Глава IV, или Здесь
А сзади ничего не было. Ничего.
И никого...
Только такие же камни, как и с этой стороны речки. Дышащие туманом, плывущие в померкнувшем взоре. Над ними комарьём звенит тишина.
Но...
«Но...»
Но левое плечо же её до сих пор кто-то колет и царапает. Кто-то держит!..
Гудрун вскидывает правую руку себе за левое плечо, на спину... Лоб пылает, чешется.
С лопатки она снимает, отцепив от голубого шёлка своего бывшего платья...
Веточку.
Корявую, темнокорую. С сохлыми свернувшимися листиками.
Она-то и колола, царапала. Держала...
Прутик с берёзового или осинового веника из кухни таверны — который ей нацепили веселья своего ради эти. Или который до всего пристал в одном из придорожных кустарников.
Гудрун обессиленно, с этой веточкой в ладонях осела на камни. Сердце как будто обвила жёсткая тонкая верёвка...
«В спину... Как Сигурда Змееубийцу, — глупо и невпопад подумалось Гудрун, — предательски! Как Сигурда, да...»
* * *
Проклятую ветку она так сжала в кулаке, что листочки сухие, когда ладонь разжалась, превратились в труху, приставшую налётом к коже пальцев.
Гудрун долго сидела и ждала смеха этих — мол, обманули, провели! Попалась, глупая, упрямая!.. Меж сводов расщелины, где течёт речка, разнесётся их хохот. Оглушающий, издевательский. С ржанием победно вздыбленных скакунов... А может, будет обычный гром или обвал выпавших из берега камней? Или рокот переката, перелёгшего поудобней в русле?
Однако стены ущелья хранили молчание. В тишине тумана и равнодушном плеске волн только клокотала, болтая сама с собою, речушка...
— За что-о-о?
Гудрун закричала. Крик широким клинком прорезал её горло, вырубив так путь себе на свободу, полетел в ущелье и, ударившись о скалы, рассыпался воплями вспугнутых побережных чаек. Ущелье умножило его искажёнными дурными отголосками.
Она выла, сжавшись в комок между влажных камней. Выла, как должна была выть, по суждению домашних, прилюдно на тризне — оплакивая и смерть Ингвара, и бездетность их пары, и потому бессмысленность собственной жизни.
«Люди у них редко получают то, чего просят, — ясно говорил ей тогда в начале рыжий. — Уж молчу про то, чего по-настоящему хотели бы».
Но она сделала всё, что ими же положено! Где, где она нарушило данное собой слово? Слово хозяйки мыса-перекрёстка всех ветров? Где? «Скажите!..»
Над ней и её горем, её большой болью... Посмеялись.
Глаза её округлились, широко-широко раскрывшись. Рыдания превратились в икающий, визгливый смех с выкриками. И она била, буквально молотила себя кулаком по лицу. С силой, в одни и те же места, ожесточённо, невзирая на синяки, ссадины и раны.
Лучше бы она оглянулась!.. Быстрее бы поняла, что её обманывают!
Ну стала бы жалкой невидимкой! Последней рабыней, потаскухой, поломойкой хоть у кого — у рыжего, медведя или у великанов из горной таверны — да хоть тушей мясной на вертеле, которую они пожирать будут! Стерпела бы все пытки, извращённые поношения и издевательства от Локи! Пусть!
Она была бы там. И Ингвар, пускай не с ней, но тоже... Там.
Жил-ходил бы.
Рядом.
А так... Он навечно останется таким, каким был в день своего отплытия. Она же будет стариться и с печалью уходить от него того, такого молодого, всё прочь и прочь. В жизни её теперь застынет осень, за которой лишь седая зима. Света не прибавится, радостной весны и плодоносного лета больше не будет. Жизнь замрёт, жребий её, Гудрун, только ждать...
Всё поздно.
Мучительно. Безвозвратно.
* * *
Это похоже на тяжёлое и горькое пробуждение ото сна, где всё по-былому. Ингвар живой, он приехал или возвращается домой, делает свои Ингваровы дела. Может, он болен или ранен, и чушь, враньё то, что он умер!.. И пробуждение будет в жизнь текущую — серую, ненастную, беспросветную — где сны эти не исцеление, а напротив, добивают обухом.
Раньше она, не знавшая, сравнила бы горе с лугом, густо покрытым колючими ядовитыми растениями. Ныне она знает, что на месте луга выжженная, расплавленная пустыня, на грубом песке которой вряд ли когда-либо что-то взрастёт.
Она бежала от этой пустыни в мир к ним — в надежде на чудо, что ей обязательно помогут, как в песнях или сказках. Что случайно, но она всё-таки встретит своего Ингвара! Возьмёт его за руку и отведёт обратно!.. Это вместо того, чтобы жить дальше.
Одной очень больно... Нужна была искорка розовой зари под неподъёмным спудом штормовых туч. Нужна была хоть капля дождя, что подобьёт пыль сожжённой пустыни внутри.
Она как-то решила, что Ингвар... Живёт в другой стране.
И поэтому объявила, что вернёт его.
«А с чего я взяла, — Гудрун удивлённо распахнула в темноте несохнущие веки, — что... Что Ингвар тоже хочет этого?»
Да... Она всё преодолела и прошла их мир, но только из-за того, что её лишили Ингвара. А не потому что ему было плохо, он страдал, мучался или того хуже — забывался, отходил в оседающее навсегда под ил прошлое и стирался из всех миров за ненужностью.
Ничего доподлинного об Ингваре Гудрун там не узнала.
Как она тогда спросила?.. Мол, вы знаете Ингвара Бойца? Я за ним, он мне нужен!
И не думала даже спрашивать по-другому.
— Правы были те, — Она, всхлипнув, запнулась, — которые сказали, что я не любила Ингвара. Да... Не любила. Только о себе и...
Пока она горевала, замерев в скорби каменной статуей, другие не должны были ни радоваться, ни смеяться. Счастье других — украдкой, за углом, мимолётно — она не терпела, считала преступлением. И жестоко, безжалостно, про себя покамест приговаривала виновных. Какая тут жизнь, счастье и веселье, если Ингвара нет, он не жив, он ниоткуда не вернётся, а она, она...
«Струсила жить без него!»
Неправда, что все кругом её покинули, не жалели, руку не протягивали, а лишь смеялись над нею. Даже на дороге ей, слепице, некоторые встречные предлагали воду с едою, помочь дойти, куда нужно... На это она и до смерти Ингвара подбиралась как кошка, ощетинивалась и резко отдёргивала руку свою с клюкой от руки чужой, с добром протянутой. Смерть Ингвара стала твёрдым поводом отвергать все протянутые руки злее, чаще и с большей оскорблённой гордостью.
Служанка вот ей помогала до последнего. Ходила за своей хозяйкой как на привязи — и когда напали подосланные разбойники, и когда слуги ушли, отобрав в грязной ссоре припасы. Ходила, пока Гудрун вконец не прогнала её... Гудрун вспоминала испуганное бормотание служанки о предателях, угрозе новых лиходеев, и будто въявь видела — хотя тогда не видела — как та жалко крутит головой на страшный лес, где вскоре заблудится. Вернётся ли она оттуда домой или попадётся тем разбойникам на поживу?..
Гудрун даже не помнит её имя. Хорошая, добрая она хозяйка...
И то была крепкая птичница Тора? Или худосочная девчонка, носящая отчего-то славное имя Ярицлейва? В каком порядке сменили они друг дружку? А остальные?.. Все они, разные, срослись, сливались у Гудрун в одну единственную.
Последние три года Гудрун никак не отвечала на просьбы и жалобы служанок, слуг, скотников, поселян, бросая их трудности без своего хозяйского внимания и разрешения. Не справляются должно — их вина, получат плетей... Она порою сама колотила в бессильной ярости кулаком, больно и часто — как себя вот недавно — стариков со старухами, маломощных, безропотных, годных не на каждую работу, которые водили её там, где нужно, и иной раз носили на себе.
Почему?.. Она ведь слепая, они зрячие. Они с детьми, мужьями, жёнами, а она, Гудрун... Она...
Поэтому волшебной розовой зари после мглы она не заслуживает.
Как-то, совсем в юности, она раскрыла секрет своей высокородной подруги жестокой её матери — что у подруги любовь с красавцем-конюхом.
Гудрун сейчас вспоминала это как день вчерашний... Как конюх неожиданно — для него неожиданно, а для кого-то, очень обеспокоенного, закономерно — очутился в череде жертв Одину-Иггу. Как после долгого отвратительного хрипа шейная кровь его облила древний камень, как в горячую лужицу в древней выемке шлёпнулось ещё бившееся сердце. Как выла безумной медведицей подруга в гуще высокородной толпы, а Гудрун притворно-участливо утешала её, уверяя, что не хотела, не хотела, что случайно...
«Неправда... — качала из дня сегодняшнего головой Гудрун уже давно не живым подруге и её конюху. — Не случайно... И хотела...»
Она так украла, разломала и выбросила игрушку, которой завидовала.
Подруга надрывалась, в отличие от овдовевшей взрослой Гудрун не думая укрывать от людских глаз своё горе:
«За что-о-о?..»
Гудрун, поначалу этого не поняв, сегодня повторила её крик...
Однажды она приказала раздеть и исхлестать одну из поселянок по лицу и нагому телу лозою красного плюща — от сока чьего тонкая женская кожа надолго вспухает безобразными волдырямии, которые затем, болезненно лопнув, останутся шрамами и оспинами. Час расправы Гудрун, как хищник, выжидала пару недель со дня, когда острым ухом слепой услышала, что жертва хвастается кому-то, мол, пообещала подарить хозяину Ингвару сына — чего не смогла пустоцвет-хозяйка.
«Не то что эта... — В мыслях Гудрун до сих пор весенней капелью звенит самый последний в жизни поселянки беззаботный смех. — Ха-ха-ха!..»
А на прошлом осеннем тинге Гудрун изгнала многочисленную — всех, от старого до малого — семью сильно провинившегося слуги Ульфссона. Пригрозив им вдобавок орлом на рёбрах, если вернутся — эту казнь, к слову, любили творить друзья её мужа.
От чрезмерного, рубящего в лоб решения лбы же других судящих на божьем луге покрылись вместо испарины, казалось, инеем.
«Чтобы знали... — проронила тогда Гудрун, не дрогнув ни мускулом на лице. — После орла другим неповадней будет...»
Кроме Ульфссонов было много, много ещё, возможно, излишних смертей. Много, много кого молчаливым кивком невидящего лица она обрекла на кровавого орла или иную казнь. По её воле рвали языки, кололи глаза, оскопляли, рубили руки и ноги... Всегда кивком только — как восхищавшая её великая Хельга своих сватов.
Слёзы текли в черноту щели меж камней быстрее, чем речка рядом на порогах. Они были солонее, чем всё море, что шелестело, ворочаясь у кромки берега...
Всё расплывается, размывается будто под чистыми водами неощущаемого Гудрун дождя. Перед взглядом в этих водах вьются чёрные пиявки, пляшут чёрные мошки.
Сердце, словно в конце концов устав и взорвавшись, становится глиняным горшком, из трещины на котором выливается жидкий обжигающий свинец.
* * *
Её ломало. Колотило.
Она извивалась на камнях, скользких от пота, крови её и росы. Руки, от плеч до пальцев какие-то чужие, слушались плохо и лежали, точно мотки канатов. Самый большой, самый тяжёлый моток, пав на левое плечо, давил на сердце.
Лихорадочно мечущиеся мысли крепко увязывали черноту из щели меж камней — щель была близко-близко, перед самым лицом Гудрун — с болью в сердце.... Чернота, вторя дёргающей сердечной боли, стала вылезть наружу. Жирными червячками, тягучим или водянистым дёгтем. Чернота — или всё же щель?.. — остро пахла пылью, мокрым песком, каменной крошкой, водорослями и моллюсками.
Гудрун с трудом откинулась спиной на камни, отвернувшись от невыносимой уже черноты прочь. Наплевав на усталость, какую-то невосполнимую слабость и закаменевшую шею... Для этого она словно бы одолжила у них волшебный рычаг, способный перевернуть целый мир.
Чернота во взгляде текла вниз под собственной тяжестью — чего и хотела Гудрун, когда переворачивалась. Из проступающих там пятен заново складывались по-ночному белёсый туман, блестящая полоска гальки, море...
А на берегу стояли люди.
Нет. Не люди.
Тени. Тени, отбрасываемые людьми — если бы они поднялись с земли и остались висеть в воздухе... Тёмные тени мужчин, женщин, детей.
Тени стояли на гальке. Все, как одна, смотрели на море. Они как будто были рыбаками и ловили рыбу.
Слышно было за вздохами моря, как они, тени, негромко бормочут что-то друг другу...
— Кто это? — крикнула Гудрун со своих камней. — Кто это? Кто вы?.. Уходите! — крикнула она снова, перепуганная, захлёбывающимся голосом. — Уходите!.. Уйдите от меня! Уберите их! Кто-нибудь, прогоните!.. Ингвар! — Она заплакала, уткнув жаркое лицо в ледяное плечо. — Ингвар! Прогони их!..
Она думала, что это пришли за ней. Разбойники, слуги или эти...
Боль бежала из-под сердца вязкими смоляными каплями, а по телу — слева направо, справа налево, от большого пальца ноги и до затылка — огненными ручейками.
Тени продолжали бормотать сами с собой. Всё громче и громче, всё ближе и ближе к Гудрун. На гальке их вырастало всё больше и больше... Бормотание это словно дёргает, дёргает, дёргает за рукав тебя беспрестанно, добавляя к боли лишь тяжести и, что хуже, некой мучительной неправильности.
— Простите, — выцедила из себя Гудрун уже даже не шёпотом, а шевелением стянутых иссохших губ. Только бы стряхнуть эти путы...
И... Истончившись, не выдержала, лопнула какая-то из ниточек, привязывающих Гудрун к камням, на которых та лежала.
— Простите, — сказала Гудрун теням громче, видя уже их смутно. Из уголков глаз по вискам побежало что-то мокрое и щекочущее...
Боль будто внутри прорвалась, как гной из разреза, и теперь текла чернотой по всему миру.
— Простите...
Каждая из теней всё бормотала, бормотала, подходя, и исчезала где-то в черноте.
И каждой-каждой Гудрун говорила невозможное слово для себя прежней.
С уходом каждой бормочущей тени мир для неё уменьшался — чернота поглощала его капля за каплей, отрезая от Гудрун. Мир чернел, но дышать становилось легче. Камень уже так не держал... С плеч каждый раз словно падала вся тяжесть тверди земной.
— Простите...
Гудрун, ослабелая, проваливалась в черноту — так и должно быть, она заслужила.
«Пусть так».
Она смирялась со своей грядущей участью. С тем, что с нею будет.
А Ингвар... Пусть.
Его у неё не отняли. И не отнимут. Он будет у неё, пока она... Жива? Не исчезла?.. Пусть даже они с ним разлучены навек.
— Простите... — Слёзы Гудрун было не остановить, как ту же горную речку рядом.
Чернота мерзко клубилась перед взглядом слепнущей Гудрун, тянулась к ней тысячами густых китовьих зубов. Как вот кит засасывает в себя морскую воду с рыбами, моллюсками, крилем, так и чернота сейчас засасывала в свою отвратительную, ровную и круглую пасть-воронку слёзы, горе и страдания Гудрун. Пасть, глубину которой лучше не знать... Как знать, вдруг тот гад имел такую же? Он и его сородичи, создания тьмы и боли, зародившиеся на дне миров и поднимающиеся в нужный час? Их отгоняет Великая Охота — и они падают обратно к праматери как мусор, муть, осадок...
Гудрун поняла, что впервые оказалась с чернотой, можно сказать, лицом к лицу. Не пытаясь никуда от неё сбежать. Ничего не скрывая.
А чернота тоже смотрела на Гудрун. В Гудрун. В душу, мысли, чувства...
Она заманивала в себя.
Она словно ждёт не дождётся, оголодав.
Или наоборот — у них сколь угодно времени... Гудрун всё равно будет там, поэтому чернота по-космически безразлична и равнодушна.
— Простите... — повторяла Гудрун, уже не зная и не видя кому.
Она держалась за это слово и то, что было под ним, как за последнюю травинку над пропастью. Как много раз она его уже сказала? И как много раз скажет?.. Время, как и тогда, в их мире, исчезло.
Чернота — и всё зло за нею, горе, боль — дрогнула, чего-то или кого-то вдруг испугалась... Передумала надвигаться. Завернулась вовнутрь себя, словно первородная ежиха или улитка размером с Вселенную, и дёрнулась сгустком этим куда-то в сторону — чтобы опять шаг за шагом убраться из взгляда.
Вместо черноты осталась лишь тёмно-серая пустота...
Замерев, не шевелясь на своих камнях, Гудрун всё всматривалась и всматривалась в мутную пелену слёз, пока не различила нечто похожее на прежнее ночное море... Оно шелестело, будто чесало бесчисленными пальцами гальку по всей долгой линии берега.
И там, по перекрёстной ряби — с берега дуло несколько ветров — по тёпло-жёлтой дорожке, тканной из мягкого лунного сияния, к Гудрун шёл и так по-родному улыбался...
— Ингвар... Мой Ингвар, — шептала, плача, Гудрун. — Глаза твои. Как небо... Дай в них мне посмотреть... — Она потянула пальцы навстречу светящейся бесплотной руке. — Я... Я... Вижу тебя!