороны малолетки.

У Эдди каких-то две секунды на то, чтобы выбрать. Эдди всегда убегает, когда пахнет жареным — иначе в его «бизнесе» не продержишься. Быстрые ноги — гарант сохранности чужого товара и собственной задницы, которой совсем не охота обтирать скрипучие нары в обезьяннике. Убегать — нормально, не стыдно, если понимаешь, чем рискуешь. А сейчас чаша внутренних весов впервые перевешивает, и он почему-то делает шаг не назад, а вперёд. К огромным испуганным глазам Элизабет Харрингтон, за которыми размываются в безликий фон чужие плотоядные усмешки. И картинка за пределами этих глаз вдруг окрашивается в бордовые всполохи боли.

Когда он осмеливается взглянуть наверх, ему сперва кажется, что сами чёртовы небеса залило густо-алой краской. Хотя нет. Это просто кровь стекает из разбитого виска.

— Сожрал, задрот? — рявкает поджарый баскетболист в окружении своей свиты. Пятеро спортсменов на одного тощего парня — справедливость в лучших традициях средней школы Хоукинса.

— Эй, Карвер! — с трудом приподнимаясь на локтях, окликает Эдди, сплёвывая себе под ноги кровь, пока звезда баскетбола угрожающе оборачивается.

— Бьёшь, как сучка.

Джейсон, ожидаемо, коршуном налетает с последним яростным ударом, ногой хочет сбить с лица противника эту тупую, абсурдно счастливую усмешку. Но Эдди только громко смеётся всё время, пока задиры презрительной стайкой исчезают с парковки.

Уже никого не осталось, а он всё хохочет — неестественно, истерично, заливаясь самодостаточно этим клокочущим смехом, пока вдруг по его острой скуле не проходится мягкое, невесомое касание холодка чужих рук. И он, отрезвев в одно мгновение, наблюдает за тем, с какой маниакальной нежностью сидящая напротив Элизабет отирает кровь с его раны, а потом подносит пальцы к своим губам и осторожно пробует на вкус. Странно. Дико. Завораживающе.

— Солёная? — охрипло интересуется парень, стараясь не морщиться от жгучей боли.

— Смелая.

Он чувствует, что в этот момент что-то с хрустом надломилось в системе координат Элизабет Харрингтон. Что все лощёные принцы с букетами и мягкими игрушками в кафе-мороженом вдруг остались далеко позади него.

Она увидела в нём если не родную, то очень похожую на её собственную — отчаянную и мятежную — душу. Бунтарскую и самоотверженную. И ещё, пожалуй, немного корыстную.

Потому, что ей в первую очередь нужен был надёжный дилер. Все местные перекупы давали дёру, стоило им завидеть малолетку, пусть и при деньгах. А аппетиты у неё были далеко не детские. Она сидела на каких-то успокоительных таблетках, которые приглушали эффект от употребляемого, и была на удивление устойчива к дурманящему воздействию.

Даже у Эдди, привычного к специфическим покупательским запросам, невольно подёргивается глаз, когда он изучает список требований Элизабет, начирканный на листке из розового блокнота с Hello Kitty.

Но он готов плюнуть на кое-какие пункты техники безопасности и морали, чтобы побыть лишний раз рядом. Эго внутри него торжествует и хищно скалится, когда Карвер провожает их, идущих плечо к плечу, кислым взглядом. А обвитый массивным кольцом средний палец сам собой приподнимается на уровень этой недовольной физиономии.

***

После отыгранного во вторник лампового гаражного концерта всегда жарко, весело, пьяно, и немного безумно.

Элизабет приходит уже третий — контрольный — раз. Просачивается незаметной тенью и оседает в старом рыбацком кресле за широкими спинами местных рокеров в тяжёлых кожаных косухах. Ей как-то нелегально спокойно в резких рваных мелодиях, бодрых выкриках и одобрительном басистом улюлюканье. Здесь никто не смотрит косо на неё, когда она закуривает или щёлкает крышкой пива. Никто не охает и не причитает о непотребном для юной девушки внешнем виде. Здесь все какие-то незапаренные, и непривычно в этом настоящие.

А ещё, после движа можно примкнуть к разгорячённой компании, где всегда найдётся что-то ещё более будоражащее, чем алкоголь и хардрок в венах.

В этот раз она остаётся допоздна, механически помогая с разбором импровизированной сцены. Не слишком охотно признаваясь себе в том, что домой идти не хочется. Дома она будто бы с порога уже всем должна

Эдди, заботливо упаковав верную свою электрогитару в кожаный чехол, искоса наблюдает за маленькой помощницей. Они не то, чтобы крепко дружат, но ведь она здесь. Пришла сама. Озирается вроде и с любопытством, но растерянно. Ещё каких-то пару недель назад он бы задохнулся от одной только возможности специально, не по «делу», подойти и заговорить. Побоялся бы, что сердце лопнет от напряжения, вырвется наружу в дурацкой неуместной шутке или глупом смехе.

Но теперь его греет это её добровольное присутствие, как греет и изрядное количество выпитого. Он что-то шепчет по секрету гитаре, свойски похлопав её по обивке чехла, и подходит к Элизабет, благородно выудив у неё из рук тяжёлый электроусилитель.

— Тебя не хватятся, принчипесса? — осторожно подшучивает он.

— С чего бы?

— Ну, типа... поздний вечер, а ты шатаешься в мутной компании вместо того, чтобы пить тёплое молоко с печеньем перед сном, — он живо нашаривает образ из того мира, частью которого всегда представлялась ему Харрингтон.

Элизабет безрадостно усмехается, и в противовес этой сладкой картинке закуривает. Всполох огонька на краю зажигалки отражается от её мучительно блестящих глаз, пока она поднимает на него тяжелый взгляд.

— Ты же знаешь, что я отщепенец в их идеальном мире.

— Ну, в этом мы несомненно похожи, — мигом заверяет он её.

Тут по всем законам жанра подразумевается неуютная пауза, по обоим краям которой топчутся нерешительные подростки, но они, будто нарочно избегая этого, одновременно и торопливо заговаривают.

— Прогуляться хочешь?

— Я бы ещё пошаталась.

И сразу встречаются забавно-торжествующими взглядами и лукавыми улыбками.

Чудом уцелевшая после сходки связка пива в гаражном холодильнике приходится как нельзя более кстати. Эдди машет хозяевам их импровизированной сцены и ускользает от расспросов. Ему отчего-то не хочется, чтобы его с Харрингтон видели вместе. Будто это что-то слишком сокровенное, особенное, не для чужих простецких умов и любопытных глаз.

— Мы зависнем у тебя? — спокойно, даже как-то буднично уточняет она.

Эдди такого не ожидает.

— Врата моего замка всегда открыты для гостей, но сейчас там обитает злобный тролль, у которого сегодня выходной, и он не потерпит, чтобы кто-то помешал его вожделенному баскетбольному турниру, — с удивительно изящной неловкостью объясняет Мансон, не забывая сорвать одобрительную улыбку с лица Элизабет. Он наклоняется ближе, чувствуя, как выбившиеся из её косы пряди пряно щекочут его щёку, и заговорчески шепчет на ухо: — Но у меня есть секретное укрытие специально для случаев, когда надо спрятать принцессу в бегах от злобных троллей.

Этот лысый огрызок леса он нашёл совсем недавно, бродя в поисках удачного места для встреч с бодро растущим списком клиентов. Скрытое пушистыми вечнозелёными кронами, при этом недостаточно глухое, чтобы безнадёжно заблудиться, место подходило идеально. Он потихоньку обустроился там, сколотив из обломков старого сарая стол и пару скамеек, но пока никому не открывал своего тайника.

Они разговаривают, наверное, часа три кряду, самозабвенно, будто выпав из общепринятой временной шкалы.

Элизабет совсем не кукольно потягивает банку за банкой пиво, которое делает её на редкость словоохотливой, но при том не откровенной. Она рассказывает про обещанные ей родителями билеты на Скорпионс, про обидные тройки по химии, про брата, который у неё «на крючке» после того, как был застукан за ночной вылазкой на свиданку. Эдди кажется это смешным и странным: почему просто официально не разрешить своим любопытным отпрыскам гулять по ночам? В момент, когда это перестанет быть чем-то табуированным и запретным, юные Хоукинцы хотя бы не будут ломать себе ноги в попытках сбежать по хлипкой простыне через окно второго этажа. Об этом она тоже рассказывает, пряча очаровательно пристыженный взгляд под вуалью густо накрашенных ресниц.

Она очень забавно жмурится, когда смеётся, и тогда на её маленьком вздёрнутом носу сходятся созвездия ярких веснушек.

У Эдди от этого сквозняк в мыслях и где-то в солнечном сплетении. Он отвечает иногда даже невпопад, тратя колоссальное количество сил на то, чтобы скрыть свой почти детский трепетный восторг.

— Ты там, что, опять запал на кого-то? — стреляет насмешкой ему в спину дядя, когда он просачивается домой уже под утро.

Эдди трясёт влажными от росы волосами, возвращая себя в реальность. Часам к четырём Элизабет запросилась домой, чтобы успеть возникнуть там до пробуждения родителей и создать впечатление своего чинного присутствия. Мансон к тому моменту был на ногах и на взводе уже вторые сутки, и его неумолимо вырубало, но он благородно проводил даму к её вычурному дворцу и даже помог вскарабкаться до башни, смирно и почти без ойканий послужив табуреткой её нетвёрдо стоящим ногам.

Когда она зажгла оконный ночник причудливой формы и бегло махнула ему из окна, он вдруг резко ощутил всю невероятность этой ночи.

Ночник подсвечивал небрежную прореху в шторах, за которыми она переодевалась, и он стал невольным, но бессовестно счастливым свидетелем движения её загорелых лопаток.

Идти домой после этого не хотелось. Хотелось ущипнуть себя, чтобы наконец оправиться от сладкого наваждения, или наоборот, влететь в слабо освещённую комнату и ощутить под пальцами реальность её кожи. Засечка от ногтей на ладони не помогла, а штора задёрнулась, и свет на втором этаже погас, оставив Эдди блуждать в темноте своих мыслей. А делалось это лучше всего там же — в лесу, тихом и безмолвном свидетеле сегодняшней ночи.

— Чего? — окончательно осев обратно в реальность, запоздало возмущается он. — Нет! С чего вообще... — поспешно отплёвывается он.

— О, Господи, парень, — гогочет Уэйн, отскребая от сковородки пригоревшую яичницу. — Ты бы видел свою рожу со стороны. Хоть в словаре печатай к слову «счастливый идиот».

Эдди игнорирует подколы родственника и продолжает собираться на занятия, невольно и незаметно ухмыляясь себе под нос. Идиот или нет, но сейчас он совершенно точно ощущает точечный укол счастья. Сейчас, и в те моменты, когда вновь видит на «своём» месте до дрожи знакомую и приветливо машущую фигурку.

***

— Что это? Что-то весёлое? Дай попробовать! — требовательно капризничает Элизабет, комично приплясывая вокруг, не в силах дотянуться до дразняще поднявшейся руки друга.

— Дегустация на производстве, — отшучивается он, для пущей таинственности накрывая широкой ладонью кругляшок кислотно-зелёного цвета.

— У тебя одна? — постукивая ногой по столу, на котором сидит, Элизабет нетерпеливо оглядывает лесную проплешину. То самое место локальных тусовок Мансона, за несколько месяцев уже обросшее дурной славой, парой десятков смятых банок из-под пива и горой бычков от её сигарет.

— Одна, и не для продажи, — назидательно ворчит Эдди.

— Я, как твой «золотой» клиент, имею первоочерёдное право? — Элизабет выжидательно протягивает ладонь. Он охотно хлопает по ней и перехватывает пальцы, мешая им извернуться.

— Я же сказал, эта конфетка не для продажи.

Эдди забрасывает таблетку в рот и, дразнясь, демонстрирует девчонке язык с поблёскивающим на нём цветным кругляшком. Уже собирается выдать что-то торжествующее, но не успевает, потому что прямо напротив него в непозволительной близости вдруг оказываются два огромных бездонных синих озера.

Нимало не церемонясь, она невозмутимо слизывает нахальную усмешку с его лица и яркую таблетку с шершавого языка. Отстраняется и усаживается обратно на деревянный стол, с той же хладнокровной безмятежностью перекатывая во рту тающий трофей. И кристально наивно не понимает, почему об её лицо разбивается такой бешеный взгляд.

— Что?

Её сиплый голос выбивает почву из-под ног, но Эдди удерживается. Удерживается на самой кромке, чтобы успеть схлопнуть расстояние между ними до ничтожного ничего. До катастрофической нехватки кислорода.

— Что?

Она всё ещё смотрит с откровенной провоцирующей насмешкой, когда он делает второй в жизни шаг в нелогичную, кричаще неправильную сторону. Без церемоний. Так резко, что сталкивается с ней зубами, и последний застывший миллиметр пространства прорывает её громкий грудной выдох. Последняя, откровенно троечная заслонка осыпается прахом.

Эдди целует её сразу, глубоко и жадно. За все бессмысленные мгновения, прожитые без этого.

Наплевать.

Пусть это длится всего одну — самую долгую, самую прекрасную секунду в его жизни — она всё равно кажется ему вечностью. Или его сердце пропускает удар, или правда случается маленькая бесконечность прежде, чем по его шее проходится холодок ледяных пальцев, мягко зарывающихся в непослушные кудрявые волосы.

Она принимает этот безумный ход, отвечает на него, и это переворачивает не один момент, а всю грёбанную жизнь.

Мансон прижимает её к себе. Еще ближе. Ещё плотнее. Даже сквозь плотную ткань куртки ощущая, как трепещет её сердце, разгоняя по телу жар.

Он дарит ей один короткий вдох, один крошечный шанс передумать, убежать, выставить его просто озабоченным идиотом. Но она смотрит на него неотрывно и маняще, а бешеный водоворот на дне синих глаз беспощадно тащит за собой. Без единого блядского шанса вынырнуть.

Это позволение бьёт по мозгам мощнее любого прихода. На новой, плохо контролируемой волне желания он притягивает её к себе, смутно уловив жалобный скрип старой древесины под оголёнными девичьими бёдрами. Точно, она же сидит на столе. Вот, почему её невозможные глаза так близко.

Очередной поцелуй ещё более порывистый, ещё более требовательный и голодный.

Эдди чувствует металлический привкус пирсинга в чужом языке и кисло-сладкий осадок от растворившейся в жаре её рта таблетки. Мстит ей за эту выходку, сжимая под пальцами персиковую кожу до скрипа, до выбившегося из горла тихого стона. Она тут же отвечает, коварно закусывая его губы до крови, глотает с них тихое шипение и бесстыдную, немного сумасшедшую улыбку.

Пульсирующая в висках кровь ослепляет обоих контрольным выстрелом в голову.

Это что-то ненормальное.

Последний миллиметр воздуха срывается с истерзанных губ рваным выдохом, когда кто-то из них отстраняется. Не чтобы закончить. Просто, чтобы выжить здесь, в это сумасшедшее мгновение. Чтобы в надсадной жаркой тишине было слышно, как гулко сердце врезается в рёбра, угрожая проломить их к чертям и выскочить наружу.

— Где-то примерно вот это, да, — вдруг негромко прокашливается он с низким бархатистым смешком, отвечая на единственный вопрос, который уже никто из них не помнит.