12.
Мои плечи обмякли. Руки Оксаны все еще гладили мои волосы, а в ее взгляде читались сочувствие и глубокая печаль. Для меня эта новость не стала шоком, но что она значила для Оксаны... я боялась даже представить.
Я заметила вдруг, как ее губа задрожала. Я вытерла скатившуюся слезу с ее щеки, медленно и очень аккуратно. Внимательно осмотрела капли на пальцах, а потом опустила взгляд вниз.
Я злилась. Очень злилась.
— У нее нет шансов. — сказала Оксана, — прошу тебя, будь выше. Позвони ей.
— Зачем? — резко спросила я. Злость нарастала, я злилась на саму себя, на маму, которая ничего не рассказала сразу. На Оксану, которая ничего не рассказала сразу. Я не была готова плакать, но почувствовала невыносимый ком в горле от осознания, что полгода я жила в неведении, потому что моя родная мама была не в состоянии сказать об этом своей дочери. — Оксана, для чего ты сказала мне это?
— Я не хочу, чтобы вы оставались в безмолвии перед тем, как... сама понимаешь.
— От нее не было ни одного звонка. Почему же я должна идти на уступки?
— Ты же знаешь ее. Она не сделает первый шаг.
— Очень умно. — истерически рассмеялась я. — Особенно, когда знаешь, что умираешь.
Оксана продолжала играть с моими волосами, то гладя их, то останавливаясь на мгновение. Ее губы дрожали, рот то открывался, то закрывался, будто она пыталась что-то сказать, но сдерживалась. Вместо слов она только хлопала глазами, сдерживая новый поток слез.
Я представляла, как тяжело это для нее. Моя мама – единственная родная душа, оставшаяся на этом свете, и потерять ее, безусловно, сильный удар.
— Прости меня. — с хрипотцой прошептала она. — Прости, что не сказала раньше. В нашу прошлую встречу я так сильно растерялась. Не ожидала увидеть тебя, уже такую взрослую и самодостаточную. И я так жалею, что не набралась храбрости, чтобы поговорить с тобой насчет этого уже тогда. Знала с самого начала, и умолчала, когда выдалась возможность рассказать.
Я сочувственно посмотрела на Оксану и нежно сжала ее ладонь. Ее слова тронули меня. Я не знала, сделала ли она все возможное, чтобы предотвратить беду, но была уверена в ее безграничной любви к собственной сестре. Однако, в глубине души меня терзала мысль: может быть, тетя просто смирилась с тем, что мама безучастна к этой трагедии?
Старалась смириться. Чтобы не сделать себе еще больнее.
— В этом точно нет твоей вины.
— В любом случае, она навсегда остается твоей мамой, какие бы сложности между вами не стояли. И она всегда любила и продолжает любить тебя.
— Ты не переживала того, что пришлось мне, и прости, если напомню вновь, но ты оставила меня выживать в одиночку до совершеннолетия, поверив Роме. Такими словами может распоряжаться только достойный человек, увы, Оксана, это не ты.
Бесконечные упреки, приказы, до боли едкие, обидные слова. Оксана даже представить себе не могла, какого жить в доме не с мамой, а с тираном. Когда то, чем ты дорожишь, что ценишь сильнее всего на свете, летит в мусорку, со словами: «это мне мешало», и на твой тихий, разочарованный всхлип: «это не мешало мне», ответ всегда один и тот же...
«Я так решила».
Я испустила тягостный вздох, погрузившись в неприятные воспоминания. Вздох был глубоким, плечи не опускались, словно на них висел непосильный груз.
— Дорога-ая, — ласково протянула Оксана, отпуская мою голову из мягкой хватки, — самая непредсказуемая вещь в нашей жизни – это предвестник смерти и сама смерть. Но не нужно этого бояться. Каждому из нас суждено когда-то оказаться по ту сторону жизни.
Я вздрогнула. Не об этом я хотела думать. И не думать вообще. Оксана мягко коснулась моего плеча, собираясь уйти, но я успела её окликнуть. Она повернулась прямо на ступеньках и тепло посмотрела на меня.
— Оксана, я бы хотела спросить тебя.
— Да?
— Илатов что-то планирует в отношении меня?
Оксана прикусила губу, скрестив руки перед собой.
— Я не знаю, но если это важно для тебя, я приложу все усилия, чтобы он больше не причинил тебе вреда.
— Спасибо, Оксана.
— Это меньшее, что я могу сделать для тебя.
Она грустно улыбнулась и вошла в здание, оставив меня одну на улице. Я стояла, укутанная в теплый шарф, и размышляла. К таким новостям невозможно подготовиться. Я не хотела этого, но перед глазами стояла картина: мама, которая и так не хотела жить, отказывается от попыток спасения.
Я не припоминала момента, чтобы она когда-нибудь отпускала бокал с алкоголем. Только в редких случаях, когда ее организм не выдерживал, она прекращала на пару дней. Этот исход был предрешен давно, с того момента, как она сама выбрала этот путь. Виноватых не было, но внутри меня все равно жила неутешная боль.
Я никогда не говорила и не думала, что не люблю маму. В детстве она всегда была рядом. Мы смеялись, болтали и гуляли вместе. Но потом я стала для нее обузой и причиной всех бед.
Я вспомнила об отце. Его не стало рано, и я даже не помню, как привыкла к его отсутствию. Это предательство, хотя настоящего предателя не было.
Сердце сжималось, дышать становилось труднее. Взгляд метался, я едва удерживала его на чем-то одном. В горле стоял ком, не позволяя сделать глоток. По щекам внезапно потекли слёзы. Я терялась и срочно должна была вернуться домой, пока никто не заметил моего подавленного состояния.
Но перед тем как войти, я задумалась. Мы с мамой не разговаривали и не виделись почти пять лет — это огромный срок. Стоит ли сделать первый шаг, о котором говорила Оксана? Прошло ли достаточно времени, чтобы забыть обиды прошлого?
«Как это связано с тем, что произошло?» — думала я. У неё был рак, она медленно угасала, а я думала о пустяках. Эти мысли были неуместны в такой ситуации, и я корила себя за них. Если её гордость не позволила ей позвонить дочери и всё рассказать, то я должна быть достаточно сильной, чтобы преодолеть свою гордость и сделать это первой. Слишком поздно я поняла, что в моём сердце больше нет места для обид.
Я брела к верхней одежде, словно в тумане. Натянула пальто и попрощалась с Градским, который вышел в холл. Я была не в себе. Иначе не могу объяснить, почему не понимала, что он говорил. Слова Алексея не складывались в единую мысль.
— Ана?
Я завязывала ремень на пальто, опустив голову. Вдруг услышала голос Лемина. Остальные звуки исчезли, остался только он. Я подняла взгляд, заметив его беспокойство. За ним стоял Градский, тоже встревоженный. Паника охватила меня. Я поняла, что слишком ушла в свои мысли и открылась этим мужчинам.
— Мне пора, — сказала я, повторяя слова, которые произнесла до прихода Дмитрия. Глаза мои блестели от недавней истерики, что, конечно, не ускользнуло от его внимания.
— Ты в порядке?
Дмитрий сжал мою ладонь, заглянув в глаза. Его прикосновение заставило меня забыть, где я и что произошло. Только зелёные глаза вернули меня в реальность. Он был встревожен моим состоянием, и это отражалось в его взгляде. Я не ответила, лишь покачала головой. Подбородок задрожал от сдерживаемых слёз. Никто не должен видеть мою слабость.
Но ему я могу позволить увидеть ее.
— Нет.
— Поехали, — Лемин взял меня за руку и потянул к выходу.
Градский преградил нам путь у дверей, что-то бормоча себе под нос. Обращался он то ли ко мне, то ли к Лемину, я не разбирала слов. Все мои мысли были поглощены чем-то другим, более важным. Его слова растворялись в воздухе, как дым. Лемин отвечал за нас обоих. Я не возражала. Не то, что бы я вообще была сейчас в состоянии возражать.
До моей квартиры он довез меня быстро, или же я не заметила времени в пути. Я машинально открыла дверь машины, собираясь выходить, как вдруг услышала:
— Ана, подожди.
— М?
— Ты за всю дорогу ни слова не сказала, хотя я задавал много вопросов. Что произошло, пока меня не было рядом?
Я потрясла головой, приходя в себя.
— Прости, — закрыв дверь, я уткнулась лицом в ладони. Глубоко вдохнула, затем резко выдохнула и хлопнула руками по коленям. — Я...
Мне нечего было сказать. Разговоры о проблемах не были моей сильной стороной.
— Ты можешь мне рассказать.
Эта фраза выбила из головы все плохое. Я посмотрела на Дмитрия, который хмуро наблюдал за мной и не понимал моих чувств.
Как ему понять, если он думает, что я сирота? Я сама совершила ошибку, скрыв правду на благотворительном вечере. Теперь я сидела и давилась своей же ложью.
Волновался ли он за меня? Не знаю. Но в его глазах читалось беспокойство. Взгляд был похож на тот, что он бросил на меня в день, когда я рассказала о Роме. Но этот конфликт не шел ни в какое сравнение с тем, что я чувствовала сейчас. Единственное, чего я хотела — исчезнуть.
— Заделался спасателем?
— Мне нравятся твои колкости, это факт. Но не пытайся меня оттолкнуть, особенно когда понимаю, как ты нуждаешься в ком-то.
— Да уж. Супергерой.
Лемин усмехнулся.
— Надеюсь, это комплимент.
Я натянуто улыбнулась. Внезапно на меня нахлынули теплые чувства от осознания, что обо мне все-таки беспокоятся. Я сама потянулась к журналисту и нежно поцеловала его в щеку. Затем быстро вышла из машины.
Дома я металась из угла в угол, но никак не могла унять тревогу. Внезапно я поняла: есть только один способ обрести покой.
Я достала ноутбук, к которому давно не прикасалась, и открыла почту. Среди писем я нашла сообщения отцу. Так началась новая «глава» в нашей переписке. Я решила нумеровать свои письма, чтобы легко отслеживать нашу беседу.
«Надежда самая нелепая вещь на свете. Тот, кто её придумал, был безнадежным фантазером. Иначе как объяснить, что люди верят в разрешение ситуаций, которые не зависят от удачи, веры или судьбы? Надеются на добро после зла, на торжество правды, на гармонию в мире.
Но самое глупое, во что люди верят и на что надеются, это то, что за черной полосой всегда последует белая. Это выражение бессмысленно. Никакой белой полосы не существует. Есть только извилистая, узкая и сложная дорожка с острыми поворотами. Она то поднимается вверх, то падает в пропасть. И в конце концов, мы даем себе время отдохнуть от этого пути, а потом снова сталкиваемся с ударами судьбы.
Надежда умирает последней. Но я всем сердцем и душой хочу, чтобы она была бессмертной.»