На крышах

Скрипит треснутый карандаш по бумаге. Он пишет быстро, чтобы не потерять мысль:

«Уже пятнадцать минут я стою здесь, около большой витрины магазина. Я жду Кешу и Тиму, смотрю на стенды и читаю броские, но скучные рекламные надписи. По зданию масс-маркета разносится искусственный и приторный запах кофе, с потолка свешиваются нелепые и выцветшие декорации с летними цветами...

Я стою на «шухере», а они воруют... Это все Тимоха, Кешин друг, со своими дурацкими понятиями. Тима взял Кешу «на слабо» и тот пошел с ним воровать, я хотел уйти, но слова: "Ты че, вообще слабак? Даже на шухере постоять не можешь? Че, не мужик что-ле?" — удержали меня как магнит. Тогда было стыдно перед Тимой, а теперь стыдно перед самим собой. Хочу сбежать, но Кешку бросать не хочется. Успокаивает мысль, мне всего тринадцать и меня не посадят, Кешу тоже, а Тимохе вообще пятнадцать, точно попадет.

Отвернулся к витрине. У касс, уткнувшись в телефон, стоит пожилой охранник, с засаленными волосами и бородавкой на носу. Он ни за кем не следит и спокойно попивает чай, из своей ядовито-желтой кружки.

Через минуту я поднял голову и увидел их. Кеша и Тимоха идут осторожно, в рюкзаках у них наверняка что-то лежит. На головы натянуты капюшоны. Они выходят.

— Вот видишь, все норм! А ты все, ой не надо, ой это... —  говорит мне Кеша, поправляя светлую челку на бок.

— Ну, а если бы он заметил?

— Чё ты паришься, чел? — закатил глаза Тимоха.

Я вздохнул и глянул на охранника, встретившись с его настороженным взглядом... Он смотрел прямо на нас троих.

— Ребят, а он не... — начал я дрогнувшим голосом.

Охранник поставил кружку и направился прямо в нашу сторону.

— Чё за... А-а, бежи-им, челики! — крикнул Тимоха, срываясь с места. Мы с Кешкой завизжали и тоже рванули к выходу.

— Стоять, пацаны! — отчаянно завопил охранник и я услышал, как он бежит за нами, громко топая тяжелыми ногами по белым плитам.

Чуть не поскользнулся... Три дня назад меня так отлупили, что я до сих пор все еще слабый. Колит бок. Я задыхаюсь, чуть не сбиваю с ног какую-то старушку, кричу: "извините!", врезаюсь в дядьку с арбузом... Сердце бешенно колотится, видно собираясь выскочить из меня наружу. Кеша и Тимоха сметают всех на своем пути. Они часто бегают по заброшкам и гаражам, поэтому привыкли, а я почти задохнулся. Хочу просто упасть на пол и кричать! Автоматические двери распахнулись и они выскочили на свободу. Только мне осталось поднажать, чуть-чуть и я выбегу, ещё несколько шагов и я спасён!..

...Твердая рука крепко схватила меня за капюшон толстовки и резко дернула назад. Капюшон затрещал, я рванулся, и упал, налетев при этом на витрину. Грохот, звон стекла. Закрываю глаза. Тяжело дышу и считаю до трех. Открываю...

...Я сижу в куче сверкающих осколков. Надо мной стоит охранник. Мы встретились с ним взглядами и я вскочил, чтобы бежать, но поздно! Он больно закрутил мои руки за спину и куда-то меня потащил. Все. Мне конец..."

В комнате полицейского участка было невыносимо душно. На черной кушетке, напротив стола, сидел мальчик. Его серые глаза смотрели тревожно, под правым глазом можно было увидеть синяк. Темно-русые волосы были взъерошены, выразительные брови слегка нервно поддергивались, губа была разбита, очевидно после падения. Черты лица мальчишки были утонченные, но, в то же время, в них сквозила дерзость.

— Ну что, доворовался? Как тебя звать-то? — спросил у него полицейский немного насмешливо.

— Женя, — ответил мальчик хрипло.

— Полное имя и отчество, молодой человек. Чё молчишь? Говори, пацан!

— Евгений Алексеевич, — голос мальчика дрогнул. — Лебединцев... был...

— Может, ты вообще щукой был, а? Лебедь, рак и щука. Ты не метайся, я все равно узнаю. Давай, говори имя-фамилию настоящие, и возраст. Живее, ну?

— Хорошо, я Евгений Алексеевич Дробиков. Мне тринадцать, — мальчишка вздохнул и стал ковырять ногтем клеёнчетую обивку кушетки.

— Точно-о? — недоверчиво прищурился полицейский.

— Да...

— Эй! Ты чего это там ковыряешься? А ну хватит казенное имущество портить! Мда, и в какого такой непутевый? — усмехнулся полицейский и едва слышно и при этом фальшиво пропел. — Белые розы, белые розы… Хороший сегодня день. Хороший... Так ты Дробиков, говоришь? Очень знакомая фамилия, кстати, очень знакомая!...— помолчав с минуту и полистав свои важные бумаги с печатями он спросил:

— Номер родителей дать можешь?

— Ага. А вам чей, мамин или папин? — спросил Женя, склонив голову, как настороженный совенок, и тут же спохватился, — Давайте мамин.

— Давай отца. Мамочка добрая, ага? Дай его номер и скажи, как к нему обращаться.

— Только он не папа мой, а отчим и зовут его Всевлод Петрович, — мальчик глубоко вздохнул и продиктовал номер.

...Где-то через пятнадцать минут к зданию полиции подъехал большой белый джип. Из него вышел среднего роста мужчина в черной футболке и белых, немного мятых джинсах. Это был Всевлод Петрович. Благодаря своему большому лбу и массивному подбородку он выглядел несколько суровым и лишь бледно-серые глаза и густые русые брови придавали его лицу своего рода симпатичность. Он выкинул недокуренную сигарету и вошел в здание. Не прошло и двадцати минут, как он уже вышел оттуда. Рядом с ним шел немного бледный и смущенный Женя. И отец и сын, оба молчали. Женя, вслед за отчимом, залез в машину и захлопнул за собой дверь.

— Не хлопай дверцами! Сколько раз тебе об этом говорить, сволочь, а? — в ярости прикрикнул отчим и завел автомобиль.

На следующий день Кешка зазвал Женю в гости. Тот пришел, но почти не разговаривал и был донельзя хмурым и грустным:

— Что тебе было? Ну нет, скажи, что тебе за это было, а? Э? — выспрашивал Кешка, а Женя молчал, перебирая струны своего музыкального инструмента — альта. Он сидел в кресле, в комнате Кеши. Кешка расселся на диване, вид у него виноватый. В руках он держит укулелю и играет нервные, дерганные аккорды. Женя молчит дальше.

— Кувырок с высоких небес...

Я лечу со скоростью вниз,

— затягивает Кеша песню, сочиненную по Женькиному стишку.

— Через ткань воздушных завес,

Разгоняя испуганных птиц...

Он замолчал и вдруг резко крикнул:

— Женя, ты чего заткнулся?! Че ты молчишь, я не понел? Слышь, а?

— Иннокенти-ий, — протягивает Женя раздраженно, ему нравится называть его так длинно. Звучит комично, если сопоставить его, Кешку, с этим серьезным именем, как будто архиепископ какой-то или папа римский.

— Ты вообще ничего не понимаешь, ага? — говорит Женя сердитым голосом, встает и подходит к подоконнику. За окном видно ветки березы, зеленые листья которой покрываются первой осенней ржавчиной. На темном фоне серых прямоугольников соседних пятиэтажек вспыхивают ярко-желтые квадраты. Бетонный лес прямоугольных панелек медленно погружается в ночь.

— Ты играть на альте будешь? — спрашивает Кеша. — Ну Же-еня! Але-е! Если играть не будешь, зачем тогда альт этот принес? Зачем тогда ты вообще приперся? Вон тебе мои дед и баба какой стол накрыли с пельменями, а ты ничего не жрешь!

— Кеша, Кеша. Ты что, думаешь, не пойман – не вор, так? — вздыхает Женя.

— Ну виноват! Винова-ат! Я с Тимохой вообще завязал общаться, харош с такими друганами париться! Слышишь? Ну что тебе было? Тебя что, в тюрьму посадят? А?

— В какую тюрьму? — усмехнулся он. — Не посадят, но меня наказали.

— Как?

— Приехал отчим. Со всеми он там, оказывается, знаком. Только заплатил за витрину и меня отпустили. Потом, привез меня домой и избил хорошенько. Я теперь вообще даже и общаться с тобой не особо хочу. У меня теперь все тело болит.

Женя поднял рукав, показав свою руку с большим темно-синим, почти черным пятном на худом запястье.

— Ого, во как он тебя!

— Ага, ты ещё как он меня лупил не видел, — иронично улыбнулся тот. — Старался без синяков, но больно-больно. Только на руке все равно всплыл. Зато спец учреждения я избег, к счастью.

— Слушай, так вот почему ты такой хмурый и кислый...

— Не потому. Хуже. Меня лишили ноутбука и интернета на три недели... Отчим отказался оплачивать мое образование и спорт. Теперь, за музыкалку платит мама, а остальное... Я больше не буду посещать борьбу, я перестану заниматься с репетиторами и ходить... — он запнулся — ходить в частную школу... Я пойду в общеобразовательную школу, ты понимаешь? — убитым голосом закончил он.

— Ерунда какая! Это что, крипово? Я уже как шесть лет хожу и вроде как не помер. — засмеялся Кеша — Вот в твоей школе я бы сдох. Все такие важные, ботанистые... Не тебе в обиду сказано. Это не плохо, что тебя переведут наконец.

— Я не обижаюсь, только насчёт «ботаников» ты преувеличил, но ведь у меня там все! Я пойду в чужой седьмой класс. Понимаешь?

— Да лан тебе! Вот прикольно будет, если мы станем одноклассниками.

— Нет, я пойду в самую отстойную школу. Это которая не далеко от моего дома. Отчим меня туда отправил.

— Отстойных школ нет! — усмехнулся Кеша.

Женя криво провел смычком по струнам и альт пискнул жалобно и фальшиво.

— Кеш, а че вы украли?

И Кеша тихо ответил:

— Две пачки чипсов. Но я их не ел. Честно. Тимоха там еще что-то прихватил, но я не видел.

— Чипсы?! Да я мог купить пять, нет, восемь пачек! У меня деньги были. Я же говорил, нельзя красть. И как мне досталось? Тебя так не бьют. И моя мама стала хуже обо мне думать.

Женя снова замолчал, уставившись скучающим взглядом в окно. Он поднял альт к плечу и начал играть первую сюиту Регера. На улице было совсем темно из-за синих, сгустившихся облаков, моросил мелкий прерывистый дождь, и оттого по сердцу Женьки разливалась еще большая непреодолимая тоска. Кеша из небогатой семьи, растит его мать одиночка, бабка и дед, он оторвяга и их дружбе это не мешает, но Кеше ничего, а Жене... Ведь он не хотел и не стал бы воровать.

Когда отчим забрал его из отделения полиции, ехали они молча, а дома, дядя Сева впал в ярость. Он выломал диск его новых наушников, даже швырнул об стену его призовую статуэтку с музыкального конкурса, а потом, начал как попало лупить и Женю, который, как всегда, терпел и молчал. Закончив битье отчим бросил его на диван, взяв с него очередное, тысячное обещание, что никому тот синяков не покажет, а иначе, в интернат ему одна дорога. Да даже если он и пожалуется кому-то, пользы это не принесёт. У Всевлода Петровича большие связи.

Снова Женя вспоминает лицо отчима. Его сухие плоские губы, хищный нос и светлые, чуть прищуренные внимательные глаза. Ему сорок два года и его еще можно назвать симпатичным, он умеет хорошо разговаривать, смешно шутить, казаться вежливым и обходительным. Многие отмечали, что его речь не простая, а речь завлекающая, ясная. Быть может, именно из-за этого мать Жени и полюбила его, но на протяжении всех этих девяти лет, Женя знает отчима намного больше всех.

Женя вспоминал и своего родного отца. О нем он помнил мало, ведь на тот момент, когда его отца не стало, ему было всего пять лет. Он помнил, как отец играл с ним, как он, высоко подняв его над головой своими большими, крепкими руками, крутил его так, что дыхание маленького Женьки замирало, а от смеха болел живот. Женя крепко любил отца, но однажды, тот не пришел с работы.

Поздно вечером в дверь постучали. Женя выбежал с криками. "Папка приехал! Папка!" — но это был не папка, а какие-то расстроенные люди, с холодными руками, которыми они часто гладили Женьку по голове. Мама зачем-то плакала. Все три дня Женя скандалил, требовал, чтобы ему вернули папу и тогда Ирина решила взять его на похороны. На кладбище в гробу, который Женя сначала принял за шкаф, он увидел его, мертвого, бледного, такого родного и горячо любимого папку. Для пятилетнего, изнеженного мальчишки это был настоящий шок.

К Ирине и мальчику подходили люди, пытаясь утешить, но больше всего Женя запомнил его, дядю Всеву. Он не отставал от них ни на одну минуту и, казалось, мама на мгновение забывала с ним об отце и даже смеялась над чем-то с этим чужим человеком. Женя знал, дядя Всеволод был папиным другом и раньше мальчик относился к нему вполне равнодушно, но когда через месяц Всеволод начал наведываться к ним, Женя его возненавидел. Дядя Сева приходил и сидел за папиным стулом, пил из папиной кружки, обнимал его мать и даже осмеливался целовать её. Маленького Женю он поддразнивал, по голове гладил грубо и больно, часто давал ему подзатыльники, сильно щипал за щеки. Скоро Всволод и Ирина поженились. Женя навсегда запомнил этот огромный стол, белый кремовый свадебные торт. Его и ее, как они смеются...

Потом, дядя Сева стал жить у них, и Женя стал ещё больше бояться его, хотя, по–началу, пытался понять нового папу и подружиться с ним. И он полюбил бы его, привыкнул, стал бы называть дядю Всеву своим папкой, встречать его с работы, но сердце отчима смириться с пасынком не могло...

Как-то раз, когда Женя сидел и калябал несуразные вещи в своем детском альбоме, дикая горечь овладела дядей Всевой и «новый папа», больно ущипнул Женю за маленькое детское ухо грубыми пальцами. Мальчик продолжал рисовать. Тогда отчим взял карандаш и больно уколол им пасынка в шею. Женя не стал терпеть обиду и сразу же укусил отчима за палец, испытующе глядя на чужого маминого дядьку. Всеволод Петрович бросился к мальчику, резко схватил его за тонкую шею своей крепкой широкой рукой и сжал пальцы.

— Если такое еще раз повториться, я тебя задушу, слышишь, щенок? Теперь я твой папа и ты будешь меня слушаться во всем, а не как раньше, "не хочу, не буду"!

Женя плакал, пытался вырваться, задыхался. Отчим отпустил его только тогда, когда он совсем обмяк. С тех пор, жизнь пошла совсем не так, как раньше. Женя больше не верил ему. Отчим издевался над ним, но делал он это, пока жена не видит. Много раз Женя пытался жаловаться маме и она его не слышала. Женя у нее всегда был непослушным, вредным ребенком и этому способствовал и ее любимый мужчина. А рассказывать, как ее маленький сын изводит и ненавидит его, он мог долго. Так, постепенно, но сын отошёл на второй план.

Ирина не замечала ничего, она была ослеплена новой любовью. Часто, она нарочно закрывала глаза на жестокость своего Всевы. "Пусть будет все, как есть", так думала она. Нелюбимый ребенок или любимый муж. Выбор был сделан. Ей почти не было дела до воспитания Жени. Целая плеяда репетиторов, учителей, домохозяек должна была, по её мнению, заменить ему маму.