Глава III, или Обратно
Во млечном киселе тумана медленно таяли дорожки, что проторили удравшие невидимки. Гудрун в отличие от этих жалких не была перепугана. Она торжествовала — ведь во всём оказалась права, права!..
— Ингвар? — позвала, глядя во мглу впереди, Гудрун. — Я выведу тебя отсюда, Ингвар. Слышишь? Даже такого... Вот так, как мне говорили... Несмотря ни на что!
Она не узнавала поляны и лес вокруг.
Всё запустело и помертвело с их приездом. Туман оставлял места взору лишь на локоть — и то, если вытянешь руку.
— Бомм, бомм, — отбивал где-то на самом крае мира барабан.
Удары его были будто биением вскрытого сердца земли здешней. Каждая пылинка, каждый камешек подпрыгивали им вослед, а травинки норовили вылезти вместе с корешком.
Гудрун на всякий случай старалась попадать шагом в такт барабану. И через сотню-другую шагов закрякали утки, взвыла выпь, зазвенели, плача, лягушки. В нос лезла тёплая гниль: по левую руку разливалось болото. Болото из тех, чьи воды настолько спокойны под кочками и сором, настолько черны, что в них, как в хорошем зеркале, видишь второго себя...
В тумане вырисовывалась туша. Крупная, фырчащая.
На бережку, на ложе из камыша лежал медведь с седой свалявшейся шерстью. Он был в пять раз больше обычных медведей — и в три белых, коих Гудрун довелось встретить в походе на север. Лежал недвижно и смотрел куда-то невидящими зенками. Из щербато-клыкастой пасти истекла лужица чернющей крови.
Седого медведя к болотному торфу пригвождал гигантский трезубец невообразимо искусного литья. Два зуба из трёх проткнули медвежье тело насквозь. Одним, видимо, ударом.
Медведь вздыхал, раздувая сопливые ноздри. Натужно хрипел в самом нутре шерстистого объёмнейшего пуза. Замер, когда Гудрун прошла по ближнему повороту тропинки... С шумом принюхался. Как рыжий его сотоварищ тогда при встрече.
До Гудрун его лапищи с каменными когтями дотянуться не могли.
Кривая коряга подле медведя, из которой росли молодые гибкие побеги, скрипнула.
— Ты-ы, — разобрала Гудрун низкое гудение, стоило ей только отойти от медведя и коряги подальше. В тумане принюхивание и фырчание слышались особенно сильно. — По-о... Помоги-и-и!
Гудрун остановилась... Но лишь на миг.
— Не могу, — во весь голос ответила она медведю. — Мне нельзя.
Мотнула волосами и пошла дальше.
Она слышала, что коряга позади неё заскрипела громче.
— Помоги-и, — урчало в медведе вдовесок болезненному пыхтению. Сколько злобы и зависти было в зове его — мол, чужачка, уходит и спасётся, а он останется, поражённый божественным оружием небесного железа.
Достаточно отойдя, Гудрун задним умом поняла: кривая коряга скрипела, потому что повернула к тропинке свою, что называется, шею. И вперила в Гудрун слепые глазья-сучья... Уродливое существо горевало по седому медведю. Скрипело — возражая Гудрун и ругаясь... А туман, круживший вдоль хозяина болотной таверны, лап его, бесхвостого зада и маленькой плоской головы, распался на хоровод дев в белом с ореховыми веточками. Девы танцевали дёргано, под несмолчный барабан, а светляки горючего газа, неверяще подлетавшие к седой шерсти повелителя, превращались в огневушек...
Туманная мгла прорвалась, являя бок кого-то чешуйчатого. Плоский, длинный, высоченный бок — размером с самую большую усадьбу, в которой довелось бывать Гудрун. Сотовидная чешуя маслянисто-радужно блистала на свету, шелестела, мускулы под ней сокращались. Некоторые чешуйки сбиты, расколоты, некоторые потемнели от старости. Из каких-то торчали ржавые обломанные мечи и стрелы, а то и человечьи кости. Запах источался отвратительный, смешанный — и сладкий, приторный, и остро-солёный, моря и водорослей, и болотный, трупный.
— Тихо, Ингвар, — застывала в ужасе Гудрун.
Топкий мох шагов её не выдал. Она надеялась, что ни один сучок под ней не хрустнет, нога не провалится, и она не застрянет тут как в капкане. Или как на блюде.
Гад бесшумно полз в сторону болота. На запахи — приправу к поданному мясному. На плесень, на затхлую воду... Повезло, что Гудрун с Ингваром миновали встречи с гадовой пастью или, того хуже, с неморгающими глазами — если глаза там есть.
Туман смилостивился, пощадил рассудок Гудрун и укрыл гада. И так уж показав малой частью.
Выпи на болоте взвыли, раскричались утки с квакушками, святое железо трезубца запело. Трезубец же, судя по отзвуку, пал — рассёк болотную хлябь, отчего захлопали вспугнуто бесчисленные крылья.
Гудрун расслышала шипение вбираемого в пасть воздуха. Слышала, как взревел хозяин болотной таверны. Дважды, сначала в страхе:
— О-оох. О-ооо... — А затем от разлившейся со змеиной слюной боли: — У... У!
Трещало кривое дерево, слуга или друг медведю, вскричали призрачные девы-утопленницы. Сердце в груди Гудрун убыстрялось...
— Так этой твари и надо! — ожесточённо бросила Гудрун молчальнику Ингвару, убирая волосы с лица. — Не жалко! Он бы нас всё равно разодрал!
Был равнодушен к участи медведя и барабан, что соглашался:
— Да. Бомм, бомм.
— Р!.. — вздохнуло эхо страданий бывшего хозяина таверны при болоте.
Ветер, предвкушая чего-то, загудел ненавистным ещё слепой Гудрун гулом, каким гудел, ловясь в щелях, дверях и углах дома с мыса-перекрёстка всех ветров. Туман тронулся, потёк по его повелению, как табун или стадо по кнуту погонщика.
— Бом! Бомбом! Бомбомбомбом!.. — Барабан ликовал где-то уже подле лесной таверны.
Земля дрогнула, точно на неё ступили великаны. В лесу зазвякали привязи. Донеслось ржание коней, а вместе с ним козлиное или баранье блеянье, кабаний хрип, кошачий рык, птичий клёкот...
— Гудрун! — шёл шёпот в тумане. — Гу-Гудрун! Гу-Гудрун! Посмотри туда ж, даж-даж-даж! Стремена стают! Сёдла садятся, ятса-ятса!
Талой водой в барабанный бой вливались рога и трубы. Пронзительно, вразнобой заныли дудки, их меньшие собратья.
К идущей твёрдым шагом Гудрун прилетал страх. Древний, дикий, о котором ей как-то исповедовался Ингвар, столкнувшийся с ними однажды.
— Держись за меня, Ингвар, держись только... — сквозь сжатые зубы перебивала она нехорошие шепотки из тумана.
Но уговаривай себя не уговаривай, верно слышишь, как узнаваемо-леденяще бряцает сталь, скрипит кожа сёдел и сбруи, рыкают псы и храпят кони.
Они выехали на Великую Охоту.
* * *
Наверное, Гудрун толкнули в сторону — она соскользнула по мокрой траве в придорожную яму.
Туман над её головой солнечными проблесками прошили огромные светящиеся стрелы:
— Вшух-шух-шух!..
Они оставили после себя след из звенящей сверкуче-золотистой пыльцы. След этот кружился, плыл по витиеватым спиралям и постепенно гас. От звона его безумно хотелось тереть уши.
Одна из стрел попала в бук неподалёку, и под нею взверещали душераздирающим писком. Дух или слуга рыжего, намертво пришпиленный, несчастный... Другая проткнула дуб справа от тропы. Гудрун увидела только, как за необъятным стволом выплеснулось облачко древесной пыли с искрами вперемешку. Стрела, тонкая-тонкая, как нитка шёлка, зудела и дрожала, не смирившись с тем, что застряла. Наконечник её горел съёжившимся в точку солнцем. Морщины на коре вокруг алели, толстели, росли, росли, пока не раскрылись, наконец, и не вызволили из недр дуба жадное, яростное пламя — кормиться в гнездо ветвей с ржавой трескучей листвой.
Сколько всего было стрел, Гудрун сосчитать не успела. Да и человеческая рука не способна заряжать лук так споро. Стрелок, похоже, победно опустил божественную десницу с луком, исчерпав колчан. На его месте Гудрун ещё вдоволь бы насмеялась с дружками над перепуганной смертной.
— Ты спас меня, Ингвар, — прошептала Гудрун, подобрала тяжёлый от росы подол и, опираясь кровавой ладонью о камень, вылезла из ямы.
Стрелы обнаруживались в тумане пятнами зарева разного размера. Ни дать ни взять гончие при удушенной дичи. Деревья от них вспыхивали факелами и тотчас потухали. От пожаров туман щедро подкрашивался странным жёлтым, цветом старого масла. Весь лес трещал, полыхая. Листья и трава в нём засохли, погибли загодя, малодушно, как в страхе перед грядущим... А когда Гудрун сознавала, мол, вокруг же дым, её мгновенно тянуло закрыться рукавом и надсадно закашляться. Они с Ингваром однажды, также задыхаясь, бегом одолевали лесной пожар.
— Гу-ууу! — Рога трубили над туманом с нечеловечьей силой — смертный бы от такой мощи кровью захлёбнулся. — Гу-уудру-уун! Гу-уудрун!.. — Или то был чисто рёв их пьяно-сытых глоток.
Гудрун поняла, что драка та в лесной таверне не могла не разгореться. Сами они от неё не пострадали, из них никто и синяка получил. Драка нужна была, чтобы зажечь огонь в их жилах. Чтобы от него загорелся лес — и чтобы добыча бежала в этом огне в желанном направлении...
— Видишь её? Где она? — Кто-то говорит возле самой Гудрун, вынуждая ту шарахнуться в сторону.
— Она, на-на-на, — следует ему смешливый ответ.
Неужто Локи-пересмешник, прощённый ими заради празднества, созвал своих слуг, подговорил всю нечисть, с коей был дружен? Или лично решил потешиться?
Кто-то выглядывает из-за груды камней. Из-за остатков разломанного божественными стрелами ствола тоже. И поднимает неясную голову с земли.
Или на дереве заместо сука растёт — гляди-гляди! — живая лошадиная голова. Которая смотрит и провожает блестящими круглыми глазами, жуя жвачку, спешно идущую Гудрун.
Смотрит и манит, зовёт посмотреть на себя. Чудо же невозможное.
Лошадиная голова блеет отчего-то по-козлиному, трясёт бородою и машет длинными узкими ушами под тонкими рожками. И уходит назад со своим деревом, исчезая в тумане...
— Куда ты, сестра? — Гудрун ловит в гуле Великой Охоты соловьиный голосок царицы с пира. — Иди к нам!.. Я когда-то была такая, как ты! Смертная! — Туман сбоку распахивается, и в нём видится смеющееся царицыно лицо.
Когда туман обычный, светлый, одежды царицы словно бы пенные, голубые и розовые, а когда натекает с пожарищ, резко-жёлтый — парчовые, исчерна-оранжевые, цветов огня и пепла.
— Иди к нам! — Царица зазывает томно, с чувством женской власти. — Иди ко мне! — По взмаху её ручек одежды-облака пропадают с изгибчатого тела божественной красоты. — Смотри! О, смотри же, сестра! Здесь хорошо! Здесь радостно! Весело! А-ах...
Но нежное, чрезмерно румяное лицо было уже не столь чарующим. А напротив... Было неживым, ненастоящим — раскрашенным, застывшим.
В танце царица что есть силы потянулась тонкими пальчиками к Гудрун, но туман поглотил её, ненужную, стоило Гудрун пройти мимо. На царицу и всё встречное Гудрун смотрела будто сквозь — подсобили годы сумерек-предслепоты.
— Гу-Гудрун! — выдыхают из тумана. — Гу-Гудрун! Ты где?.. Посмотри назад! Что там? Кто там?
Сзади слышится протестующий треск валежника. И вдобавок знакомый шорох чешуи.
«Никто... Никого».
— Никто не защитит тебя, — клекочут эти проклятые. — Нет его! Нет за тобою твоего Ингвара!.. Ты одна, Гудрун, одна! Одна!
Сердце дрогнуло. Предало... Побежало — быстрей, быстрее, вперёд! — заместо самой Гудрун.
Она не заметила, как понеслась догонять его.
«Не сметь!.. Не смейте!»
В глазах заплясали тлеющие останки деревьев. Кажется, что вернулась весна, а на чёрных стволах набухли алмазно-рубиновые цветочки.
— Ты одна! — Каждый выкрик их как удар молотком в кипящую животным ужасом голову. — Одна-одна-одна!
Кто-то крадётся, скрывается за пеленой непроглядного тумана. Поощряет её бег, подгоняя. Взрыкивает, кряхтит, точно перекатывая в узком длинном горле камешки или косточки. По скалам царапают коготки, и слышится скорый стук по чему-то полому, похожий ещё на задавленный хохот: «К-к-к-к...»
По земле волною прокатывается гул. То топнул великан?.. Хозяин горной таверны или кто-то из братьев его? Вышел проводить гостью, прекрасную богиню либо великаншу? Или решил тоже уничтожить пришелицу?.. Вот сейчас он присядет на корточки, возьмёт Гудрун за ворот двумя пальцами и медленно-медленно поднесёт её к своему огромному лицу, сведёт на добычу близко посаженные глазюшки, раззявит дышащую паром пасть и кинет на корень языка как ягодку...
Кто-то мелкий пищит с края тропинки:
— Ингвар тут!.. Тут! Посмотри!
Сердце колотится, колотится. Аж до боли...
Гудрун расталкивает туман, будто многолюдную тесную толпу. Из дерущихся клоков его складываются, корчась, кривые рожи, кои беззвучно смеются, подмигивают, растягивают до неба рты, впуская внутрь себя мчащуюся Гудрун. Голоса — в рожах или вне их? — говорят, говорят, треща скворцами про Ингвара то, что Гудрун не хочет слышать:
— Не-не-не-нет с тобою твоего...
Но...
Но чем жарче и настойчивее они твердят, что Инвара нет, тем твёрже всех алмазов на свете Гудрун знает, что Ингвар — за нею. Идёт или тоже, верно, бежит. И держит за левое плечо... Остальное было ложью, которую нёс-сеял сын Лаувейи.
Стоит это подумать — и, наконец, вернуться на шаг — как правое, другое плечо Гудрун обхватывает тяжёлая мужская ладонь. Огромная, из плоти, отвратительно-жаркая.
Не Ингвара...
Гудрун выворачивается из-под неё ужом, но ладонь впивается в плоть ещё сильнее, а шеи тут же касается вторая, сестрица-близнец первой. Затем, в издевательскую насмешку — и третья, и четвёртая, пятая, шестая, седьмая... Липкие, горячие, ладони множатся мерзкой грибницей, шевелятся, елозят по телу, подрагивают, напрыгивают друг на друга точно брачующиеся жабы.
Как во сне при лихорадке, Гудрун закрывают лицо и нос, не давая дышать. Змеиными гроздьями обвивают её голени, грозя вызвать в мышцах вот-вот судорогу. Щекочут кожу, где та открыта, дабы побежали табунами мурашки, лезут в стыдные места, будя воспоминания, как унизительно и без почтения к женскому телу однажды по Гудрун лазили другие чужие ладони, потные и грязные, день спустя отделённые от насильников-владельцев. Ладони те, прибитые скобами, долго провисели на стене усадьбы, оголяясь под ветрами знаменитого мыса...
А голоса вдруг резко обрываются. Все как один... В тумане пытливая тишина — что-то будет, что-то будет!..
За спиной Гудрун прозвучал родной, не успевший истереться из памяти, настоящий, живой голос Ингвара:
— Нет меня с тобой, Гудрун.
Глаза твои,
Возлюбленная,
Как небо, море,
Река или снег?
Дай в них мне
Посмотреть.
Тук, тук-тук, тук-тук... Сердце выстукивало в нечаянной тиши.
«Нет... — с ноющей грудью думала Гудрун, гоня из мыслей слова, что в часы нежности близко-близко шептал её губам этот голос. — Обман... Тоже обман!»
Словно вылетев из тела, Гудрун видела, что ведёт подбородок к правому плечу — по мягкой, но непреклонной воле чужих рук. Ласковые, поворачивающие лицо пальцы ощущались на щеках, скулах, шее...
На позвоночнике под платьем просыпалась ледяная роса.
«Прочь! — вскричала про себя Гудрун. — Вы, жалкие... Пошли прочь! Уйдите от меня!.. Я!.. Я себе хозяйка!»
Её выпустили...
Все, всем коконом разом. Как по ветру развеялись, испугавшись или опять в насмешку. Или Гудрун то их, пленителей, пересилила, вырвалась...
Она рухнула, освобождённая, коленом в землю, локтём об острый камень.
И позади неё захохотал сам Локи.
Да, сам.
Если она обернётся, то увидит его. Его глумливое, растягивающееся, как у слуг его в тумане недавно, то вширь, то ввысь лицо — будто отражение в кривом зеркале... Она, Гудрун, станет одной из немногих смертных, кто зрел Пересмешника.
Очень красивого, как подобает каждому из них, но с косыми глазами, носом-крючком или неровными зубами — с изъяном, как положено каждому недоброму из них.
Он смеётся каким-то задавленным противным кудахтаньем, от которого Гудрун хочется расковырять коварный камень у локтя... Вскочить с ним, развернуться и бить, бить рожу подлецу, чтобы та превратилась в кровавый желток с костяной скорлупой вперемешку.
Но ведь сын Лаувейи и тогда продолжит смеяться?.. Он состроит ещё похабный жест, поднеся большой палец к носу, и присядет на одну ногу, чтобы показать подошву башмака на другой.
«Ну же, глупая-упрямая Гудрун...»
Чем откровеннее, злее, нетерпеливее камень толкает на подсказываемое, тем заливистее и, главное, ближе смеётся Локи. Премерзко, подначивая, подначивая:
«Ну же...»
Она встаёт.
Без камня. Смотря вперёд...
— Ингвар? — спрашивает Гудрун, с трудом выдыхая грудью. Подымает нерешительно пальцы к левому, до сих пор, к счастью, колющемуся плечу. — Идём? — И выходит из клубов тумана.
* * *
Смех Локи, довольного своими проказами — будет, будет что рассказать на следующих пирах — тонет позади. Захлёбывается в рёве их рогов, то далёком, то пугающе близком.
Цокот тянется к сердцу покрытыми инеем клещами. С хрипотцою, но легко, чисто взвывают волки-волкодлаки, охотничьи их псы. Рядом, рядом... Возможно, там, где она упала из-за Локи.
Сердце стучит, как бубен старого шамана.
Они слышат его. Всё время слышали. Гонятся на стук, не сворачивая — сердце стучащее, боящееся потерять Ингвара, было ярчайшим маяком, ярче некуда. У них острей острого слух, зрение, нюх и неведомые, недоступные смертным чувства и знания.
Её им никак не догнать — если только она сама раньше не оглянется...
— Ингвар? — Гудрун закрыла глаза. Когда она к нему обращалась, в душе светилась искорка счастья — словно прожилка розовой зари под грядою чёрных штормовых туч... Сейчас ей очень хотелось коснуться к этой искорке. — А знаешь?.. Скоро мост.
Она сказала так, чтобы обнадёжить себя и Ингвара. От моста до таверны она добралась гораздо быстрее. И она, кажется, сбилась в тумане, раз шла мимо болота с медведем.
Ингвар надавил ей на плечо, подталкивая идти дальше...
Туман волнуется точь-в-точь как море в мелководной бухте, покрытое только выпавшими снежными сугробами... Холод от него шёл такой же. Ноги, вспомнив, что холод-снег существуют и кусают до костей, ныли, как если б Гудрун вправду брела без обуви в зимнем море.
— Посмотри ввысь, — приходит, звуча отовсюду, голос Старшего с пира, — что за красота!..
С неба будто наживо ободраны облака, звёзды, солнце, месяц. Как кожа его или плоть... Небо разом светится и темнеет, разрывается в одном месте и тут же вытекает ртутью из прорыва, чтобы разорваться в другой своей части. Свет при малейшем передвижении взгляда преломляется радужными кольцами и перьями-плавниками. То, что на небе, походит ещё на муку раскрытого лона роженицы или агонию умирающего со вспоротым боком воина — зыбкий миг, когда створка врат жизни и смерти трепещет... Гудрун перенесла бы всю эту красоту узором на шёлк или ковёр и вышивала, вышивала бы его, не отвлекаясь ни ни на дом со слугами, ни на Ингвара, до самого конца, отмеренного ей норнами.
— А ты, — шепчет ей Старший, — величайшая рукодельница, искусница, сотворишь лучше. Больше и лучше... — И Гудрун мотает головой, гоня наваждение.
Впереди среди рек тумана, прижатых ветром к земле, гнётся и подрагивает ель. Вернее, лишь ствол её — кривая палка, срамно белеющая голой древесиной. С шишками на невесть почему уцелевшей маковке. Последнее, что осталось от прежнего мира.
Гудрун торопится к ели, наметив улыбку. Как к нечаянно встреченной подружке.
«Да... Ёлка Золотые Шишки. Из детства подружка».
Она скользит над землёй как на лыжах. Приближаясь к ели, она протягивает правую руку к шишкам... Мир затих, притаившись.
С шишки на кончик пальца Гудрун сияющим червячком слезла крошечная искорка...
Спешился
Ярый, неукротимый,
Воздел неподъёмный
Молот и воззвал:
— Мьёльнир!
Макушка ёлки вспыхнула и рассыпалась мягким, приставучим пеплом, который до последнего держал очертания хвои, ветки, шишек, прежнюю свою природу.
Изламываясь, немыслимо выгибаясь, слева от Гудрун с сухим, режущим уши треском проструилась огромная ярко-белая молния — настолько слепящая, что мир в мгновение почернел, а глаза будто полоснуло лезвием. Воздух стал резким, злым, свежим, словно умер и родился вновь. Волосы Гудрун вставали дыбом, тянулись вдоль щёк, впиваясь жёстко в кожу как проволока, и запахли палёным... Выцветший до бело-чёрного мир не выдержал напряжения и громыхнул, веля жалким смертным пасть на землю ниц.
— Ааа... — Рокот громового раската перетёк в ликование воинства Великой Охоты.
Когда из глаз ушёл красноватый и горячий отсвет молнии, Гудрун высмотрела причину победного их клича.
С неба, тошнотворно извиваясь, корчась и дёргаясь, падал тот самый гад.
Настолько громадный, что даже издали виделся, похоже, едва на четверть. Голова его казалась странно маленькой — или его так обезглавил их удар?.. Над шеей только дрожал ком, с которого срывались, рисуя след падению, потоки, ручьи, струйки жирного дыма. Разноцветные, пышные, как лепестки осеннего цветка, тёмные потяжелее, светлые и серые поюрче, помельче. Меж них в коме над шеей гада мелькали искры и огонь.
Взмешав своим телом агонизирующие небеса, гад с протяжным рокотом грянул оземь — и под миром, должно быть, надломилось самые, наверное, его столпы.
Искорёженное молнией, обугленное тело гада бахало по тверди, ходящей ходуном, немогущее успокоиться, незримое в тучах песка, которые взметнулись под самое небо и готовились вот-вот обрушиться на мир. Бахало, множа пролом за проломом, в каждом из коих легко бы потекли великие реки, если бы успевали ещё народиться. Бахало под мерный звон мечами о щиты и слаженный хор их глоток:
— Хо!.. Хо!
И греметь хор собирался, пока гад не сгинет в Зияющей Бездне Гиннунгагап. До следующего раза.
— Хо!.. Хо!
Ветер, сдувая отовсюду поблёскивающий остекленевший песок с золой, подмешивал их шершавым чёрным осадком в редкую дымку тумана вокруг, сковывая и пеленая ноги. В песке мелькали и щепочки, похожие на те, что исходят от истлевшего за полстолетия сруба из разрытого погребального холма. Угольки, попадая под голую пятку, прожигали ногу чуть ли не до колена. Галька, глина, почва, мелкий сор, пропитанные сладковатой гарью пожарищ, сыпались с неба затяжным осенним дождём... Такая же песчано-пылевая буря налетела на поход их по длинным пляжам побережья Исланда. Про первозданный вулканический Исланд с чёрными пляжами его говорили, что он — часть их мира. Неудивительно будет, если они с Ингваром выйдут вдруг там.
Как и тогда, Гудрун боялась дышать даже сквозь рукав. Правую руку она сжала в кулак и держит у левого плеча, чтобы Ингвар за спиной её, если что, ухватился за её пальцы...
Неровный бой барабанов Великой Охоты вместе со скачущим цокотом вливается в сердечный бой. Подковы глухо бьют землю, кажется, уже где-то за правым ухом. Пронзительно, режуще, кличем смерти для дичи, мороз от коего по коже, взвиваются малые рожки... Над затылком Гудрун птицей летит голос переднего их запевалы. Птица эта тяжёлая, глухарь или тетерев, делает разбег перед тем, как взлететь. Бежит, махая крылами, подпрыгивает, падает, парит, снова падает и, наконец, летит. Так и голос запевалы из горлового гудящего рыка, срываясь, взлетает в высокий мальчишеский звон.
Гудрун разбирает слова древнего наречия уже без преломления ветром — слова, прядущиеся ими в песнь как раз для неё...
Идём, идём,
Обречены нестись навек...
Как злы мы — не умрём!
Тысячи, тысячи глаз их сверлят ей затылок, висят наведёнными стрелами.
Гудрун не выдержит... Обернётся.
По её примеру обернётся и Ингвар. Да, она сможет его увидеть — хоть прямо-прямо сейчас!.. Он, должно быть, в дорожной одежде, в которой его наверняка похоронили, чисто выбрит — брился он, соскабливая усы-бороду до последнего волоска даже в походах...
Но и он, и она узрят их.
Стену всадников-исполинов на огнеоких скакунах, что от края до края протягивается сквозь весь мир. И которая неумолимо движется на тебя.
Ничто из оставшегося мира не скроется. Всё сгорит в их поступи.
Когда они приходят в мир человеческий, то несутся в закатных облаках или скачут по земле, касаясь головами туч, гоня врага в Великой Охоте. Заслышав гром её, смертные падают на колени или ниц — они боги у людей. Могущественные, середние и те, кого поборет даже младенец в колыбели... Головы их в блестящих шлемах сияют как бесцветные солнца, и свет не даёт толком их рассмотреть, рассекая влёгкую даже толщи туч. Говорят, один из них своими жаром и сиянием спалил смертную любовницу, когда та поймала его на клятве и заставила принять истинное обличие. Божественный любовник лишь выбрал из угольёв, что от неё получились, плод их утех и зашил себе в бедро, дабы доносить до часа рождения.
Обернувшись, Гудрун сделает им прещедрый подарок... Время её человеческое будет уже на их стороне.
И х-хлоп — через жалкий миг она падёт, растоптанная, ими настигнутая, добавив перемолотые косточки свои в пыль-прах мира здешнего...
— Не будет радости им! — Гудрун шершавым от песка запястьем размазывала по горячим векам тут же высыхавшую влагу. — Мы победим, Ингвар!..
Песок облепил ей каменно-твёрдой маской уже пол-лица. Открытая кожа на руках, шее, лбу, щеках пылала как после ожогов. Вместо воздуха, пусть прогорклого из-за пожаров, в лёгкие вдыхалась дочиста выжженная пустота. От боли думалось, что с подставленной ветру щеки плоть вот-вот да отпадёт, глаз вытечет по слёзной дорожке, а правая рука, которую Гудрун поднесёт к дырке на его месте, рассыплется в уголь и сажу.
Но Ингвар, держащий цепко её плечо и в песчаную бурю — для неё узда прекрепкая, крепче всякой волшебной...
— Глупая, упрямая Гудрун, — возвращается снова голос Старшего.
Голос очень молодой. Навеки молодой, которому не грозят уже старческие придыхания, надтреснутость и провалы.
— Ты тоже можешь скакать с нами и разить перерождающееся, ползущее отовсюду зло... Брось только бродягу своего Ингвара! Забудь его!
Стой он перед нею сейчас, то протягивал бы ладонь — чтобы закинуть её к себе за спину, на могучего восьминогого коня. Дабы скакать, как обещала царица, весело и беззаботно — как вот сама царица с Локи, вдвоём на одной молочно-белой кобылице, бесстыдно обнажённые.
В противовес их величию и блеску Гудрун вдруг как со стороны видит и себя. Усталую, грязную и лохматую, прокопчённую дымом, запылённую бурей, состаренную горем, безумием и бессонницей. Но на лице ярче солнца, ярче звёзд, что ей хотели они дать, светят её собственные, полные надежды глаза...
— Ты сильна, — вздыхает Старший, подтверждая это, — ты не слаба. Мы слабее.
— Ух! — слышится от одного из всадников, когда целая скала, летящая по ветру будто пушинка, сносит его в подтверждение слова уже Старшего... Горы, с коих летела скала, сдувались бурей, как прибрежная дюна в шторм. Растворяясь, тая в воздухе, не оставляя и следа. Это их гряду Гудрун видела по пути в таверну — и думалось, что хотя бы они здесь сохранятся.
— В нас великая сила, — продолжает Старший, — но и великая мука.
Гудрун снова откуда-то и не по своей воли видит, как сколько-то их скакунов с мучительно-визгливым, грудным рёвом рухнули в коварно подкравшийся разлом земной тверди. И как волною, нарочито, взрезая, кроша их острыми копытами, по упавшим, по скакунам прокатились всадники догоняющие — громко улюлюкая, издевательски хохоча... Они срывали свой гнев, цветы и плоды его, друг на друге, на враге, на слугах и случайных, подобных Гудрун, жертвах. Гудрун же они сейчас ненавидели особо.
— Гнев наш — яд, что жжётся в жилах. Крюк под ребром, на который мы подвешены, — В неярком голосе Старшего вьюжили тоска, безысходность и пустота. Но не было ни тени их ненависти к Гудрун. — И мы меч против другого меча... Вместе с собою мир рождает своих разрушителей — ибо всему всегда подойдёт конец, и мы в битве нашей сражаемся, чтобы конец не пришёл раньше положенного... Кто положил это и дал нам эту проклятую работу, не знали и до меня, — Старший тяжело, еле слышно и протяжно вздохнул. — И в Великой Охоте мы будем скакать долго. До самого Великого Суда — когда всему дадут должное... У вас, живых, есть выбор не мучиться. Есть время, пусть порой совсем малое... А мы... — Старший тут замолчал. — Мы мертвы.
Плотная, непробиваемая стена песка опала так же неожиданно, как и налетела. Гудрун воспалённым от гудения бури сознанием поняла, что они с Ингваром вышли и теперь стоят на устойчивом, хоть и небольшом каменном уступе. Уступ-голец торчал меж отекающих его рек песка, дыма и тумана точно клык из челюсти, быть может, поверженного однажды Великой Охотой великана. От брошенного взгляда за край его у Гудрун закружилась голова. Ослабелые ноги призвали осесть на камень-прибежище.
Мир, в котором с жалкий час назад были лес, болота, горы, таверны для богов и странных существ, медленно-медленно, а затем всё быстрее и быстрее, как скатерть с немыслимо какого огромного стола, под собственной тяжестью отвесно падал вниз, во что-то клокочущее — один в один водоворот в подземной пещере... А впереди вместо его продолжения восставала чернота.
* * *
Холодная. Беспримесно-чистая и гладкая.
Как чёрный шёлк. Или полированный мягким мехом срез чёрного же мрамора.
Та чернота, которую Гудрун не выбрала на мосту... Подождала, пока Гудрун не нагуляется, и вернулась.
Она была в тысячи, тысячи раз больше мира, падающего в бездну. И вообще любого из миров.
«А мост... Как же...»
Сердце Гудрун билось пойманным в силок ястребом. Ингвар с безмолвной тревогой, вовсю-вовсю колол ей плечо. Он, главное, рядом, рядом...
— У нас, — Старший же на удивление не замечал всех гейзеров в душе Гудрун, — нет того важного, что есть у вас. Мы не можем ничего творить. Вы... — Он словно споткнулся и пропустил должное слово. Единственный раз, когда он явил эту их ненависть. — Можете.
Сосредоточенно вглядываясь в черноту, Гудрун вдруг уловила в ней призрачно-белую точку — на месте, где прежде был горизонт. Свет, летевший оттуда, бесцветный, как на ледяном севере, но силы летнего солнца, палящего в зените, заставлял щуриться. Свет втягивал лучи внутрь себя, как втягивает усики испуганная улитка. Вроде незаметно, очень медленно, но моргаешь — и лучика того уже нет, а точка сама тоньше, меньше.
Там, там был её с Ингваром мир...
— Вспомни, — продолжал Старший своё. — Ты дрожала, когда думала о холоде из тумана. Ты задыхалась от дыма, когда шла в огне. Песок хрустел у тебя на зубах, забивался в нос, потому что ты вспоминала бурю Исланда. Его не будет, если ты захочешь. А твои обожжённые бурей руки — взгляни же! — исцелятся...
Гудрун несмело протянула пальцы к тому белому сиянию на горизонте. Боясь, что руку срежет пролетающей горой. Что её откусит брат того гада, что её заморозит холодом пустота... Но там ничего не было — даже ветра.
Рука её вправду была без ран и ожогов. Грязная только...
— Ты можешь создавать. Ты властна творить.
Гудрун вспомнилось... Как теплел взгляд Ингвара, когда он видел, что Гудрун что-то лепит, вяжет, расписывает. Как появлялись весёлые морщины возле его глаз... На её левом плече ощутилось привычное, родное, ласковое покалывание.
— Твори, — тихо попросил Старший. Почти что моля.
Гудрун, не отрываясь, смотрела на свет на горизонте. На их дом.
«Как на мосту тогда...»
И шагнула.
В пустоту. С каменного зуба поверженного великана... Сколько она падала, Гудрун не знала. Да и падала ли — перед глазами стояла та же чернота.
А когда она очнулась и снова стала слышать бешенный стук своего сердца, то обнаружила, что снова стоит на камне. Другом камне. Не таком, как первый, но столь же надёжном.
Она снова соступила в пустоту — и снова опорой ей был камень. Третий...
Гудрун не успевала и подумать ничего, как то под правой, то под левой пяткой возникал камень, и она с него делала шаг. Шаг за шагом. И то ли она с них слетала, то ли напротив — это они подлетали к ней, недвижной, парящей в пустоте, под ногу...
Она не бежала, а скорее плыла. Медленно, с какой-то тяжестью — наверное, мешала плоть. Духам, слугам рыжего, что прорвали туман у лесной таверны, было бы легче...
«Ингвар...»
Она вовсю, мысленно и левою рукою — правая сжата в кулак у левого плеча для Ингвара — тянулась к разгорающемуся сиянию на горизонте.
«Ингвар... — молилась Гудрун всем сердцем. — Когда мы выберемся, я... Я скажу тебе то, что ты всё время хотел услышать. Обещаю...»
Твёрдые камни, шершавый песок, мягкая почва пузырями вскипали под её шагающими ногами, а перед ней уже, словно бы по её воле, приливной волной катился туман. Из тумана и камней вставали новые деревья, готовые собраться в рощицу, а под ними, видимо, по оврагам скапливалась и порождала реки вода.
«Мы победим, Ингвар... Победим!»
Вверху ткань мироздания снова рвалась, тут же сшиваясь обратно, а из прорех её снова волшебной ртутью вытекали новые миры. В одном из таких разрывов Гудрун успела разглядеть диковинный, изумрудно-синий дворец прямо в развороченном речном русле. который люди затем, мелкие, как муравьишки, облепили светлым камнем в свой муравейник и затопили всё буйными зелёными садами. А в другом разрыве на странных мечах, в странных доспехах, в странной игре среди пышно цветущего бело-розового леса сражались девушка и мужчина.
Бесчисленными стаями в огненно-алых небесах летели, сопровождая Гудрун, незнакомые птицы. У горизонта воздвигались неведомые, невиданные города, и Гудрун узнавала линии с карт Ингвара, рисованные давным-давно его рукой. Новый мир, новый ковёр, новая вышивка подымалась вокруг — что-то полотнищем, что-то лентами, клочком из холстины, шёлка, льна, дерюги, шитьём золотом-серебром, жемчугом, бусами, красными и синими нитками. Звёзды, облака, небесные светила, горы, моря и леса. И чем богаче, ярче был новый мир — воображаемая вышивка радостной от такой красоты Гудрун — тем сильнее они отдалялись, отставая. Скоро вконец пропадут, слабые...
— Загоняй! — ловило ухо меж диких, совсем животных их криков это слово.
Слово древнего каркающего наречия, одного из исчезнувших.
— Загоняй! Загоняй! — Крики и цокот работы цвергов позади звучали всё отчаяннее.
Гудрун торопилась. Сердце никак не успокаивалось, дышать стало тяжелее... Она думала с робкой уже улыбкой:
«Мы победим...»
Справа её со всех копыт нагонял всадник, мчащий так, что сливался в мрачно-жёлтое пятно — как полуденное солнце за тяжёлым грозовым облаком. Краем глаза, ни за что не поворачиваясь к нему, помня всё, Гудрун видела, как он пригибался низко-низко к холке коня, чьи блестящие от пота и внутренней мощи мускулы двигались всё быстрее и быстрее...
— Загоняй, фракиец! Загоняй!
Он был очень крохотным и скакал прямо в воздухе уже почти над правым её плечом.
Он растрачивал, выкладывал всю ту силу, присущую каждому из них, все свои способности перевернуть небо с землёй кверх тормашками — чтобы только стать размером с комара, чтобы обогнать так её и поймать поражённый взгляд...
— Загоняй! — кричат ему с болью. Пронзительно.
Пятно всадника отстаёт. Размывается в солнечную вспышку — и всё... Он исчез, рассыпался искрами — навсегда?.. Или до следующего раза?
— Мы... Победим... — решилась сказать Гудрун колющему плечо Ингвара.
Она будто бы падала с их неба на новосотворённую землю. Лицо лизала морось тумана, которая, скапливаясь, катилась по лбу, щекам, подбородку и шее щекочущими каплями. Камни всё выскакивали и выскакивали под руками, почему-то израненными, опухшими, и коленями. От удара одного из них все синяки и ссадины, жажда, долгий голод, тяжёлая голова, изнурение проснулись разом, по-настоящему, хлынув водою из запруды. До того это было лишь отдалённо забытыми воспоминаниями о себе.
— Мы победим!.. — Ничего видящая из-за дождя, но счастливая Гудрун хотела кричать и почти что ползла, превозмогая тяжёлые боли, по камням вперёд.
Ползла, пока не выбилась из сил... И не замерла, распластавшись лицом вниз на камнях, тоже намертво вставших.
Камни лежали, словно не думали шевелиться до самого Великого Суда. Туман, спокойно, не торопясь, уже не бурля, расходился. Чернота за ним не была пустой — в ней знакомо шуршало море, а где-то даже дребезжали чайки.
Больше не было их погони. Сводящий её с ума цокот исчез...
Гудрун рассмеялась... Склизкие камни, что едко пахнут слежавшимися водорослями и дохлой рыбой, нисколько не хуже родного, безопасного кольца древних елей вокруг их усадьбы. И это тоже дом, к которому ей надо было вести Ингвара, по-прежнему держащему её.
Тёмное, тревожащее что-то внутри неё скоро развяжется, развеется, и сердце успокоится.
— Ингвар...
Она наконец-то может говорить свободно. Не взвешивая будто как на товарных весах слова и свои чувства. Не помалкивая сурово больше — мол, не с кем и не о чем разговаривать.
— Мы... Мы победили! Слышишь?
Она вот-вот обернётся, и...
«Вот-вот, и...»
Перво-наперво она хочет увидеть самые дорогие ей в мире глаза. Ингвар больше не под их чарами... Какой он теперь? Сильно изменился после того, как она ослепла? А сейчас, когда умер, но вернулся?
Глаза те из первой их встречи. Из мгновения, когда Ингвар понял, что самый маленький, самый худосочный и хрупкий участник перехожего отряда, который он неожиданно встретил в суровом северном крае — не мальчишка, а короткостриженная женщина. Догадался, когда все его люди давным-давно поняли. «Святотатица в штанах!» — скажет он в шутку, чтобы не выглядеть совсем уж дураком. Женщинам не приличествует ходить в мужском наряде, но и жестокий же север не для платьев. Ответ на это Гудрун: «Говорун без обеда!» вызовет у всех ещё более долгий хохот — она тогда готовила в котелке и своим, и гостям...
Радость летает нежной бабочкой, купаясь в разгорающейся серебряно-розовой заре.
«Вот-вот, и...»
— Ингвар?