Турбулентность
Она так и не уснула. Проплакала пол ночи, уткнувшись лицом в подушку. На наволочке остались отпечатки макияжа. Почему так больно? Зачем он её поцеловал? Нужно было отвернуть, ударить и объясниться Лёше. Но.. кто он ей вообще такой, чтобы она перед ним извинялась? Она ему не девушка, не жена, с чего? Ника - не пренадлежит никому, даже себе, а лелеять его мечты, где она пренадлежит ему, как какая то вещица, она просто не могла. Гордость не позволяла.
Хотелось ему позвонить, извиниться за все, но гордость. Гордость давила на горло, когда она делала шаг ни в сторону, ни назад, а вперёд.
Смыла макияж, приняла душ, закурила единственную сигарету, оставшуюся в старом пальто. За окном - светло из за толстого слоя снега. Вероника распахнула окно без сетки и высунулась наполовину, закрыв глаза. Морозный ветер трепал мокрые волосы. После этого и заболеть можно. Но чувство январского холода, особенно ощущавшееся в Москве, нравилось балерине гораздо больше. Сделав затяжку, Ника выдохнула никотиновый дым в темную поволоку.
Белозерская высушила волосы, быстро запихнула себя в растянутый свитер и джинсы, накинула шубу и вылетела из квартиры. Захотелось убежать. Хотя бы до ближайшего ларька.
Холод впивался в горло как нож, выдыхаемый воздух превращался в ледяную паутину. Бульвар спал, придавленный серым снегом, пропитанным мазутом и окурками. Фонари мигали, будто на последнем издыхании, отбрасывая жёлтые пятна на облезлые стены домов. Где-то в подворотне звякнула бутылка - может, ветер, может, бродячая собака, роющаяся в мусоре. Москва напоминала пьяницу, уснувшего в сугробе: вроде и жив, но уже не здесь.
Вероника шла, подняв воротник шубы. В кармане - смятая купюра, та, что она быстро вытащила из кожаного потрепанного кошелька. «Я выйду на воздух». Воздух. Смешно. Воздух здесь был густой, как бульон из выхлопов и тоски.
Ларёк у метро светился сиротливо, как единственная зажжённая спичка в потёмках. Продавец, завернутый в тулуп, похожий на медведя-недотепу, клевал носом над газетой с заголовком «Дефолт близко».
- «Парламент», - выдавила Ника, бросив деньги на прилавок.
Пачка скользнула по подтоптанному льду. Она подняла её, чувствуя, как пальцы немеют. «Ты снова куришь?» - удивилась когда-то Аня. «Только когда ненавижу себя», - ответила она тогда. Теперь «тогда» стало «всегда».
Сигарета дрожала в губах. Зажигалка щёлкала трижды, пока пламя не лизнуло табак. Первая затяжка - горькая, как её мысли. Всё враньё. И балет, и музыка, и его слова «я тебя поймаю». Вчера на квартирнике, когда незнакомец с запахом коньяка притянул её к себе, она позволила. Не потому что хотела - потому что было проще. А потом увидела Лёху в дверях. Его лицо, будто по нему прошлись наждаком. Он не кричал. Просто развернулся. И вот она здесь, в 5:47 утра, с сигаретой, которая не греет.
Колокола ударили вдалеке. Звон плыл от храма, что прятался за крышами, будто Бог стучал в ледяное небо: «Впустите?». Ника фыркнула. Бог здесь давно не бывал. Или бывал, но разочаровался.
Она прислонилась к стене, чувствуя, как снег просачивается сквозь дабе толстую подошву сапог. «Ты сломаешься», - говорила Аня. Сломалась. Ещё вчера, когда позволила себе кусок яблока и тут же побежала блевать. Когда танцевала с чужим, чтобы забыть, как пахнет Лёша - спиртом и надеждой.
Где-то заскрипели колёса - старик-дворник, волоча мётлу, чертил по снегу узоры, похожие на нотные станы. «Ты же как нота, - сказал Лёха когда-то, - высокая, чистая, и... одинокая».
Дымившая сигарета обожгла пальцы. Ника бросила окурок в сугроб, где он погас с шипением. Может, и мне так - шипеть и гаснуть?
Колокола звонили снова. Настойчивее. Иди. Молись. Умри. Воскресни. Но её Бог умер в тот момент, когда она поняла: любовь - это не спасение. Это ещё одна клетка.
Она пошла обратно, оставляя следы на снегу - мелкие, прерывистые, как пунктир судьбы. Завтра будет репетиция. Завтра она снова наденет пуанты. Завтра будет притворяться, что жива.
А пока - холод. Колокола. И внутри - тишина, громче любой симфонии.
*
Репетиционный зал Большого, 7:00. Январское утро вгрызается в стёкла синим зубом.
Репитиционный зал был пуст. Вероника оперлась на станок, сжимая в руках пуанты - те самые, что забыла после квартирника. Пальцы её дрожали, будто отзвуки вчерашнего выброса адреналина всё ещё бились в жилах. Она не спала. Не смогла. В ушах стоял хруст снега под ногами, запах гари от сигареты и... его молчание. То, как он развернулся и ушёл, не дав ей даже слова лжи.
Дверь скрипнула. Лёша вошёл, не снимая чёрной кожаной куртки. Лицо его было серым, как московское небо за окном. Он не спал тоже - это видно по запаху кофе и перегара, который он даже не пытался скрыть.
- Ты пришла, - сказал он, не здороваясь.
- Ты улетаешь, - ответила она, не поднимая глаз.
Между ними повисла пауза, густая, как смог над городом. Вероника заметила, что он держит в руке билет на самолёт - смятый, будто его сжимали в кулаке всю ночь.
- Зачем? - спросил он резко. - Чтобы ещё раз показать, как я тебе не нужен?
Она встала, и пол под ногами качнулся. Голод и бессонница сделали своё дело.
- Я не просила тебя меня ловить.
- А я не просил тебя падать! - он швырнул билет на рояль. - Ты думаешь, я не вижу? Ты исчезаешь. Каждый день. Сначала в танце, потом в этой... этой пустоте.
Она засмеялась. Сухо, как треск льда.
- Ты хочешь меня спасти, Лёш? Святой Потехин? А кто спасёт тебя от твоего спасительного яда?
Он шагнул ближе. Глаза его горели, но не от злости - от боли.
- Я не святой. Я просто... - он схватил её за запястье, слабее, чем хотел. - Верь мне, я ненавижу себя за то, что до сих пор здесь.
Её кожа под его пальцами была холодной, как мрамор. Она не отдернула руку.
- Тогда улетай. - Шёпотом. - Играй свой попсовый рай. Забудь.
Он отпустил её, будто обжёгся.
- Ты права. Это проще. - Повернулся к двери.
И тут она поняла: если он уйдёт сейчас, они оба сломаются навсегда.
- Лёха... - голос её дал трещину. - Я... не могу есть. Не могу дышать. Каждый раз, когда я вижу себя в зеркале, мне хочется разбить его. И вчера... я целовала его, потому что боялась, что если поцелую тебя - рассыплюсь в прах.
Он замер. Спина его напряглась, как струна.
- Ты уже рассыпаешься, - прошептал он. - И я тоже.
Она подошла, еле передвигая ноги. Прижалась лбом к его спине, чувствуя, как дрожит его тело.
- Не уезжай.
- Я должен, - он обернулся. На глазах - та же влага, что и у неё. - Иначе я останусь здесь и... умру. А ты - со мной.
Она взяла его ладонь, положила себе на рёбра - туда, где кожа обтягивала кости.
- Чувствуешь? Я уже почти призрак. Но если ты останешься... я попробую.
Он втянул воздух, будто собирался нырнуть в бездну. Потом резко обнял её, так крепко, что хрустнули кости.
- Ты... эгоистка, - прошептал он в её волосы. - Умирать одной не позволила.
Где-то в коридоре зазвонил телефон. Самолёт ждал. Но они стояли так - два сломанных человека, собравших друг друга по осколкам.
*
Пока Ника борется с демонами в Москве, группа «Руки Вверх!» мчит по трассе где-то под Новосибирском. Автобус, пахнущий пиццей и надеждой, гудит, как улей. Здесь боль заглушается смехом - потому что иначе нельзя.
Лёха сидел у окна, уставившись в окно, который молчал уже третий день. Сергей, заметив это, выхватил его гитару и затянул пародию на их хит:
- А я всё лечу-у-у... как баран на скалы!
- «Ты меня не суди-и-и... я сама не рада! - подхватила Маша, подкинув свой розовый блестящий топ, оставленный в горе шмоток.
- Убейте меня, - фыркнул Потехин.
- Нельзя, - Дима бросил ему яблоко. - Ты же единственный, кто помнит, на какие гитарные струны у Жука аллергия.
*
Перел концертом, когда Лёха забился в углу гримёрки, ища уединения и тишины, Маша ворвалась с тарелкой пельменей «как у бабушки»:
- Ешь. Или пока ты спишь, перекрашу твои клавиши в розовый. И залью блёстками.
- Маш, я не...
- Не «не»! - она сунула вареное тесто с фаршем внутри ему в рот. - Вчера ты играл, как робот. Сегодня будешь играть, как человек, который поел впервые за жизнь.
Он проглотил. Пельмени были пересолены. Как её слезы, когда она позже призналась Диме: «Блин, я же их сама лепила полночи... в отеле!»
*
За окном бушевала екатеринбургская жара. Маша, раскинув ноги на заднем сидении, листала какой то журнал, а Сережа хлестал холодную воду из пластиковой бутылки.
- Лёх, у тебя давление, - менеджер тыкал ему в руку тонометром.
- Отстань, я в порядке.
- 140 на 100! Это не порядок, это саундтрек к инфаркту.
- Дима, я просто...
- Молчать! - Дима вытащил пакет с травяным чаем «Спокойствие» и заварил его в пластиковом стакане. - Пей. Или я расскажу жкрналистам, что ты спишь с плюшевым зайцем.
Лёха поперхнулся чаем. Оказалось, Жуков подменил пакетик на ромашку с перцем.
-Чтобы взбодрился! - улыбнулся солист, но ему тут же прилетел на этот раз "отцовский" подзатыльник от Димы.
*
Ребята любили вспомнить "позорное прошлое", хоть и любили создавать точно такое же настоящее. В полночь, когда автобус остановился у заправки, группа устроила «исповедь у бензоколонки».
- Помнишь, Лёх, как ты в 96-м перепутал выход на сцену с туалетом? - ржал Сергей.
- А ты, Жук, целовал микроболт, думая, что это микрофон!
- Зато Маша в Твери упала в оркестровую яму!
- Это был перфоманс! - взвизгнула Маша. - Я изображала падение звезды!
Лёха смеялся впервые за неделю. Дима снял это на камеру: «Для будущего шантажа».
*
Перед Самарой, городом, где началась их карьера как поп-музыкантов, Сергей принёс на остановке две банки прохладного пива.
- Знаешь, почему мы не развалились?
- Потому что ты слишком упрямый, чтобы сдаться.
- Потому что мы точно как эти банки - помятые, но если встряхнуть, всё равно шипим - пожал плечами Сережа и сделал глоток.
- Она мне снится, Серёг, - глядя куда то мимо, заметил Лёша.
- И слава богу. Значит, жива.
Последний концерт, в родной Самаре, проходит на ура, но во время финальной песни Сергей запутывается в проводах и падает, задев декорации. Группа импровизирует: Алексей играет траурный марш, а Маша "спасает" Сергея, накинув на него занавес как плащ супергероя. Дима за кулисами, закрыв лицо, ревёт со смеху.
Только после, когда им предъявили счёт за ремонт сцены, уже никто не смеялся.
-Вы - не группа. Вы - ходячая страховка от скуки.
Лёша, Маша и Сережа переглянулись и тут же напали на Диму с объятиями, смеясь.
-И мы тебя любим, мама-Дима!
Даже в аду поп-туров есть место чуду. Их дружба - не в громких словах, а в пельменях с перцем, краденых гитарах и песнях, которые рождаются вопреки всему. Группа не дала Лёше утонуть - они заставили его плыть. Даже если волны назывались «Вероника».
Телефон зазвонил в три ночи. Вероника, не спавшая уже вторые сутки, взяла трубку, не глядя. В тишине комнаты его дыхание показалось громче, чем шум толпы на том конце провода.
- Я... - начал Алексей, но замолчал, будто передумал.
Она прижала телефон к уху, глядя на его фото, размещенное на обложке журнала. Он стоял спиной к Серёже, улыбаясь так, словно только что сочинил мелодию конца света.
- Какие мы дураки, Лёш, - её голос дрогнул. - Смотрю на твоё фото сейчас. Смотрю... и думаю, что мы никогда не сможем быть счастливыми друг без друга. Прости меня, пожалуйста.
Тишина. Потом - приглушённый звук зажигалки, его долгий вдох.
- Ты пьяна? - спросил он наконец, но без привычной издёвки.
- Нет. Но хотела бы быть. Тогда бы, наверное, не ответила.
Он хрипло рассмеялся, выдыхая дым будто в трубку телефона.
Она сжала край фото, оставив залом на его лице.
- Ты не ответил. На моё «прости».
- Потому что ты не виновата. - В трубке заскрипел стул, будто он резко встал. - Виноват я. Виноват, что... - голос сорвался, и он закашлялся, прикрыв микрофон.
- Что? - она села на пол, прислонившись к холодной батарее.
- Что не могу забыть, как ты танцевала с ним. И как потом... - он сделал паузу, - ...как потом целовал тебя, зная, что ты снова убежишь.
Она закрыла глаза, представив его: смятая рубашка, сигарета в зубах, тени под глазами от бессонных ночей.
- Я не убегу, - прошептала она.
- Врёшь, - он резко бросил. - Убежишь. Потому что я... - голос внезапно смягчился, - ...я до сих пор не знаю, как любить, не ломая.
В трубке зазвучали шаги, чьи-то крики: «Леш, эй, там фанатки штурмуют автобус!»
- Мне надо. - Он уже говорил отстранённо, включая маску шута. - Спой им «Калинку», пока я не вернулся.
- Лёша...
- Да?
- Привези мне тот дудук. Из Еревана. Если ты его забрал.
Он замер. Потом тихо, так, что она едва расслышала.
- Ладно. Но если снова спрячешь его в шкатулку - приду и спою под окнами всю твою симфонию. В 4 утра.
Линия оборвалась. Вероника сидела на полу, пока за окном не занялся рассвет. На столе лежала начатая глава его новой партитуры - вчера она пыталась дописать её сама. Теперь под нотами виднелась его приписка, сделанная неделю назад: «Такт 47. Здесь должно быть па-де-де. Но я не умею писать для двоих».
Когда автобус тронулся, Алексей достал дудук. Трещина на нём была аккуратно склеена.
-Серёж, - крикнул он, - меняем маршрут! Надо забрать кое-что в Москве..