Глава II, или Там
На берегу Гудрун опустилась на землю и коснулась травы. Она гладила сочные стебельки, пропуская их меж распухших пальцев, словно чьи-то дорогие сердцу волосы. Она обрадовалась забытому, но вновь открывшемуся ей единению их зелени, гибкости и шуршания — единению в то, что зовётся человеком травой. Рядом даже распускался слабенький, но чудесно-белый цветочек с капелькою росы.
Гудрун подняла глаза. Перед нею был путевой камень со стёртыми дождями и ветром старыми знаками. Дорожка позади камня расходилась натрое — налево в серые горы, прямо в лес, направо в низкорослые заросли, где звенели лягушки... Лесная, срединная тропинка, по которой устремилась Гудрун, приводила к исполинскому дому-таверне. Кто-то в нём был — из каменного дымохода вилась белая струйка.
Гудрун, вскарабкавшись по ступенькам, постучала в дверь. А та, точно гостью ждали, вскорости загрохотала засовом и запела петлями.
Над Гудрун возвысился, как она сразу поняла, хозяин дома. Молодой, здоровенный парень, рыжий-рыжий — на его голове и мощных плечах, казалось, танцует пляску с самим солнцем оранжевое пламя. Иссиня-чёрные его глаза, похожие на два камушка вулканического стекла, неприятно сверлили гостью.
— Ты, — поискал хозяин следующее слово и втянул ноздрями воздух, — не отсюда? Чего нужно? Зачем пришла?
— Ингвар... — вымолвила Гудрун. Во рту пересохло: она испугалась, что не говорила долго и теперь больше ничего не скажет. — Прозвище Боец... Он здесь?
— Кто он тебе? — закатил свои удивительно обсидиановые очи хозяин, скрестив руки на груди. — Брат? Сын?
— Муж, — прошептала Гудрун.
— Муж? — почему-то расстроился парень. — Всего лишь муж? Эх... — Он с печалью покачал головой. — Ты молодец, раз добралась сюда. Но иди давай домой, пока не поздно. Люди у них редко получают то, чего по-настоящему хотели бы — а оно и к лучшему. Не думаю, что именно тебе повезёт.
Гудрун, не колеблясь, полезла под лохмотья, в которые обратилось её дорогое красивое платье, и нащупала золотую заколку-филина с рубиновыми глазками. Всё, что у неё сохранилось из прежней жизни. К тому же это был подарок Ингвара... Острая как кинжал, припрятанная тайно на теле, заколка легко ложилась в ладонь даже слепой Гудрун; её стальное навершие не раз спасло жизнь и честь одинокой путницы в дороге — от недобрых людей, чьи подруги вряд ли пойдут сюда, что называется, следами Гудрун.
И вот теперь Гудрун умоляюще протягивала спасительницу в качестве хоть какой платы. За что — сама полностью не знала... Так-то она никогда и ничем не платила, тем паче самолично и столь дорого. Обычно ей всё дарили в знак почтения, уважения и за дозволение торговать.
Рыжий хозяин таверны сжалился над измученной женщиной.
— Хорошо, — хмыкнул он, — тебе ещё со мною повезло. В таверне на болотной тропе хозяином вообще огромный медведь. Он тебя съест и волос не оставит. Уж молчу про его гостей — такая мерзость к нему ходит! Но, сказать честно, в Великой Охоте всякая мелочь важна, без них нашего мира тоже нет... А в горную таверну ты даже не войдёшь. Ступеньки крыльца в четыре моего роста каждая. Когда гости туда заезжают, горы трясутся, обваливаются и воздвигаются по новой. На день пути вокруг хлыщут бури, ливни, снег... Тебе повезло, — повторился рыжий, — те, кто может тебе помочь, едут сегодня мимо. Входи, я пока накормлю тебя.
Он посторонился, и Гудрун прошла в таверну. За её спиной высокая дверь, долька за долькой заслоняя предалёкое белое солнце, тяжело и гулко захлопнулась.
* * *
В доме не было окон, ни иных дверей, кроме входной. Череда длинных его комнат сливалась в проход, по которому хозяин вёл Гудрун к кухне. Потолок давил, нависая низко-пренизко, но до рыжей макушки высоченного благодетеля почти всегда оставалось два или три локтя. На стенах, теснясь, щедрыми слоями висели ковры, щиты, копья, топоры, мечи, лютни, дудки. Натёртый песком-воском дощатый пол доселе не ведал человеческих подошв, а на каменную кладку очагов пока не отложились жирные мазки копоти, хотя в них весело трещал огонь — который возгорался сильнее при приближении хозяина и Гудрун. Вспыхивали ярче и свечи со светцами подле столов, что заполоняли неисчислимые комнаты.
Эти столы были сплошь заставлены изысканными яствами, порою горками в несколько ярусов. Гудрун видела отборнейшие соленья, птицу, кабанов, барашков, быков — иной раз на блюдах такой величины, что с одного мог до отвала наесться целый десяток здоровых воинов. И бадьи с бадейками всяческих напитков — черпай себе на выбор янтарное, винное, прозрачное, зелёное, золотистое, кисельно-молочное. Однако снопа, как ожидалось бы, богатых ароматов ото всего наготовленного не чувствовалось.
— Не трогай! — зарычал хозяин, когда зачарованная Гудрун приостановилась на мгновение. Правда, она и без его окриков — из гордости — даже крылышка бы не отщипнула.
С едой-питьём золотые, с рубинами-сапфирами и изумрудами кубки, чеканные сосуды и блюда смотрелись вызывающе чужеродно. Из таких обычно не пируют — такие кладут в погребальные холмы. Кроме золота, серебра, бронзы, драгоценных камней выделялись дерево, жемчуг, нефрит, коий купцы завозили по восточным рекам, и что-то для хозяйственной, любознательной Гудрун совершенно неведомое. Как то, из чего были сшиты скатерти, стекающие до пола с каждого из столов — тяжёлая и толстая ткань, в которой свет, казалось, плавился пойманный в ловушку.
Свечи взмывали в воздух, будто их в подсвечниках брали невидимые руки, и подлетали дрожащими светлячками поближе к рыжему с Гудрун, дабы хозяин и его гостья не шли в полумраке.
Невидимки сновали и на кухне. Гудрун часто чувствовала ветерок — то кто-то проходил мимо.
Работали они тут не покладая незримых своих рук. Кухня была бесстенной, с заглублённым полом, с распахнутыми настежь подвалами. Пар из исполинских котлов окутывал всё вокруг, точно речной туман по ранней осени. Осиновые, сосновые, берёзовые, можжевеловые дрова да уже готовый древесный уголь падали под котлы беспрестанно.
На изрезанных, залитых тёмным столешницах высились кучи корнеплодов, ягод — клюквы, брусники, черники — кореньев, орехов. С верёвок свешивались охапки сушёных лесных и полевых трав. В мисках-горшочках стояли мёд и приправы. Ждало своего часа разнообразное мясо: куропатки с перепелами начинялись ягодой, обливались мёдом или взваром, затем ими фаршировались бараны и кабанчики, которых отправляли в мастерски разделанную тушу быка — очередного в нескончаемой веренице.
Рыжий хозяин принялся шарить по сундукам с припасами — и шарил там, пока не достал засохшую краюху хлеба. После черпнул лопнувшей деревянной кружкой воды из ведра, которой мыли пол.
Гудрун кивнула на поднесённое. Так надо, она знает. «Живым от здешних пищу нельзя». Хлеб пах пылью и семечками, вместе с которыми было замешано его тесто. Воду только-только принесли из ручья — она была столь студёная, что болели зубы... А хозяин уводил Гудрун в какой-то закуток.
— Они уже прибывают. Подожди, пока не наедятся, — сказал он, — а потом выходи... Сама поймёшь когда. Тебе разрешат.
Рыжий благодетель помолчал немного и, вытерев нос, добавил — как прощальное напутствие:
— И будь осторожна. Твёрдо стой на своём.
* * *
Дом сотрясся так, что крышу его, как подумалось Гудрун, вот-вот унесёт смерчем, а стены, обезглавленные, рухнут и щепой разлетятся на день пути окрест. Гудрун даже перепугалась: не гости ли из горной таверны решили опробовать новое место?.. Хлипкая перегородка, за которой она сидела, трепетала и дёргалась, будто туда стучались и хотели спрятаться ещё и невидимки.
Из комнат со столами доносились крики, смех, звон посуды, треск и грохот. Тренькали струны, гремело нестройное несвязное пение, слышались топот и хлопки.
Гудрун обнаружила, что бредёт, опустив взгляд, вдоль столов, за которыми теперь весело, со вкусом пировали.
Столов оказалось так много, что за ними запросто отобедало бы всё человечество. Какие-то были опрокинуты или вовсе разрублены, какие-то стояли пустые, уже без блестящих скатертей и щедрых кушаний — что сейчас валялись под грязными пятками Гудрун.
Она по-прежнему держала недоеденный хлеб и недопитую кружку. Так и не притронулась, хотя голод и усталость волками ждали, когда Гудрун падёт обессиленная.
Она притулилась на край лавки у угла ближайшего скособоченного стола.
На сотрапезников она не решалась поднять глаза. Они, могущественные, огромные — больше, много больше рыжего хозяина! — пугающие своей чужечеловеческой природой, её словно не замечали. Но разговоры, веселье, музыка, потасовки по обе стороны от неё начали тихнуть, как по цепочкам.
В шипящей тишине она поставила кружку на голую столешницу и принялась дожёвывать свою корку.
Пальцы у неё то и дело подрагивали.
— Нашла-таки нас, почтенная Гудрун! — окликнули, наконец, её. Гул с эхом пронёсся по комнатам, внове зажигая-оживляя собрание.
Оробевшая Гудрун не ответила. Молча встала с лавки, оглядела всех. На неё внимательно смотрели тысячи и тысячи глаз — и как почему-то она знала, из-за столов в самых предальних комнатах тоже. Со всей учтивостью Гудрун кивнула.
Её поразило то, что в их лицах скользили странные, неуловимо-знакомые черты и знаки. Те, какие видишь у предков, когда они к тебе приходят во снах. И какие затем однажды открываешь в своём отражении на бегущей воде.
Невидимых слуг или прислужников рыжего с подсвечниками не наблюдалось — некоторые из гостей сами по себе были светозарны.
— Давно тебя поджидаем, — Речи их плавали то у правого, то у левого уха Гудрун. — Знали, что идёшь к нам в мир. Раз ты наша гостья, дадим тебе то, что едим мы. Нальём того, что пьём мы. Тебе спляшут, сыграют. На ночь постелим хоть тростник, хоть шкуру медведя, хоть пуховое одеяло — чего возжелаешь. Утром поймаем тебе необъезженного коня, и ты тоже поскачешь на Великую Охоту.
Гудрун покачала головой.
— А чего хочешь?
— Не нужно ничего, — сказала Гудрун. — Только верните мне Ингвара.
Они расхохотались.
Враз, будто только этого с охотою ждали. Гнусно, с злобным глумом. Оглушительно, зычно — по потолкам в лаке даже зазмеились и посыпались сетью трещины. Хохотали они так, как если б Гудрун поведала препотешнейшую шутку на свете.
— Из мёртвых в живые не переходят. Наоборот-то — завсегда!.. Как ты глупа, — сказали ей они, отсмеявшись. — Могла быть там у себя уважаемой хозяйкой усадьбы, держательницей выгодного фиорда и кораблей своего мужа. Ты потеряла всё ради невозможного. Впрочем, чем-нибудь да поможем тебе.
Нахмурившаяся было Гудрун развела брови и с надеждой подняла глаза.
— Хочешь, — начал кто-то вкрадчиво, — мы поднимемся к небесному своду, снимем с него две самые прекрасные звезды — и пришьём их тебе, заместо незрячих бесполезных глазок?
От нового раската хохота из их бесчисленных глоток потолок раскололся. На чердаке утробно загудел поселившийся там ветер, из щели вослед холодному воздуху стали залетать, тут же тая, серебряные снежинки, а лоб и щеки Гудрун, напротив, заполыхали так, что стало больно. Кто-то из них в издёвку поднёс к своим глазам две ягодки с блюда, кто-то прижал к векам свою и соседскую кружки, а кто-то — баранью и свиную ноги.
А другие голоса спрашивали:
— Не хочешь ты, почтеннейшая Гудрун, стать прекрасной и желанной, как древняя царица, из-за которой десяток лет полыхала-бушевала жестокая и бесчестная война?
Вдоль столов проплыла полуобнажённая женщина в платье цвета вина с золотом — украшенном во сто крат тоньше и искуснее, чем любой из нарядов Гудрун или её подруг. Царица капризно улыбнулась блестящими губами самой себе, своей красоте как своей власти, скосила подведённый глаз на Гудрун-оборванку и звонко, весенним ручейком рассмеялась.
— Но тебе пойдёт быть хитрой и мудроумной. Такой, как жена одного восточного кинга. О ней ты точно слышала.
Невзрачное лицо той, о ком они говорили, напрочь вытеснило из сознания Гудрун мордашку прекрасной царицы. Даже под серым платом — и не под красиво унизанными жемчугом кудрями — этот лик запомнился бы навечно. На нём отражался розовый огонь из бань, где пеклись палачи её мужа. Глаза... Те глаза вершили суд. Боль в них была будто погребена под слоем отвердевшего пепла. Они не моргнули, когда на лоб и на щеку их владелице долетела кровь новых сватов — несчастных напополам рвали выпрямляющиеся в небо берёзы. Слёзы покатились лишь на следующих, которых заживо закапывали прямо в речном русле, в их же корабле, не дав сойти на берег. Она приносила врагов в жертву, как мужа до этого — как и наследного сына потом. Цель у неё была совершенно иная, чем у Гудрун.
— Не нужно, — шептала Гудрун.
— Не нужно Гудрун ничего! Только верните ей Ингвара! — задразнились одни из этих, а другие воскликнули: — С нами не хочешь, так то твоя беда!.. А если дадим тебе новых отца, мать, брата, сестру... Мужа? В отцы позовём прехитрого Хельги, гадом коварно жаленного, в сёстры — гриккландскую царицу из царства самого южного, из-за змеи умершую тоже. В мужья бери Атли, Карла из франков и двурогого Александра... Не ты — они тебя достойны, раз ты прошла к нам живая от живых. Что против них твой Ингвар? Тьху! По полмира им покоряется, завоёванное под растоптанье само сыплется, а удержать без жены, ровни себе должной, ничего не могут. Позор! Преумножишь лучшее из ими добытого, как ты умеешь, и пойдёт всё без бед, без крушения после, по справедливости — восславишься вовеки! Посильнее даже всех трёх своих мужей... Соглашайся хоть на это, глупая!
Перед взором Гудрун, словно приглашения, во всём своём блеске замелькали миры — те, что пали, те, что стоят, и те, что воздвигнутся. В каждое из царств хотелось войти, поисследовать его, побеседовать с людьми, узнать их житьё-бытьё, чтоб рассказать потом...
Ингвару.
Её Ингвару.
К чему ей это всё будет без него?
Гудрун вздохнула в звенящей хрусталём тишине:
— Нет, — Сердце предательски стучало. — Приведите моего Ингвара.
Горел бесцветный огонь тысяч и тысяч глаз — горел гневом, радостью и вообще, чем-то опасно-неуловимым для простых смертных — да горел так, что Гудрун подумала, мол, сейчас под их взглядами от неё не то что волос, а золы не останется.
— Ничего не нужно Гудрун, вернём ей Ингвара...
Сказавшего прервали глухим многоголосым ворчанием и подзатыльником, который через «ты мне, я тебе» перерос в потасовку. Разом опрокинулось семь или десять столов. Но старший — но не самый старший, как ощущала Гудрун — хлопнул в ладоши, чтобы хоть немного навести порядок. Немного, ненадолго. Знал, что кашу драки затолкать обратно под крышку не удастся.
Этот Старший пристально, раздувая крылья длинных ноздрей, смотрел на соседей то справа, то слева, а те помолчали и кивком согласились с его невысказанным решением. Остальные, неудостоенные, чьего мнения не спрашивали, только скалились, ёрзая на лавках в жажде присоединиться к дерущимся.
А то те совсем раздухарились. Мимо Гудрун пролетел разломанный стол и ударился о стену, чтоб осыпаться кучкой узорчато-резной древесины. Брёвна в замках жалобно вскрикнули, с сорванных ковров упало, громыхая, всё тамошнее оружие, щиты, шлема. Из разверзнутых щелей на потолке задул ледяной ветер, воскурился юркими струйками туман. Гудрун же не вздрогнула, только зажмурилась.
Кинут ли от злости, из озорства стол в неё? Они могут. Но она готова.
— Пойдёт за тобою твой Ингвар, — заговорил Старший после продолжительного молчания. Гудрун показалось, что он сжалился. И сжалился вполне искренне. — Привели его тебе. Иди с ним до вашего дома.
Гудрун почувствовала, как ей на левое плечо, на лопатку словно опускается большая, холодная, тяжёлая, но вместе с тем хрупкая рука.
«Это ты?.. Это вправду ты?»
Радость затопила чуть было не выпавшее из груди на нечистый пол её сердце. Вовсю затвердила она себе, замолила: «Не оборачивайся, не оборачивайся, не оборачивайся!..»
Собравшиеся, оглядывая её, развеселились. Отвлеклись аж от драчунов, число коих множилось и множилось.
— Знаешь даже что-то? — удивился, улыбнувшись, Старший. — Молодец. Эх, не остаёшься с нами... Иди-иди, но помни — в дороге не слушай никого. И да, не оборачивайся!
Промеж Гудрун и столом, где сидел Старший, промеж нею и его лунными очами, замельтешили те, кто из-за драки лишился места. Каждому встречному, в тело или в голову, они без разбору отправляли свои кулаки, драгоценную посуду со столов, а то и подобранное оружие. Были они все раза в два-три больше Гудрун, поэтому она отшатнулась невольно с их пути. И подняла правую руку к сердцу — чтобы ближе к ладони её Ингвара...
— Оглянешься, — слышался за гамом драки негромкий глас Старшего, — пеняй на себя. Останешься тут у нас, однако скакать в Великой Охоте тебе больше никогда не предложат. Участь твоя будет из самых жалких и беспросветных... Потому убирайся отсюда со своим бродягой Ингваром!
Лавки-столы в комнатах летали уже как участники бесконечного сумасшедшего хоровода. Сметаемые на пол еда, блюда, другая посуда проходили на причудливый дождь родом из болезненного бреда.
Дом трещал потолками, угаженным полом, всеми стенами и простенками. Стены трепетали — трепетали по-настоящему, словно живые! Как вообще не должны трепетать стены из добротных брёвен!.. Некий крайне долговязый гость вонзил кулак в стену прямо над Гудрун, выдернув его с фонтаном щепок, а парочка переплетённых в схватке аки вешние гадюки с такой скоростью вмазались рядом, что стена жалобно крякнула.
Когда о ту же стену разбился новый стол — Гудрун пришлось подогнуть колени, дабы уберечься — кладка не выдержала. Бревна сзади, похоже, повылетали из пазов и, звеня друг по дружке, вывалились наружу.
Гудрун даже в этот опасный миг ни за что бы не обернулась. В главную очередь её беспокоило, не пострадал ли бы Ингвар. Но на плечо с лопаткой что-то давило, кололо, царапало — Ингвар, значит, стоял по-прежнему сзади.
В дом холодной позёмкой ворвался туман, шевеля рваный подол её юбки. Судя по знакомым дуновениям, в новоявленный разлом позади Гудрун ринулись гурьбой испуганные слуги-невидимки.
— А мы... — вещал самодовольно Старший. — Мы сейчас доедим и поскачем на охоту... За вами.
Оставшиеся за пока ещё целыми столами щерились. Гудрун краем глаза увидела, как кто-то, глядя на неё, клацнул зубами, играя укус.
А кто-то из гостей ходящих, в насмешливое подтверждение этому, хватил воздух пятернёй — хотя на ней насчитывалось пальцев восемь — воздух, из которого раздался вскрик. Был пойман один из слуг.
Гость поднёс свою вроде бы пустую руку к неестественно раззявленному, огнедышащему рту и принялся, шевеля губами, дёснами и языком, с урчанием, хлюпаньем и чавканьем заглатывать добычу. Несчастный незримый не переставал кричать. Истошно, с мукою. Крик его поначалу был всё громче и громче, а затем всё глуше и глуше, пока не превратился — когда слуга дошёл до желудка — в тонкий плачущий писк.
Гудрун под его крики продолжала оседать на пол, слабея в коленях и смотря, как гость — плюх, плюх! — хлопает себя по похожему на чрезмерно раздувшийся, шевелящийся гнойник голому животу.
Безмолвный Ингвар едва ощутимо, но настойчиво тянул, оттягивал ткань её платья на лопатке, будто звал, просил спасаться.
Дом же рушился. Сыпались опилки, пылеобразная глина и пакля.
— Беги, — шепнул ей в ухо кто-то невидимый — кажется, рыжий хозяин. — Беги, беги!
Она зажмурилась. Вдохнула холодный воздух, влекомый в дом с туманом, развернулась... И из последних сил рванула обратно, к мосту!