IV
Единственный верный способ узнать, кто перед тобой — альв или альва — нащупать, пестик у него или тычинка. Главное — не забывать: если долго щупать альва, альв начнет щупать тебя.
«Девять оттенков пепла» под авторством Бранд Хелла, глава «Все, кого я познал».
Конечно, я соврал братьям. Вечером меня ждал позор, но если он спасет от долгой и счастливой жизни с Боргой, я был готов.
И почему я не дева в беде? Почему ко мне не прискачет принцесса на белом коне и не спасет? И от Борги, решившей, что я ее судьба. И от отца, которому нужно, чтоб я брюхатил и рвал, а лучше — все вместе.
Как говорится, взбультнуть, но не прокручивать.
Чтобы купальщицы не заметили моего отступления, я пробирался через заросли камыша на четвереньках — похоже, это моя коронная поза. И только когда плеск воды зазвучал глуше, а смех йотунок слился с рокотом реки, я отважился выпрямиться. Поднявшись на ноги, я увидел, что штаны и рубаха перепачканы, попытался оттереть влажные пятна, но только размазал грязь. Не замечая этого, я думал лишь о том, что, возможно, правы те, кто шепчутся за моей спиной?
«Ублюдок. Выродок».
В глазах защипало.
Сколько себя помню, я ждал этого дня. Дня стояния Соль. Загорятся костры, в свете их пламени я выйду на середину круга и обернусь. Поджарым палевым волком. Подниму морду к небу, в моих глазах отразится серп Мани, и я затяну свою первую песню. В тот миг вся округа узнает, что Лодур, сын Фарбаути, обернулся и пополнил стаю Черных волков. Примет меня Железный лес, примет стая, и Рем — отец Борги — не будет больше смотреть с презрением. И всем, кто шептался за моей спиной, придется умолкнуть, иначе мои зубы заткнут их навсегда. И тогда серп Мани зальет кровавое зарево...
Так было в мечтах, а на деле... На деле я боялся вида крови, в глазах щипало, грязь не оттиралась, и с оборотом было туго. Единственный оборот, который получался — это вокруг своей оси. Ну, через голову еще мог прыгнуть. Интересно, если выйти на площадь и сделать сальто, это зачтется? Вот вечером и узнаю.
Я растянулся под сенью щитодуба, плюнув на пятна — в прямом и переносном смысле. Придумаю что-нибудь. Не впервой возвращаться домой с пяток до ушей перепачканным непонятной субстанцией — Крута всегда осеняли идеи, когда дело касалось меня.
Почесав нос, я потянулся и сладко зевнул. Прищурив один глаз, попытался разглядеть круг Соль через резные листья: хотел узнать, сколько времени осталось до злополучного вечера, но не тут-то было. Ветки трясло, листья, пропитанные ворожбой, дрожали. Будто не только стаи Черного волка, Быстроногого медведя и Сонной косули сегодня выбирают, с кем будут жить долго и счастливо, но и деревья трясет от предвкушения Священной ночи. Может, и они в День Соль создают пары, а мы об этом ничего не знаем?
И кто из предков придумал, что именно в этот день можно встретить свою судьбу? Скорее всего, это был Хангер — безумный отшельник, живущий на краю леса. В том, что старик лишился рассудка, я не сомневался. Кто в здравом уме, пусть и не в трезвой памяти, откажется быть старостой деревни и уйдет жить в лачугу? Думаю, никто.
«И встретишь ты в этот день свою судьбу», — вспомнились слова присказки. Бред! Даже книги, что читала матушка, не всегда заканчивались хорошо. Даже у Ганса Андер сына, а он уж точно знал толк в «долго и счастливо».
Прислушавшись, я уловил, как сок перетекал по древесным венам, разнося по миру письма. Звук был странный: будто кто-то выбивал дробь. Не иначе цверг отправляет послание. Стук в деревьях отчего-то стал громче.
— И-и-и-те! — Донеслось откуда-то сверху.
«Суртова щель!» — выругался я, когда через меня перемахнуло что-то большое и белое. Насколько я успел разглядеть причиндалы, это был жеребец. Перепрыгнул и, не сбавляя темпа, понесся дальше.
— И-и-ите-е-е! — опять прокричал седок.
И тут меня осенило: а что если сейчас, отбивая чечетку зубами и вопя «ите-е-е», несется к обрыву чья-то судьба?
Пусть с оборотами я не ладил, зато с лошадьми — вполне. И с перебежками по лесу, благодаря Круту, тоже. По прямой у меня не было шанса, но я знал эти места: сбежал с тропы, перемахнул через овраг и прыгнул под копыта коня.
Это была первая, но не последняя глупость, которую я совершил в тот день.
Говорят, безмозглым везет. Йотунам-недоделкам, похоже, тоже: мне удалось повиснуть на поводу и притормозить взбеленившееся животное. Только я успел увернуться от копыт, как на меня мешком свалился всадник — и мы растянулись на земле.
По белоснежному заду коня я понял, что горе-ездок из альвов. Такую породу могут себе позволить только они. А вот разобрать, кто именно на мне лежит — альв или альва, — было проблематично с первого взгляда. Зато со второго я понял: с визгом, вполне себе девичьим, альва вскочила. Будто бы миг назад лежала не на прекрасном йотуне, то есть мне, а на раскаленной сковородке.
— У тебя волосы такие же белые, как зад твоей лошади. — Это все, что я смог сказать. Так себе комплимент, но других я не знал.
— Пусти! — проголосила альва.
Только тогда я заметил, что вставая, ухватился за альву, будто боялся, что она убежит вслед за конем.
— Вообще-то ты свалилась на меня, — возмутился я, отстраняясь, но не разжимая рук.
— Это ты набросился и стащил меня на землю, — ответила альва, хлопая огромными глазищами.
— Если бы не я, ты бы уже валялась во-о-н там. — Я кивнул в сторону оврага.
— Все было хорошо, пока ты не появился, — возмутилась альва, пытаясь вывернуться из моих рук.
— Ну ты и грубиянка! А рассказывают, что альвы все из себя... — Я замолк, пытался вспомнить подходящее слово, но, видно, хорошо меня приложило об землю: ничего в голову не приходило, и я просто стоял, открывая и закрывая рот.
— Хватит глазеть! — перебила мое молчание прекрасноволосая.
Что ж, я правда глазел. Глазел, понимая, что больше нежилец. Я утонул — и плавал кверху брюхом в бездне ее бледно-голубых глаз. Весомым бонусом к глазам были длинные белоснежные волосы, прямой нос, острые скулы. Остальное было скрыто под слоями одежды. Так что все, о чем оставалось мне думать в тот момент — какова на ощупь ее кожа. До дрожи в коленях хотелось дотронуться, но я боялся. Казалось, от касания моей грубой и не совсем чистой руки альва растает или превратится в дым.
Я решился — даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни — и моя ладонь дотронулась до щеки альвы. В маминых книжках написали бы, что «кожа ее была, как бархат». Никогда его не касался, хотя... Альвы же ходят в бархате и шелках? Моя точно должна. Я убрал руку с ее лица и потер меж пальцев рукав роскошной одежды.
— Что ты делаешь? — удивилась альва, ощутимо шлепая меня по ладони.
— Проверяю, правду ли пишут в книгах, что кожа у альвов на ощупь, как бархат.
— Любишь читать? — спросила альва. Глаза ее округлились от удивления, в них отчетливо светился вопрос «Этот идиот умеет читать?».
— Ага. — Я кивнул.
— И какую книгу сейчас читаешь?
— Про оборотней, — ответил я, а в голове крутилась любимая цитата из другого романа.
«Тонкая. Хрупкая. Красотой она напоминала снежинку. Единственную в своем роде. Непостижимая для ума, спайка двух элементов...»
Раньше для меня снег был просто холодной моросью, что щиплет лицо и заползает за шиворот. Но, встретив альву, я понял, о чем хотел сказать автор, и пролепетал:
— Ты прекрасна, словно снежинка!
— У тебя проснулся дар речи? — усмехнулась альва.
— Да. Нет. Возможно, — вспомнил я сумеречно-рассветный учебник по соблазнению для вампиров, надеясь, что их уроки годны и для альв. Я должен был впечатлить ее: в жизни не видел такой красоты. Я вообще не видел других девушек, кроме йотунок, а о внешности альв знал лишь из «маминой контрабанды».
— Ладно, признаю, ты спас меня. Благо Дарю! — проговорила вдруг альва.
— Благо Принимаю! — ответил я не думая.
А если бы подумал, то не стал бы так говорить, но слово не блоха. Принял благо — значит, долг оплачен. А мог бы попросить что-нибудь за спасенную жизнь, например...
Мой взгляд сполз с лица альвы на по-прежнему вздымающуюся от быстрой езды (и я надеялся, от волнения) изящную грудь, которая за слоями одежды едва-едва угадывалась. Этого было достаточно, чтобы в горле у меня пересохло и все вокруг замерло. Птицы перестали петь, время остановилось, и на этом свете остались только я и она. Моя альва.
Я наклонился и прошептал в заостренное, украшенное тонкими золотыми цепочками, ухо:
— Ты знаешь, какой сегодня день?
— Понедельник? — ответила она, причудливо изогнув бровь.
Со мной играли, но я был молод и глуп. И о понедельниках знал только из маминых книжек.
— Сегодня день, когда можно встретить свою судьбу, — заговорщицки продолжил я.
— И ты в это веришь? — пролепетала альва, разглядывая меня.
— Ага, — соврал я.
Если бы правда верил, что сегодня встречу ту самую свою снежинку, я бы почистил утром зубы.
— Когда я тебя увидел, мое сердце остановилось и забилось вновь. И я понял: это судьба. Сегодня ты станешь моей. И мы будем жить с тобой долго и счастливо, — выпалил я.
— Это вряд ли, — хмыкнула альва в ответ.
Я закусил губу. От альвы пахло жасмином, и она была вся такая чистая и светлая. У меня не было слов, чтоб описать это ощущение. Но я понял: сколько бы я ни извел на себя мыльных бутонов, мне никогда не стать таким чистым, как она. Мне никогда не стать ей ровней. Но... Сурт их дери, эти правила!
Я резко наклонился. Ее губы под моими. Мои пальцы — под ее. Альва до хруста их сжала, и я понял намек: стальная хватка обманчиво-хрупкой ладошки громче любых слов прокричала мне «Да!».
Неожиданное «вжух!» разрушило все очарование моего с альвой первого поцелуя.
Я не знал, что альвы могут стрелять и скакать одновременно. Оказывается, эти остроухие рождаются с луком в руках и стрелой в зад... в общем, они очень меткие ублюдки. Таким был спутник моей альвы.
Стрела пролетела между нашими головами. Надо быть самоуверенным психом, чтобы так рисковать: оперение прошлось мне аккурат по переносице, но не задело альву. Дернись я в сторону — и деревяшка угодила бы мне прямо в глаз. Я повернулся, чтоб лучше разглядеть суртова стрелка.
Если моя альва была снегом, то ее спутник — пеплом с погребальных костров. Серые волосы, серые одежды — ода унынию. Только по ткани струились серебристые нити, складываясь в такой же рисунок, что и на одежде моей альвы. Дань моде или родственным отношениям? Разобраться в этом было не дано: почувствовав мокрое, я провел по лицу. Пальцы стали красными. Я растерянно пытался понять, откуда на мне кровь, и тут мне поплохело.
Отскочить от альвы я все же успел, а вот уйти от лап ее спутника — нет. Пока я, отвернувшись к дереву, освобождал желудок от чесночных пирожков, он подскочил ко мне, схватил за волосы, намотал их на кулак и, пришпорив коня, помчался прочь.
Только последний трус будет нападать на блюющего!
Вообще я не слышал, чтоб альвы снимали с кого-то скальп, но кто ж их знает. Все когда-нибудь бывает в первый раз. Похоже, этот возомнил себя кочевником, что привязывает головы мертвых врагов к седлу.
Дикарь дикарем.
Мне было настолько больно, что казалось, глаза выпрыгнут из орбит и поскачут впереди меня. Я взялся за волосы, стараясь освободиться. Но тщетно: то ли хватка у Пепельного была стальная, то ли мама меня кашей в детстве недокормила.
Позади кричала альва. А толку? Могла бы и помочь. Говорят же, что альвы опасны настолько же, насколько и красивы. Наверное, недоделанному йотуну досталась недоделанная альва — мы идеальная пара.
«Сурт бы тебя сжег!»— выругался я и со всей силы дернулся. Не знаю как так получилось, но волосы так и остались намотанными на кулак Пепельного, а я освободился, чудом не сломав шею и ноги. Пока я поднимался, альв успел развернуть лошадь — и теперь несся во весь опор обратно. Я дал деру.
В тот день любой из стаи Сонных косуль обзавидовался бы моим умениям перепрыгивать через поваленные деревья и петлять по тропе. Спятивший альв гнал меня, как зверя на охоте. Только, в отличие от зверя, у меня было всего две ноги.
Лес стал реже. Я знал: впереди обрыв и мне не убежать. Альв, похоже, тоже понимал, что мне некуда деваться. Вот тебе и благодарность от сияющих особ. Я оглянулся.
Пепельный достал из колчана стрелу. На ее кончике блеснул луч Соль. Бракованная моя с треском пробралась сквозь кусты и опять что-то пролопотала на своем альвийском. Говорила мне мама учить языки. Может, Снежинка дает сейчас согласие на «долго и счастливо», а я не понимаю?
— Слышишь, Снежинка, я найду тебя! Найду и женюсь! — не жалея глотки, проорал я, чтобы моя альва услышала.
Она услышала. Ее спутник тоже и выпустил стрелу.
Почему я не ртуть или камень, как цверги? Почему я не могу превращаться в птиц, как йотуны из соседней деревни? Мама же говорила, что однажды я стану птицей. Если бы ты знала, мамочка, как твоему непутевому сыну нужны сейчас крылья.
Я разбежался, зажмурился и прыгнул.
И это был самый паршивый прыжок в моей жизни.