Темнота

Будто издеваясь, мир вокруг него делится на промежутки по две недели.

Через две недели Элизабет переводят из реанимации в общую палату, ещё через две — выписывают.

Те немногие, кто знает, что произошло, ненавидят Эдди за то, что он сделал. Эдди и сам себя за это ненавидит. Он хочет объяснить, извиниться, рассказать хоть кому-то, как ему было страшно, когда под его пальцами затихла живая дрожь её пульса. Но его никто не собирается слушать. Дядя открещивается беглым «Жива — и слава Богу, забудь, как страшный сон и держись подальше». Рик ограничивается лаконичным зубодробительным «Я предупреждал — осторожнее», и отсчитывает ещё пару пакетов травки: единственного, что ему теперь доверяют. С вырученных денег он покупает какие-то баснословно дорогие лекарства для Элизабет, но его даже не подпускают на порог.

Перед наглухо закрытой красной входной дверью стоит Стив Харрингтон — исхудавший, измученный, с недельным недосыпом и клокочущей в груди ненавистью.

— Только подойди к ней, сука, и сядешь до конца жизни, — яростно рявкает он, и выглядит в этот момент действительно страшно.

Харрингтон не из тех, кто разбрасывается пустыми угрозами. Он вообще редко угрожает и грубит — чаще подкалывает и скользит по собеседнику откровенной насмешкой. Но не сейчас. Сейчас Харрингтон защищает — отчаянно, порывисто. Сейчас Харрингтон ненавидит — каждой клеточкой тела, уставшего от бессонных ночей, слёз, и бесконечных истерик матери.

Двумя долгими неделями позже в каждый закуток города просачивается юркой дымкой новость о том, что Элизабет Харрингтон отчислена из средней школы Хоукинса в пользу престижной женской академии где-то в сердце сонной Пенсильвании. За грёбанную тысячу километров от родной Индианы. За грёбанную мучительную бесконечность от Эдди Мансона.

***

Её провожают в женскую академию едва ли не всем городом.

Взрослые переглядываются, помешивая в себе коктейль из зависти и невольной, незаслуженной гордости — мало, кто в таком возрасте выбирается из Хоукинса в столь престижное заведение. Другие девчонки завороженно рассматривают красивое форменное платье и аккуратную шляпку. Нэнси Уилер даже подобрала ультрамариновую ленточку в цвет, и трепетно повязывает её на неподвижно стоящую Элизабет.

А она сама будто получила приглашение на собственные похороны. Стоит безучастно, снова слишком смирная и слишком взрослая, замерев под грузом тяжкого понимания.

Провожает равнодушным взглядом восторженных девчонок, напутствующих родственников, завистливых зевак, озирается потерянно и отрешённо. Чтобы никто не заметил, сколько отчаянной, глухой тоски застыло в погасших под широкими полями шляпы глазах.

Эдди Мансона, предсказуемо, никто не хотел бы там увидеть.

Он смотрел издалека, присев на лесном пригорке, откуда открывался вид на автовокзал и скопившуюся там шумную толпу. Ломал бессовестно слезящиеся глаза о далёкий, едва заметный силуэт. И без того нездорово исхудалая, отсюда её фигурка казалась совсем крошечной. Теряющейся в пестроте выряженных, как на парад, зевак. И всё ещё — болезненно родной.

Ровно перед тем, как зайти в автобус, должный умчать её далеко-далеко прочь от их истории, она замечает его. Ловко вывернувшись из шутливого захвата старшего брата, живо раскрасневшаяся, со сбившейся на затылок шляпой, вдруг оборачивается к лесной поляне и смотрит туда удивительно ясным и осмысленным взглядом.

На одно безумное мгновение ему кажется, что она вот-вот сорвётся. Что её лакированные туфли резко прорежут землю, поднимут вокруг столп пыли, в котором затеряется весь ненужный мир, и она бросится к нему, к Эдди, в очередной раз наплевав на дурацкие правила, на толпу чопорных родственников.

Но она не двигается с места, только смотрит — сквозь людей, сквозь деревья, сквозь макушки щегольских причёсок собравшегося народа. Смотрит прямо на него.

В огромных синих глазах безумной искрой мерцает тоскливое безмолвное сожаление. О сделанном и несделанном. О том, что так и не было сказано. О том, что всё так.

Она посылает в пустоту темнеющего леса воздушный поцелуй и оставляет за собой тихий, неуловимый шелест на краю воспалённого болью сознания: забудь.

Слова, даже не сказанные вслух, будто отпечатываются в его глазах и голове. И он забывает.

Вдруг как-то разом из его головы улетучивается боль, тяжесть, грызущее кости чувство вины, страшная картина закатившихся синих глаз и затихшего под пальцами сердцебиения.

Улетучивается хруст изумрудной травы под ногами, горячий шёпот, алые губы, персиковые плечи и невозможное глупое счастье.

Где-то внизу черту города разрывает шумный рёв рейсового автобуса «Хоукинс — Линден Холл» [] и напутственный гомон безликой толпы.

Эдди растерянно встряхивает головой, отирает лоб широкой ладонью, врезаясь в отрезвляющий холод металла своих массивных колец.

Чёрт, а зачем он вообще сюда приходил?