Портрет Дориана Грея

В те­че­ние мно­гих лет До­ри­ан Грей не мог осво­бо­дить­ся от вли­я­ния этой кни­ги. Вер­нее го­во­ря, он во­все не ста­рал­ся от него осво­бо­дить­ся. Он вы­пи­сал из Па­ри­жа це­лых де­вять эк­зем­пля­ров, рос­кош­но из­дан­ных, и за­ка­зал для них пе­ре­пле­ты раз­ных цве­тов, - цве­та эти долж­ны бы­ли гар­мо­ни­ро­вать с его на­стро­е­ни­я­ми и при­хо­тя­ми из­мен­чи­вой фан­та­зии, с ко­то­рой он уже по­чти не мог со­вла­дать.
Ге­рой кни­ги, мо­ло­дой па­ри­жа­нин, в ко­то­ром так свое­об­раз­но со­че­та­лись ро­ман­тич­ность и трез­вый ум уче­но­го, ка­зал­ся До­ри­а­ну про­то­ти­пом его са­мо­го, а вся кни­га - ис­то­ри­ей его жиз­ни, на­пи­сан­ной рань­ше, чем он ее пе­ре­жил.

В од­ном До­ри­ан был счаст­ли­вее ге­роя это­го ро­ма­на. Он ни­ко­гда не ис­пы­ты­вал, и ему не суж­де­но бы­ло ни­ко­гда ис­пы­тать бо­лез­нен­ный страх пе­ред зер­ка­ла­ми, бле­стя­щей по­верх­но­стью ме­тал­ли­че­ских пред­ме­тов и вод­ной гла­дью, - страх, ко­то­рый с ран­них лет узнал мо­ло­дой па­ри­жа­нин, ко­гда вне­зап­но утра­тил свою по­ра­зи­тель­ную кра­со­ту. По­след­ние гла­вы кни­ги, в ко­то­рых с под­лин­но тра­ги­че­ским, хо­тя и несколь­ко пре­уве­ли­чен­ным па­фо­сом опи­сы­ва­лись скорбь и от­ча­я­ние че­ло­ве­ка, по­те­ряв­ше­го то, что он боль­ше все­го це­нил в дру­гих лю­дях и в окру­жа­ю­щем ми­ре, До­ри­ан чи­тал с чув­ством, по­хо­жим на зло­рад­ство, - впро­чем, в ра­до­сти, как и во вся­ком на­сла­жде­нии, по­чти все­гда есть нечто же­сто­кое.
Да, До­ри­ан ра­до­вал­ся, ибо его чу­дес­ная кра­со­та, так пле­няв­шая Бэ­зи­ла Хол­лу­ор­да и мно­гих дру­гих, не увя­да­ла и, по-ви­ди­мо­му, бы­ла ему да­на на всю жизнь. Да­же те, до ко­го до­хо­ди­ли тем­ные слу­хи о До­ри­ане Грее (а та­кие слу­хи об его весь­ма по­до­зри­тель­ном об­ра­зе жиз­ни вре­мя от вре­ме­ни хо­ди­ли по все­му Лон­до­ну и вы­зы­ва­ли тол­ки в клу­бах), не мог­ли по­ве­рить бес­че­стив­шим его сплет­ням: ведь он ка­зал­ся че­ло­ве­ком, ко­то­ро­го не кос­ну­лась грязь жиз­ни. Лю­ди, го­во­рив­шие непри­стой­но­сти, умол­ка­ли, ко­гда вхо­дил До­ри­ан Грей. Без­мя­теж­ная яс­ность его ли­ца бы­ла для них как бы сму­ща­ю­щим уко­ром. Од­но уж его при­сут­ствие на­по­ми­на­ло им об утра­чен­ной чи­сто­те. И они удив­ля­лись то­му, что этот оба­я­тель­ный че­ло­век су­мел из­бе­жать дур­но­го вли­я­ния на­ше­го ве­ка, ве­ка без­нрав­ствен­но­сти и низ­мен­ных стра­стей.
Ча­сто, вер­нув­шись до­мой по­сле од­ной из тех дли­тель­ных и за­га­доч­ных от­лу­чек, ко­то­рые вы­зы­ва­ли по­до­зре­ния у его дру­зей или тех, кто счи­тал се­бя та­ко­вы­ми, До­ри­ан, кра­ду­чись, шел на­верх, в свою быв­шую дет­скую, и, от­пе­рев дверь клю­чом, с ко­то­рым ни­ко­гда не рас­ста­вал­ся, по­дол­гу сто­ял с зер­ка­лом в ру­ках пе­ред порт­ре­том, гля­дя то на от­тал­ки­ва­ю­щее и все бо­лее ста­рев­шее ли­цо на по­лотне, то на пре­крас­ное юное ли­цо, улы­бав­ше­е­ся ему в зер­ка­ле. Чем ра­зи­тель­нее ста­но­вил­ся кон­траст меж­ду тем и дру­гим, тем ост­рее До­ри­ан на­сла­ждал­ся им. Он все силь­нее влюб­лял­ся в соб­ствен­ную кра­со­ту и все с боль­шим ин­те­ре­сом на­блю­дал раз­ло­же­ние сво­ей ду­ши. С на­пря­жен­ным вни­ма­ни­ем, а по­рой и с ка­ким-то про­ти­во­есте­ствен­ным удо­воль­стви­ем раз­гля­ды­вал он урод­ли­вые склад­ки, бо­роз­див­шие мор­щи­ни­стый лоб и ло­жив­ши­е­ся во­круг отя­же­лев­ше­го чув­ствен­но­го рта, и по­рой за­да­вал се­бе во­прос, что страш­нее и омер­зи­тель­нее - пе­чать по­ро­ка или пе­чать воз­рас­та? Он при­бли­жал свои бе­лые ру­ки к огру­бев­шим и дряб­лым ру­кам на порт­ре­те - и, срав­ни­вая их, улы­бал­ся. Он из­де­вал­ся над этим обез­об­ра­жен­ным, из­но­шен­ным те­лом.
Прав­да, ино­гда по но­чам, ко­гда он ле­жал без сна в сво­ей бла­го­уха­ю­щей тон­ки­ми ду­ха­ми спальне или в гряз­ной ка­мор­ке по­до­зри­тель­но­го при­то­на близ до­ков, ку­да он ча­сто хо­дил пе­ре­оде­тый и под вы­мыш­лен­ным име­нем, - До­ри­ан Грей ду­мал о том, что он по­гу­бил свою ду­шу, ду­мал с от­ча­я­ни­ем, тем бо­лее му­чи­тель­ным, что оно бы­ло вполне эго­и­стич­но. Но та­кие ми­ну­ты бы­ва­ли ред­ко. Лю­бо­пыт­ство к жиз­ни, ко­то­рое впер­вые про­бу­дил в нем лорд Ген­ри в тот день, ко­гда они си­де­ли вдво­ем в са­ду их об­ще­го дру­га Хол­лу­ор­да, ста­но­ви­лось тем ост­рее, чем усерд­нее До­ри­ан удо­вле­тво­рял его. Чем боль­ше он узна­вал, тем боль­ше жаж­дал узнать. Этот вол­чий го­лод ста­но­вил­ся тем неуто­ли­мее, чем боль­ше он уто­лял его.
Од­на­ко До­ри­ан не от­ли­чал­ся без­рас­суд­ной сме­ло­стью и лег­ко­мыс­ли­ем - во вся­ком слу­чае, он не пре­не­бре­гал мне­ни­ем об­ще­ства и со­блю­дал при­ли­чия. Зи­мой - ра­за два в ме­сяц, а в осталь­ное вре­мя го­да - каж­дую сре­ду две­ри его ве­ли­ко­леп­но­го до­ма ши­ро­ко рас­кры­ва­лись для го­стей, и здесь са­мые из­вест­ные и «мод­ные» в то вре­мя му­зы­кан­ты пле­ня­ли их чу­де­са­ми сво­е­го ис­кус­ства. Его обе­ды, в устрой­стве ко­то­рых ему все­гда по­мо­гал лорд Ген­ри, сла­ви­лись тща­тель­ным под­бо­ром при­гла­шен­ных, а та­к­же изыс­кан­ным убран­ством сто­ла, пред­став­ляв­шим со­бой на­сто­я­щую сим­фо­нию эк­зо­ти­че­ских цве­тов, вы­ши­тых ска­тер­тей, ста­рин­ной зо­ло­той и се­реб­ря­ной по­су­ды. И мно­го бы­ло (осо­бен­но сре­ди зе­ле­ной мо­ло­де­жи) лю­дей, ви­дев­ших в До­ри­ане Грее тот иде­ал, о ко­то­ром они меч­та­ли в сту­ден­че­ские го­ды, - со­че­та­ние под­лин­ной куль­тур­но­сти уче­но­го с оба­я­ни­ем и утон­чен­ной бла­го­вос­пи­тан­но­стью свет­ско­го че­ло­ве­ка, «граж­да­ни­на ми­ра». Он ка­зал­ся им од­ним из тех, кто, как го­во­рит Дан­те, «стре­мит­ся обла­го­ро­дить ду­шу по­кло­не­ни­ем кра­со­те». Од­ним из тех, для ко­го, по сло­вам Го­тье, и со­здан ви­ди­мый мир.
И, несо­мнен­но, для До­ри­а­на са­ма Жизнь бы­ла пер­вым и ве­ли­чай­шим из ис­кусств, а все дру­гие ис­кус­ства - толь­ко пред­две­ри­ем к ней. Ко­неч­но, он от­да­вал дань и Мо­де, ко­то­рая на вре­мя мо­жет осу­ще­ствить лю­бую фан­та­зию, до­бив­шись все­об­ще­го ее при­зна­ния, и Ден­диз­му, как сво­е­го ро­да стрем­ле­нию до­ка­зать аб­со­лют­ность услов­но­го по­ня­тия о Кра­со­те. Его ма­не­ра оде­вать­ся, те мо­ды, ко­то­ры­ми он вре­мя от вре­ме­ни увле­кал­ся, ока­зы­ва­ли за­мет­ное вли­я­ние на мо­ло­дых ще­го­лей, бли­став­ших на ба­лах в Мэй­фе­ре и в клу­бах Пэлл-Мэл­ла. Они под­ра­жа­ли ему во всем, пы­та­ясь до­стиг­нуть та­ко­го же изя­ще­ства да­же в слу­чай­ных ме­ло­чах, ко­то­рым сам До­ри­ан не при­да­вал ни­ка­ко­го зна­че­ния.
До­ри­ан весь­ма охот­но за­нял то по­ло­же­ние в об­ще­стве, ка­кое бы­ло ему предо­став­ле­но по до­сти­же­нии со­вер­шен­но­ле­тия, и его ра­до­ва­ла мысль, что он мо­жет стать для Лон­до­на на­ших дней тем, чем для Ри­ма вре­мен им­пе­ра­то­ра Неро­на был ав­тор «Са­ти­ри­ко­на». Но в глу­бине ду­ши он же­лал иг­рать роль бо­лее зна­чи­тель­ную, чем про­стой «arbiter elegantiarum»,[1] у ко­то­ро­го спра­ши­ва­ют со­ве­та, ка­кие на­деть дра­го­цен­но­сти, как за­вя­зать гал­стук или но­сить трость. Он меч­тал со­здать но­вую фи­ло­со­фию жиз­ни, у ко­то­рой бу­дет свое ра­зум­ное обос­но­ва­ние, свои по­сле­до­ва­тель­ные прин­ци­пы, и выс­ший смысл жиз­ни ви­дел в оду­хо­тво­ре­нии чувств и ощу­ще­ний.
Культ жиз­ни чув­ствен­ной ча­сто и вполне спра­вед­ли­во осуж­дал­ся, ибо лю­ди ин­стинк­тив­но бо­ят­ся стра­стей и ощу­ще­ний, ко­то­рые мо­гут ока­зать­ся силь­нее их, и, как мы зна­ем, свой­ствен­ны и су­ще­ствам низ­шим. Но До­ри­а­ну Грею ка­за­лось, что ис­тин­ная при­ро­да этих чувств еще до сих пор не по­ня­та и они оста­ют­ся жи­вот­ны­ми и необуз­дан­ны­ми лишь по­то­му, что лю­ди все­гда ста­ра­лись их усми­рить, не да­вая им пи­щи, или убить стра­да­ни­ем, вме­сто то­го что­бы ви­деть в них эле­мен­ты но­вой ду­хов­ной жиз­ни, в ко­то­рой пре­об­ла­да­ю­щей чер­той долж­но быть вы­со­ко­раз­ви­тое стрем­ле­ние к Кра­со­те.
Огля­ды­ва­ясь на путь че­ло­ве­че­ства в ве­ках, До­ри­ан не мог от­де­лать­ся от чув­ства глу­бо­ко­го со­жа­ле­ния. Как мно­го упу­ще­но, сколь­ко усту­пок сде­ла­но - и ра­ди ка­кой ни­чтож­ной це­ли! Бес­смыс­лен­ное, упря­мое от­ре­че­ние, урод­ли­вые фор­мы са­мо­ис­тя­за­ния и са­мо­огра­ни­че­ния, в ос­но­ве ко­то­рых ле­жал страх, а ре­зуль­та­том бы­ло вы­рож­де­ние, без­мер­но бо­лее страш­ное, чем так на­зы­ва­е­мое «па­де­ние», от ко­то­ро­го лю­ди в сво­ем неве­де­нии стре­ми­лись спа­стись. Неда­ром же При­ро­да с ве­ли­ко­леп­ной иро­ни­ей все­гда гна­ла ана­хо­ре­тов в пу­сты­ню к ди­ким зве­рям, да­ва­ла свя­тым от­шель­ни­кам в спут­ни­ки жиз­ни чет­ве­ро­но­гих оби­та­те­лей ле­сов и по­лей.
Да, прав был лорд Ген­ри, пред­ска­зы­вая рож­де­ние но­во­го ге­до­низ­ма, ко­то­рый дол­жен пе­ре­стро­ить жизнь, осво­бо­див ее от су­ро­во­го и неле­по­го пу­ри­тан­ства, неиз­вест­но по­че­му воз­ро­див­ше­го­ся в на­ши дни. Ко­неч­но, ге­до­низм этот бу­дет при­бе­гать к услу­гам ин­тел­лек­та, но ни­ка­ки­ми тео­ри­я­ми или уче­ни­я­ми не ста­нет под­ме­нять мно­го­об­раз­ный опыт стра­стей. Цель ге­до­низ­ма - имен­но этот опыт сам по се­бе, а не пло­ды его, горь­кие или слад­кие. В на­шей жиз­ни не долж­но быть ме­ста ас­ке­тиз­му, умерщ­вля­ю­ще­му чув­ства, так же как и гру­бо­му рас­пут­ству, при­туп­ля­ю­ще­му их. Ге­до­низм на­учит лю­дей во всей пол­но­те пе­ре­жи­вать каж­дое мгно­ве­ние жиз­ни, ибо и са­ма жизнь - лишь пре­хо­дя­щее мгно­ве­ние.
Кто из нас не про­сы­пал­ся по­рой до рас­све­та по­сле сна без сно­ви­де­ний, столь слад­ко­го, что нам ста­но­вил­ся по­чти же­лан­ным веч­ный сон смер­ти, или по­сле но­чи ужа­са и из­вра­щен­ной ра­до­сти, ко­гда в клет­ках моз­га воз­ни­ка­ют ви­де­ния страш­нее са­мой дей­стви­тель­но­сти, жи­вые и яр­кие, как вся­кая фан­та­сти­ка, ис­пол­нен­ные той власт­ной си­лы, ко­то­рая де­ла­ет та­ким жи­ву­чим го­ти­че­ское ис­кус­ство, как буд­то со­здан­ное для тех, кто бо­лен меч­та­тель­но­стью? Всем па­мят­ны эти про­буж­де­ния. По­сте­пен­но бе­лые паль­цы рас­све­та про­би­ра­ют­ся сквозь за­на­вес­ки, и ка­жет­ся, буд­то за­на­вес­ки дро­жат. Чер­ные при­чуд­ли­вые те­ни бес­шум­но уполз­ли в уг­лы ком­на­ты и при­та­и­лись там. А за ок­ном сре­ди лист­вы уже шу­мят пти­цы, на ули­це слыш­ны ша­ги иду­щих на ра­бо­ту лю­дей, по­рой вздо­хи и за­вы­ва­ния вет­ра, ко­то­рый на­ле­та­ет с хол­мов и дол­го бро­дит во­круг без­молв­но­го до­ма, слов­но бо­ясь раз­бу­дить спя­щих, но все же вы­нуж­ден про­гнать сон из его пур­пур­но­го убе­жи­ща. Од­на за дру­гой под­ни­ма­ют­ся лег­кие, как ву­аль, за­ве­сы мра­ка, все во­круг мед­лен­но об­ре­та­ет преж­ние фор­мы и крас­ки, и на ва­ших гла­зах рас­свет воз­ве­ща­ет окру­жа­ю­ще­му ми­ру его обыч­ный вид. Туск­лые зер­ка­ла сно­ва на­чи­на­ют жить сво­ей от­ра­жен­ной жиз­нью. По­ту­шен­ные све­чи сто­ят там, где их оста­ви­ли на­ка­нуне, а ря­дом - не до кон­ца раз­ре­зан­ная кни­га, ко­то­рую вче­ра чи­та­ли, или увяд­ший цве­ток, вче­ра ве­че­ром на ба­лу укра­шав­ший ва­шу пет­ли­цу, или пись­мо, ко­то­рое вы бо­я­лись про­честь или пе­ре­чи­ты­ва­ли слиш­ком ча­сто. Ни­что как буд­то не из­ме­ни­лось. Из при­зрач­ных те­ней но­чи сно­ва вста­ет зна­ко­мая дей­стви­тель­ность. На­до про­дол­жать жизнь с то­го, на чем она вче­ра оста­но­ви­лась, и мы с бо­лью со­зна­ем, что об­ре­че­ны непре­рыв­но тра­тить си­лы, вер­тясь все в том же уто­ми­тель­ном кру­гу при­выч­ных сте­рео­тип­ных за­ня­тий. Ино­гда мы в эти ми­ну­ты ис­пы­ты­ва­ем страст­ное же­ла­ние, от­крыв гла­за, уви­деть но­вый мир, пре­об­ра­зив­ший­ся за ночь, нам на ра­дость, мир, в ко­то­ром все при­ня­ло но­вые фор­мы и оде­лось жи­вы­ми, свет­лы­ми крас­ка­ми, мир, пол­ный пе­ре­мен и но­вых тайн, мир, где про­шло­му нет ме­ста или от­ве­де­но ме­сто весь­ма скром­ное, и ес­ли это про­шлое еще жи­во, то, во вся­ком слу­чае, не в ви­де обя­за­тельств или со­жа­ле­ний, ибо да­же в вос­по­ми­на­нии о сча­стье есть своя го­речь, а па­мять о ми­нув­ших на­сла­жде­ни­ях при­чи­ня­ет боль.
Имен­но со­зда­ние та­ких ми­ров пред­став­ля­лось До­ри­а­ну Грею глав­ной це­лью или од­ной из глав­ных це­лей жиз­ни; и в по­гоне за ощу­ще­ни­я­ми, но­вы­ми и упо­и­тель­ны­ми, ко­то­рые со­дер­жа­ли бы в се­бе ос­нов­ной эле­мент ро­ман­ти­ки - необы­чай­ность, он ча­сто увле­кал­ся иде­я­ми, за­ве­до­мо чуж­ды­ми его на­ту­ре, под­да­ва­ясь их ко­вар­но­му вли­я­нию, а за­тем, по­стиг­нув их сущ­ность, на­сы­тив свою лю­бо­зна­тель­ность, от­ре­кал­ся от них с тем рав­но­ду­ши­ем, ко­то­рое не толь­ко сов­ме­сти­мо с пыл­ким тем­пе­ра­мен­том, но, как утвер­жда­ют неко­то­рые со­вре­мен­ные пси­хо­ло­ги, ча­сто яв­ля­ет­ся необ­хо­ди­мым его усло­ви­ем.
Од­но вре­мя в Лон­доне го­во­ри­ли, что До­ри­ан на­ме­рен пе­рей­ти в ка­то­ли­че­ство. Дей­стви­тель­но, об­ряд­ность ка­то­ли­че­ской ре­ли­гии все­гда очень нра­ви­лась ему. Та­ин­ство еже­днев­но­го жерт­во­при­но­ше­ния за ли­тур­ги­ей, бо­лее страш­но­го сво­ей ре­аль­но­стью, чем все жерт­во­при­но­ше­ния древ­не­го ми­ра, вол­но­ва­ло его сво­им ве­ли­ко­леп­ным пре­зре­ни­ем к сви­де­тель­ству всех на­ших чувств, пер­во­быт­ной про­сто­той, из­веч­ным па­фо­сом че­ло­ве­че­ской тра­ге­дии, ко­то­рую оно стре­мит­ся сим­во­ли­зи­ро­вать. До­ри­ан лю­бил пре­кло­нять ко­ле­на на хо­лод­ном мра­мо­ре цер­ков­ных плит и смот­реть, как свя­щен­ник в тя­же­лом пар­чо­вом об­ла­че­нии мед­лен­но сни­ма­ет бес­кров­ны­ми ру­ка­ми по­кров с да­ро­хра­ни­тель­ни­цы или воз­но­сит свер­ка­ю­щую дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми да­ро­но­си­цу, по­хо­жую на стек­лян­ный фо­нарь с блед­ной об­лат­кой внут­ри, - и то­гда ему хо­те­лось ве­рить, что это в са­мом де­ле «panis caelestis», «хлеб ан­ге­лов». Лю­бил До­ри­ан и тот мо­мент, ко­гда свя­щен­ник в оде­я­нии стра­стей гос­под­них пре­лом­ля­ет го­стию над ча­шей и бьет се­бя в грудь, со­кру­ша­ясь о гре­хах сво­их. Его пле­ня­ли ды­мя­щи­е­ся ка­диль­ни­цы, ко­то­рые, как боль­шие зо­ло­тые цве­ты, ка­ча­лись в ру­ках маль­чи­ков с тор­же­ствен­но-се­рьез­ны­ми ли­ца­ми, оде­тых в пур­пур и кру­же­ва. Вы­хо­дя из церк­ви, До­ри­ан с ин­те­ре­сом по­смат­ри­вал на тем­ные ис­по­ве­даль­ни, а ино­гда по­дол­гу си­дел в их су­мрач­ной те­ни, слу­шая, как лю­ди шеп­чут сквозь вет­хие ре­шет­ки прав­ду о сво­ей жиз­ни.
Од­на­ко До­ри­ан по­ни­мал, что при­нять офи­ци­аль­но те или иные дог­ма­ты или ве­ро­уче­ние зна­чи­ло бы ста­вить ка­кой-то пре­дел сво­е­му ум­ствен­но­му раз­ви­тию, и ни­ко­гда он не де­лал та­кой ошиб­ки; он не хо­тел счи­тать сво­им по­сто­ян­ным жи­ли­щем го­сти­ни­цу, при­год­ную лишь для то­го, что­бы про­ве­сти в ней ночь или те несколь­ко ноч­ных ча­сов, ко­гда не све­тят звез­ды и лу­на на ущер­бе. Од­но вре­мя он был увле­чен ми­сти­циз­мом, его див­ным да­ром де­лать про­стое та­ин­ствен­ным и необы­чай­ным, и все­гда со­пут­ству­ю­щей ему слож­ной па­ра­док­саль­но­стью. В дру­гой пе­ри­од сво­ей жиз­ни До­ри­ан скло­нял­ся к ма­те­ри­а­ли­сти­че­ским тео­ри­ям немец­ко­го дар­ви­низ­ма, и ему до­став­ля­ло свое­об­раз­ное удо­воль­ствие сво­дить все мыс­ли и стра­сти люд­ские к функ­ции ка­кой-ни­будь клет­ки се­ро­го ве­ще­ства моз­га или бе­лых нерв­ных во­ло­кон: так за­ман­чи­ва бы­ла идея аб­со­лют­ной за­ви­си­мо­сти ду­ха от фи­зи­че­ских усло­вий, па­то­ло­ги­че­ских или здо­ро­вых, нор­маль­ных или ненор­маль­ных! Од­на­ко все тео­рии, все уче­ния о жиз­ни бы­ли для До­ри­а­на ни­что по срав­не­нию с са­мой жиз­нью. Он яс­но ви­дел, как бес­плод­ны вся­кие от­вле­чен­ные умо­за­клю­че­ния, не свя­зан­ные с опы­том и дей­стви­тель­но­стью. Он знал, что чув­ствен­ная жизнь че­ло­ве­ка точ­но так же, как ду­хов­ная, име­ет свои свя­щен­ные тай­ны, ко­то­рые ждут от­кры­тия.
Он при­нял­ся изу­чать дей­ствие раз­лич­ных за­па­хов, сек­ре­ты из­го­тов­ле­ния аро­ма­ти­че­ских ве­ществ. Пе­ре­го­нял бла­го­вон­ные мас­ла, жег ду­ши­стые смо­лы Во­сто­ка. Он при­хо­дил к за­клю­че­нию, что вся­кое ду­шев­ное на­стро­е­ние че­ло­ве­ка свя­за­но с ка­ки­ми-то чув­ствен­ны­ми вос­при­я­ти­я­ми, и за­дал­ся це­лью от­крыть их ис­тин­ные со­от­но­ше­ния. По­че­му, на­при­мер, за­пах ла­да­на на­стра­и­ва­ет лю­дей ми­сти­че­ски, а се­рая ам­бра раз­жи­га­ет стра­сти? По­че­му аро­мат фи­а­лок бу­дит вос­по­ми­на­ния об умер­шей люб­ви, му­скус ту­ма­нит мозг, а чам­пак раз­вра­ща­ет во­об­ра­же­ние? Меч­тая со­здать на­у­ку о пси­хо­ло­ги­че­ском вли­я­нии за­па­хов, До­ри­ан изу­чал дей­ствие раз­ных па­ху­чих кор­ней и трав, ду­ши­стых цве­тов в по­ру со­зре­ва­ния их пыль­цы, аро­мат­ных баль­за­мов, ред­ких сор­тов ду­ши­сто­го де­ре­ва, нар­да, ко­то­рый рас­слаб­ля­ет, хо­ве­нии, от за­па­ха ко­то­рой мож­но обе­зу­меть, алоэ, ко­то­рый, как го­во­рят, ис­це­ля­ет ду­шу от ме­лан­хо­лии.
Был в жиз­ни До­ри­а­на и та­кой пе­ри­од, ко­гда он весь от­да­вал­ся му­зы­ке, и то­гда в его до­ме, в длин­ной за­ле с ре­шет­ча­ты­ми ок­на­ми, где по­то­лок был рас­пи­сан зо­ло­том и ки­но­ва­рью, а сте­ны по­кры­ты олив­ко­во-зе­ле­ным ла­ком, устра­и­ва­лись необык­но­вен­ные кон­цер­ты: ли­хие цы­гане ис­тор­га­ли ди­кие ме­ло­дии из сво­их ма­лень­ких цитр, ве­ли­ча­вые ту­нис­цы в жел­тых ша­лях пе­ре­би­ра­ли ту­го на­тя­ну­тые стру­ны огром­ных лют­ней, негры, ска­ля зу­бы, мо­но­тон­но уда­ря­ли в мед­ные ба­ра­ба­ны, а строй­ные, ху­до­ща­вые ин­дий­цы в чал­мах си­де­ли, под­жав под се­бя но­ги, на крас­ных ци­нов­ках и, на­иг­ры­вая на длин­ных дуд­ках, ка­мы­шо­вых и мед­ных, за­ча­ро­вы­ва­ли (или де­ла­ли вид, что за­ча­ро­вы­ва­ют) боль­ших ядо­ви­тых кобр и от­вра­ти­тель­ных ро­га­тых ехидн. Рез­кие пе­ре­хо­ды и прон­зи­тель­ные дис­со­нан­сы этой вар­вар­ской му­зы­ки вол­но­ва­ли До­ри­а­на в та­кие мо­мен­ты, ко­гда пре­лесть му­зы­ки Шу­бер­та, див­ные эле­гии Шо­пе­на и да­же мо­гу­чие сим­фо­нии Бет­хо­ве­на не про­из­во­ди­ли на него ни­ка­ко­го впе­чат­ле­ния. Он со­би­рал му­зы­каль­ные ин­стру­мен­ты всех стран све­та, да­же са­мые ред­кие и ста­рин­ные, ка­кие мож­но най­ти толь­ко в гроб­ни­цах вы­мер­ших на­ро­дов или у немно­гих еще су­ще­ству­ю­щих ди­ких пле­мен, уце­лев­ших при столк­но­ве­нии с за­пад­ной ци­ви­ли­за­ци­ей. Он лю­бил про­бо­вать все эти ин­стру­мен­ты. В его кол­лек­ции был та­ин­ствен­ный «джу­ру­па­рис» ин­дей­цев Рио-Негро, на ко­то­рый жен­щи­нам смот­реть за­пре­ще­но, и да­же юно­шам это доз­во­ля­ет­ся лишь по­сле по­ста и би­че­ва­ния пло­ти; бы­ли пе­ру­ан­ские гли­ня­ные кув­ши­ны, из­да­ю­щие зву­ки, по­хо­жие на прон­зи­тель­ные кри­ки птиц, и те флей­ты из че­ло­ве­че­ских ко­стей, ко­то­рым неко­гда вни­мал в Чи­ли Аль­фон­со де Овал­ле, и по­ю­щая зе­ле­ная яш­ма, на­хо­ди­мая близ Куц­ко и зве­ня­щая уди­ви­тель­но при­ят­но. Бы­ли в кол­лек­ции До­ри­а­на и рас­кра­шен­ные тык­вы, на­пол­нен­ные ка­меш­ка­ми, ко­то­рые гре­мят при встря­хи­ва­нии, и длин­ный мек­си­кан­ский клар­нет, - в него му­зы­кант не ду­ет, а во вре­мя иг­ры втя­ги­ва­ет в се­бя воз­дух; и рез­ко зву­ча­щий «ту­ре» ама­зон­ских пле­мен, - им по­да­ют сиг­на­лы ча­со­вые, си­дя­щие весь день на вы­со­ких де­ре­вьях, и звук это­го ин­стру­мен­та слы­шен за три лье; и «те­по­нац­ли» с дву­мя виб­ри­ру­ю­щи­ми де­ре­вян­ны­ми язы­ка­ми, по ко­то­ро­му уда­ря­ют па­лоч­ка­ми, сма­зан­ны­ми ка­ме­дью из млеч­но­го со­ка рас­те­ний; и ко­ло­коль­чи­ки ац­те­ков, «иот­ли», под­ве­шен­ные гроз­дья­ми на­по­до­бие ви­но­гра­да; и гро­мад­ный ба­ра­бан ци­лин­дри­че­ской фор­мы, об­тя­ну­тый зме­и­ной ко­жей, ка­кой ви­дел неко­гда в мек­си­кан­ском хра­ме спут­ник Кор­те­са, Бер­нал Диас, так жи­во опи­сав­ший жа­лоб­ные зву­ки это­го ба­ра­ба­на.
До­ри­а­на эти ин­стру­мен­ты ин­те­ре­со­ва­ли сво­ей ори­ги­наль­но­стью, и он ис­пы­ты­вал свое­об­раз­ное удо­вле­тво­ре­ние при мыс­ли, что Ис­кус­ство, как и При­ро­да, со­зда­ет ино­гда уро­дов, оскорб­ля­ю­щих глаз и слух че­ло­ве­че­ский сво­и­ми фор­ма­ми и го­ло­са­ми.
Од­на­ко они ему ско­ро на­до­е­ли. И по ве­че­рам, си­дя в сво­ей ло­же в опе­ре, один или с лор­дом Ген­ри, До­ри­ан сно­ва с вос­тор­гом слу­шал «Тан­гей­зе­ра», и ему ка­за­лось, что в увер­тю­ре к это­му ве­ли­ко­му про­из­ве­де­нию зву­чит тра­ге­дия его соб­ствен­ной ду­ши.
За­тем у него по­яви­лась но­вая страсть: дра­го­цен­ные кам­ни. На од­ном ба­ле-мас­ка­ра­де он по­явил­ся в ко­стю­ме фран­цуз­ско­го ад­ми­ра­ла Анн-де-Жу­ай­ез, и на его кам­зо­ле бы­ло на­ши­то пять­сот ше­сть­де­сят жем­чу­жин. Это увле­че­ние дли­лось мно­го лет, - да­же, мож­но ска­зать, до кон­ца его жиз­ни. Он спо­со­бен был це­лые дни пе­ре­би­рать и рас­кла­ды­вать по фу­тля­рам свою кол­лек­цию. Здесь бы­ли олив­ко­во-зе­ле­ные хри­зо­бе­рил­лы, ко­то­рые при све­те лам­пы ста­но­вят­ся крас­ны­ми, ки­мо­фа­ны с се­реб­ри­сты­ми про­жил­ка­ми, фи­сташ­ко­вые пе­ри­до­ты, гу­сто-ро­зо­вые и зо­ло­ти­стые, как ви­но, то­па­зы, кар­бун­ку­лы, пла­мен­но-алые, с мер­ца­ю­щи­ми внут­ри че­ты­рех­ко­неч­ны­ми звез­доч­ка­ми, ог­нен­но-крас­ные ве­ни­сы, оран­же­вые и фи­о­ле­то­вые шпи­не­ли, аме­ти­сты, от­ли­вав­шие то ру­би­ном, то сап­фи­ром. До­ри­а­на пле­ня­ло чер­вон­ное зо­ло­то сол­неч­но­го кам­ня, и жем­чуж­ная бе­лиз­на лун­но­го кам­ня, и ра­дуж­ные пе­ре­ли­вы в мо­лоч­ном опа­ле. Ему до­ста­ли в Ам­стер­да­ме три изу­мру­да, необык­но­вен­но круп­ных и яр­ких, и ста­рин­ную би­рю­зу, пред­мет за­ви­сти всех зна­то­ков.
До­ри­ан всю­ду разыс­ки­вал не толь­ко дра­го­цен­ные кам­ни, но и ин­те­рес­ней­шие ле­ген­ды о них. Так, на­при­мер, в со­чи­не­нии Аль­фон­со «Clericalis Disciplina»[2] упо­ми­на­ет­ся о змее с гла­за­ми из на­сто­я­ще­го ги­а­цин­та, а в ро­ман­ти­че­ской ис­то­рии Алек­сандра рас­ска­зы­ва­ет­ся, что по­ко­ри­тель Эма­тии ви­дел в до­лине Иор­да­на змей «с вы­рос­ши­ми на их спи­нах изу­мруд­ны­ми ошей­ни­ка­ми».
В моз­гу дра­ко­на, как по­вест­ву­ет Фи­ло­страт, на­хо­дит­ся дра­го­цен­ный ка­мень, «и ес­ли по­ка­зать чу­до­ви­щу зо­ло­тые пись­ме­на и пур­пур­ную ткань, оно уснет вол­шеб­ным сном, и его мож­но умерт­вить».
По сви­де­тель­ству ве­ли­ко­го ал­хи­ми­ка Пье­ра де Бо­ни­фа­са, ал­маз мо­жет сде­лать че­ло­ве­ка неви­ди­мым, а ин­дий­ский агат ода­ря­ет его крас­но­ре­чи­ем. Сер­до­лик ути­ша­ет гнев, ги­а­цинт на­во­дит сон, аме­тист рас­се­и­ва­ет вин­ные па­ры. Гра­нат из­го­ня­ет из че­ло­ве­ка бе­сов, а от ак­ва­ма­ри­на блед­не­ет лу­на. Се­ле­нит убы­ва­ет и при­бы­ва­ет вме­сте с лу­ной, а ме­ло­ций, изоб­ли­ча­ю­щий во­ра, те­ря­ет си­лу толь­ко от кро­ви коз­лен­ка.
Лео­нард Ка­милл ви­дел из­вле­чен­ный из моз­га толь­ко что уби­той жа­бы бе­лый ка­мень, ко­то­рый ока­зал­ся от­лич­ным про­ти­во­яди­ем. А безоар, ко­то­рый на­хо­дят в серд­це ара­вий­ско­го оле­ня, - чу­до­дей­ствен­ный аму­лет про­тив чу­мы. В гнез­дах ка­ких-то ара­вий­ских птиц по­па­да­ет­ся ка­мень ас­пи­лат, ко­то­рый, как утвер­жда­ет Де­мо­крит, предо­хра­ня­ет от ог­ня то­го, кто его но­сит.
В день сво­е­го ко­ро­но­ва­ния ко­роль цей­лон­ский про­ез­жал по ули­цам сто­ли­цы с боль­шим ру­би­ном в ру­ке. Во­ро­та двор­ца пре­сви­те­ра Иоан­на «бы­ли из сер­до­ли­ка, и в них был встав­лен рог ехид­ны - для то­го, что­бы ни­кто не мог вне­сти яда во дво­рец».
На шпи­ле кра­со­ва­лись «два зо­ло­тых яб­ло­ка, а в них два кар­бун­ку­ла - для то­го, что­бы днем си­я­ло зо­ло­то, а но­чью - кар­бун­ку­лы». В стран­ном ро­мане Лод­жа «Жем­чу­жи­на Аме­ри­ки» рас­ска­зы­ва­ет­ся, что в по­ко­ях ко­ро­ле­вы мож­но бы­ло уви­деть «се­реб­ря­ные изоб­ра­же­ния всех це­ло­муд­рен­ных жен­щин ми­ра, ко­то­рые гля­де­лись в кра­си­вые зер­ка­ла из хри­зо­ли­тов, кар­бун­ку­лов, сап­фи­ров и зе­ле­ных изу­мру­дов». Мар­ко По­ло ви­дел, как жи­те­ли Чи­пан­гу кла­дут в рот сво­им мерт­ве­цам ро­зо­вые жем­чу­жи­ны. Су­ще­ству­ет ле­ген­да о чу­ди­ще мор­ском, влюб­лен­ном в жем­чу­жи­ну. Ко­гда жем­чу­жи­на эта бы­ла вы­лов­ле­на во­до­ла­зом для ко­ро­ля Пе­ро­зе, чу­ди­ще умерт­ви­ло по­хи­ти­те­ля и в те­че­ние се­ми лун опла­ки­ва­ло свою утра­ту. Позд­нее, как по­вест­ву­ет Про­ко­пий, гун­ны за­ма­ни­ли ко­ро­ля Пе­ро­зе в за­пад­ню, и он вы­бро­сил жем­чу­жи­ну. Ее ни­где не мог­ли най­ти, хо­тя им­пе­ра­тор Ана­ста­сий обе­щал за нее пять­сот фун­тов зо­ло­та.
А ко­роль ма­ла­бар­ский по­ка­зы­вал од­но­му ве­не­ци­ан­цу чет­ки из трех­сот че­ты­рех жем­чу­жин - по чис­лу бо­гов, ко­то­рым этот ко­роль по­кло­нял­ся.
Ко­гда гер­цог Ва­лен­ти­нуа, сын Алек­сандра Ше­сто­го, при­е­хал в го­сти к фран­цуз­ско­му ко­ро­лю Лю­до­ви­ку Две­на­дца­то­му, его конь, ес­ли ве­рить Бран­то­му, был весь по­крыт зо­ло­ты­ми ли­стья­ми, а шля­пу гер­цо­га укра­шал двой­ной ряд ру­би­нов, из­лу­чав­ших осле­пи­тель­ное си­я­ние. У вер­хо­во­го ко­ня Кар­ла Ан­глий­ско­го на стре­ме­нах бы­ло на­ши­то че­ты­ре­ста два­дцать брил­ли­ан­тов. У Ричар­да Вто­ро­го был плащ, весь по­кры­тый ла­ла­ми, - он оце­ни­вал­ся в трид­цать ты­сяч ма­рок. Холл так опи­сы­ва­ет ко­стюм Ген­ри­ха Вось­мо­го, ехав­ше­го в Тау­эр на це­ре­мо­нию сво­е­го ко­ро­но­ва­ния: «На ко­ро­ле был каф­тан из зо­ло­той пар­чи, на­груд­ник, рас­ши­тый брил­ли­ан­та­ми и дру­ги­ми дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми, и ши­ро­кая пе­ре­вязь из круп­ных ла­лов». Фа­во­рит­ки Иа­ко­ва Пер­во­го но­си­ли изу­мруд­ные серь­ги в фи­ли­гран­ной зо­ло­той опра­ве. Эд­вард Вто­рой по­да­рил Пир­су Гэйв­сто­ну до­спе­хи чер­вон­но­го зо­ло­та, бо­га­то укра­шен­ные ги­а­цин­та­ми, ко­лет из зо­ло­тых роз, усы­пан­ный би­рю­зой, и ша­поч­ку, рас­ши­тую жем­чу­га­ми. Ген­рих Вто­рой но­сил пер­чат­ки, до лок­тя уни­зан­ные до­ро­ги­ми кам­ня­ми, а на его охот­ни­чьей ру­ка­ви­це бы­ли на­ши­ты две­на­дцать ру­би­нов и пять­де­сят две круп­ные жем­чу­жи­ны. Гер­цог­ская шап­ка Кар­ла Сме­ло­го, по­след­не­го из этой ди­на­стии бур­гунд­ских гер­цо­гов, бы­ла от­де­ла­на гру­ше­вид­ным жем­чу­гом и сап­фи­ра­ми.
Как кра­си­ва бы­ла ко­гда-то жизнь! Как ве­ли­ко­леп­на в сво­ей ра­ду­ю­щей глаз пыш­но­сти! Да­же чи­тать об этой ото­шед­шей в про­шлое рос­ко­ши бы­ло на­сла­жде­ни­ем.
Позд­нее До­ри­ан за­ин­те­ре­со­вал­ся вы­шив­ка­ми и го­бе­ле­на­ми, за­ме­нив­ши­ми фрес­ки в про­хлад­ных жи­ли­щах на­ро­дов Се­вер­ной Ев­ро­пы. Углу­бив­шись в их изу­че­ние, - а До­ри­ан об­ла­дал уди­ви­тель­ной спо­соб­но­стью ухо­дить це­ли­ком в то, чем за­ни­мал­ся, - он чуть не с го­ре­стью за­ме­чал, как раз­ру­ша­ет Вре­мя все пре­крас­ное и непо­вто­ри­мое.
Сам-то он, во вся­ком слу­чае, из­бе­жал этой уча­сти. Про­хо­ди­ло од­но ле­то за дру­гим, и мно­го раз уже рас­цве­та­ли и увя­да­ли жел­тые жон­ки­ли, и безум­ные но­чи вновь и вновь по­вто­ря­лись во всем сво­ем ужа­се и по­зо­ре, а До­ри­ан не ме­нял­ся. Ни­ка­кая зи­ма не пор­ти­ла его ли­ца, не уби­ва­ла его цве­ту­щей пре­ле­сти. На­сколь­ко же иной бы­ла судь­ба ве­щей, со­здан­ных лю­дь­ми! Ку­да они де­ва­лись? Где див­ное оде­я­ние ша­фран­но­го цве­та с изоб­ра­же­ни­ем бит­вы бо­гов и ти­та­нов, со­ткан­ное смуг­лы­ми де­ва­ми для Афи­ны Пал­ла­ды? Где ве­ла­ри­ум, на­тя­ну­тый по при­ка­зу Неро­на над рим­ским Ко­ли­зе­ем, это гро­мад­ное алое по­лот­но, на ко­то­ром бы­ло изоб­ра­же­но звезд­ное небо и Апол­лон на сво­ей ко­лес­ни­це, вле­ко­мой бе­лы­ми ко­ня­ми в зо­ло­той упря­жи? До­ри­ан го­ря­чо жа­лел, что не мо­жет уви­деть вы­ши­тые для жре­ца Солн­ца изу­ми­тель­ные сал­фет­ки, на ко­то­рых бы­ли изоб­ра­же­ны все­воз­мож­ные ла­ком­ства и яст­ва, ка­кие толь­ко мож­но по­же­лать для пи­ров; или по­гре­баль­ный по­кров ко­ро­ля Хил­пе­ри­ка, усе­ян­ный тре­мя сот­ня­ми зо­ло­тых пчел; или воз­бу­див­шие него­до­ва­ние епи­ско­па Пон­тий­ско­го фан­та­сти­че­ские оде­я­ния - на них изоб­ра­же­ны бы­ли «львы, пан­те­ры, мед­ве­ди, со­ба­ки, ле­са, ска­лы, охот­ни­ки, - сло­вом, все, что ху­дож­ник мо­жет уви­деть в при­ро­де»; или ту одеж­ду прин­ца Кар­ла Ор­ле­ан­ско­го, на ру­ка­вах ко­то­рой бы­ли вы­ши­ты сти­хи, на­чи­нав­ши­е­ся сло­ва­ми: «Madame, je suis tout joyeux»,[3] и му­зы­ка к ним, при­чем нот­ные ли­ней­ки вы­ши­ты бы­ли зо­ло­том, а каж­дый нот­ный знак (че­ты­рех­уголь­ный, как при­ня­то бы­ло то­гда) - че­тырь­мя жем­чу­жи­на­ми.
До­ри­ан про­чел опи­са­ние ком­на­ты, при­го­тов­лен­ной в Рейм­ском двор­це для ко­ро­ле­вы Иоан­ны Бур­гунд­ской. На сте­нах бы­ли вы­ши­ты «ты­ся­ча три­ста два­дцать один по­пу­гай и пять­сот ше­сть­де­сят од­на ба­боч­ка, на кры­льях у птиц кра­со­вал­ся герб ко­ро­ле­вы, и все из чи­сто­го зо­ло­та».
Тра­ур­ное ло­же Ека­те­ри­ны Ме­ди­чи бы­ло оби­то чер­ным бар­ха­том, усе­ян­ным по­лу­ме­ся­ца­ми и солн­ца­ми. По­лог был узор­ча­то­го шел­ка с вен­ка­ми и гир­лян­да­ми зе­ле­ни по зо­ло­то­му и се­реб­ря­но­му фо­ну и ба­хро­мой из жем­чу­га. Сто­я­ло это ло­же в спальне, где сте­ны бы­ли уве­ша­ны гер­ба­ми ко­ро­ле­вы из чер­но­го бар­ха­та на се­реб­ря­ной пар­че. В по­ко­ях Лю­до­ви­ка Че­тыр­на­дца­то­го бы­ли вы­ши­ты зо­ло­том ка­ри­а­ти­ды вы­со­той в пят­на­дцать фу­тов. Па­рад­ное ло­же поль­ско­го ко­ро­ля, Яна Со­бес­ко­го, сто­я­ло под ша­тром из зо­ло­той смирн­ской пар­чи с вы­ши­ты­ми би­рю­зой стро­ка­ми из Ко­ра­на. Под­дер­жи­вав­шие его ко­лон­ки, се­реб­ря­ные, вы­зо­ло­чен­ные, див­ной ра­бо­ты, бы­ли бо­га­то укра­ше­ны эма­ле­вы­ми ме­да­льо­на­ми и дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми. Ша­тер этот по­ля­ки взя­ли в ту­рец­ком ла­ге­ре под Ве­ной. Под его зо­ло­че­ным ку­по­лом пре­жде сто­я­ло зна­мя про­ро­ка Ма­го­ме­та.
В те­че­ние це­ло­го го­да До­ри­ан усерд­но кол­лек­ци­о­ни­ро­вал са­мые луч­шие, ка­кие толь­ко мож­но бы­ло най­ти, вы­шив­ки и тка­ни. У него бы­ли об­раз­цы чу­дес­ной ин­дий­ской ки­сеи из Де­ли, за­ткан­ной кра­си­вым узо­ром из зо­ло­тых паль­мо­вых ли­стьев и ра­дуж­ных кры­лы­шек ска­ра­бе­ев; газ из Дак­ки, за свою про­зрач­ность по­лу­чив­ший на Во­сто­ке на­зва­ния «ткань из воз­ду­ха», «во­дя­ная струя», «ве­чер­няя ро­са»; при­чуд­ли­во раз­ри­со­ван­ные тка­ни с Явы, жел­тые ки­тай­ские дра­пи­ров­ки тон­чай­шей ра­бо­ты; кни­ги в пе­ре­пле­тах из ат­ла­са цве­та ко­ри­цы или кра­си­во­го си­не­го шел­ка, за­ткан­но­го ли­ли­я­ми, цвет­ком фран­цуз­ских ко­ро­лей, пти­ца­ми и вся­ки­ми дру­ги­ми ри­сун­ка­ми; ву­а­ли из вен­гер­ско­го кру­же­ва, си­ци­лий­ская пар­ча и жест­кий ис­пан­ский бар­хат; гру­зин­ские из­де­лия с зо­ло­ты­ми це­хи­на­ми и япон­ские «фу­ку­сас» зо­ло­ти­сто-зе­ле­ных то­нов с вы­ши­ты­ми по ним пти­ца­ми чу­дес­ной окрас­ки.
Осо­бое при­стра­стие имел До­ри­ан к цер­ков­ным об­ла­че­ни­ям, как и ко все­му, что свя­за­но с ре­ли­ги­оз­ны­ми об­ря­да­ми. В боль­ших кед­ро­вых сун­ду­ках, сто­яв­ших на за­пад­ной га­ле­рее его до­ма, он хра­нил мно­же­ство ред­чай­ших и пре­крас­ней­ших одежд, до­стой­ных быть одеж­да­ми невест Хри­сто­вых, ибо неве­ста Хри­сто­ва долж­на но­сить пур­пур, дра­го­цен­но­сти и тон­кое по­лот­но, что­бы укрыть свое бес­кров­ное те­ло, ис­то­щен­ное доб­ро­воль­ны­ми ли­ше­ни­я­ми, из­ра­нен­ное са­мо­би­че­ва­ни­я­ми. До­ри­ан был та­к­же об­ла­да­те­лем ве­ли­ко­леп­ной ри­зы из ма­ли­но­во­го шел­ка и зо­ло­той пар­чи с по­вто­ря­ю­щим­ся узо­ром - зо­ло­ты­ми пло­да­ми гра­на­та, вен­ка­ми из ше­сти­ле­пест­ко­вых цве­тов и вы­ши­ты­ми мел­ким жем­чу­гом ана­на­са­ми. Орарь был раз­де­лен на квад­ра­ты, и на каж­дом квад­ра­те изоб­ра­же­ны сце­ны из жиз­ни пре­свя­той де­вы, а ее вен­ча­ние бы­ло вы­ши­то цвет­ны­ми шел­ка­ми на ка­пю­шоне. Это бы­ла ита­льян­ская ра­бо­та XV ве­ка.
Дру­гая ри­за бы­ла из зе­ле­но­го бар­ха­та, на ко­то­ром ли­стья акан­та, со­бран­ные серд­це­вид­ны­ми пуч­ка­ми, и бе­лые цве­ты на длин­ных стеб­лях вы­ши­ты бы­ли се­реб­ря­ны­ми ни­тя­ми и цвет­ным би­се­ром; на за­стеж­ке зо­ло­том вы­ши­та го­ло­ва се­ра­фи­ма, а орарь за­ткан ром­бо­вид­ным узо­ром, крас­ным и зо­ло­тым, и усе­ян ме­да­льо­на­ми с изоб­ра­же­ни­я­ми свя­тых и ве­ли­ко­му­че­ни­ков, сре­ди них и свя­то­го Се­бастья­на.
Бы­ли у До­ри­а­на и дру­гие об­ла­че­ния свя­щен­ни­ков - из шел­ка ян­тар­но­го цве­та и го­лу­бо­го, зо­ло­той пар­чи, жел­той кам­ки и гла­зе­та, на ко­то­рых бы­ли изоб­ра­же­ны Стра­сти Гос­под­ни и Рас­пя­тие, вы­ши­ты львы, пав­ли­ны и вся­кие эм­бле­мы; бы­ли дал­ма­ти­ки из бе­ло­го ат­ла­са и ро­зо­во­го што­фа с узо­ром из тюль­па­нов, дель­фи­нов и фран­цуз­ских ли­лий, бы­ли по­кро­вы для ал­та­рей из ма­ли­но­во­го бар­ха­та и го­лу­бо­го по­лот­на, свя­щен­ные хо­руг­ви, мно­же­ство ан­ти­мин­сов и по­кро­вы для по­ти­ров. Ми­сти­че­ские об­ря­ды, для ко­то­рых упо­треб­ля­лись эти пред­ме­ты, вол­но­ва­ли во­об­ра­же­ние До­ри­а­на.
Эти со­кро­ви­ща, как и все, что со­брал До­ри­ан Грей в сво­ем ве­ли­ко­леп­но убран­ном до­ме, по­мо­га­ли ему хоть на вре­мя за­быть­ся, спа­стись от стра­ха, ко­то­рый по­рой ста­но­вил­ся уже по­чти невы­но­си­мым. В нежи­лой, за­пер­той ком­на­те, где он про­вел ко­гда-то так мно­го дней сво­е­го дет­ства, он сам по­ве­сил на сте­ну ро­ко­вой порт­рет, в чьих из­ме­нив­ших­ся чер­тах чи­тал по­стыд­ную прав­ду о сво­ей жиз­ни, и за­крыл его пур­пур­но-зо­ло­тым по­кры­ва­лом. По несколь­ку недель До­ри­ан не за­гля­ды­вал сю­да и за­бы­вал от­вра­ти­тель­ное ли­цо на по­лотне. В это вре­мя к нему воз­вра­ща­лась преж­няя без­за­бот­ность, свет­лая ве­се­лость, страст­ное упо­е­ние жиз­нью. По­том он вдруг но­чью, тай­ком ускольз­нув из до­му, от­прав­лял­ся в ка­кие-то гряз­ные при­то­ны близ Блу-Гэйт-Фил­дс и про­во­дил там дни до тех пор, по­ка его от­ту­да не вы­го­ня­ли. А во­ро­тясь до­мой, са­дил­ся пе­ред порт­ре­том и гля­дел на него, по­рой нена­ви­дя его и се­бя, по­рой же - с той гор­до­стью ин­ди­ви­ду­а­ли­ста, ко­то­рая вле­чет его нав­стре­чу гре­ху, и улы­бал­ся с тай­ным зло­рад­ством сво­е­му без­об­раз­но­му двой­ни­ку, ко­то­рый об­ре­чен был нести пред­на­зна­чен­ное ему, До­ри­а­ну, бре­мя.
Че­рез несколь­ко лет До­ри­ан уже не в си­лах был по­дол­гу оста­вать­ся где-ли­бо вне Ан­глии. Он от­ка­зал­ся от вил­лы в Тру­ви­ле, ко­то­рую сни­мал вме­сте с лор­дом Ген­ри, и от об­не­сен­но­го бе­лой сте­ной до­ми­ка в Ал­жи­ре, где они не раз вдво­ем про­во­ди­ли зи­му. Он не мог вы­но­сить раз­лу­ки с порт­ре­том, ко­то­рый за­ни­мал та­кое боль­шое ме­сто в его жиз­ни. И, кро­ме то­го, бо­ял­ся, как бы в его от­сут­ствие в ком­на­ту, где сто­ял порт­рет, кто-ни­будь не за­брал­ся, несмот­ря на на­деж­ные за­со­вы, сде­лан­ные по его рас­по­ря­же­нию.
Впро­чем, До­ри­ан был вполне уве­рен, что ес­ли кто и уви­дит порт­рет, то ни о чем не до­га­да­ет­ся. Прав­да, несмот­ря на от­тал­ки­ва­ю­щие сле­ды по­ро­ков, порт­рет со­хра­нил яв­ствен­ное сход­ство с ним, но что же из это­го? До­ри­ан вы­сме­ял бы вся­ко­го, кто по­пы­тал­ся бы его шан­та­жи­ро­вать. Не он пи­сал порт­рет, - так кто же ста­нет ви­нить его в этом по­стыд­ном без­об­ра­зии? Да ес­ли бы он и рас­ска­зал лю­дям прав­ду, - раз­ве кто по­ве­рит?
И все-та­ки он бо­ял­ся. По­рой, ко­гда он в сво­ем боль­шом до­ме на Нот­тин­гем­шай­ре при­ни­мал го­стей, свет­скую мо­ло­дежь сво­е­го кру­га, сре­ди ко­то­рой у него бы­ло мно­го при­я­те­лей, и раз­вле­кал их, по­ра­жая все граф­ство рас­то­чи­тель­ной рос­ко­шью и ве­ли­ко­ле­пи­ем этих празд­неств, он вне­зап­но, в раз­га­ре ве­се­лья, по­ки­дал го­стей и мчал­ся в Лон­дон, что­бы про­ве­рить, не взло­ма­на ли дверь класс­ной, на ме­сте ли порт­рет. Что, ес­ли его уже укра­ли? Са­мая мысль об этом ле­де­ни­ла кровь До­ри­а­на. Ведь то­гда свет узна­ет его тай­ну! Быть мо­жет, лю­ди уже и так кое-что по­до­зре­ва­ют?
Да, он оча­ро­вы­вал мно­гих, но нема­ло бы­ло и та­ких, ко­то­рые от­но­си­лись к нему с недо­ве­ри­ем. Его чуть не за­бал­ло­ти­ро­ва­ли в од­ном ве­ст­энд­ском клу­бе, хо­тя по сво­е­му рож­де­нию и по­ло­же­нию в об­ще­стве он имел пол­ное пра­во стать чле­ном это­го клу­ба. Рас­ска­зы­ва­ли та­к­же, что ко­гда кто-то из при­я­те­лей До­ри­а­на при­вел его в ку­ри­тель­ную ком­на­ту Чер­чиллк­лу­ба, гер­цог Бер­вик­ский, а за ним и дру­гой джентль­мен вста­ли и де­мон­стра­тив­но вы­шли. Тем­ные слу­хи ста­ли хо­дить о нем, ко­гда ему бы­ло уже лет два­дцать пять. Го­во­ри­ли, что его кто-то ви­дел в од­ном из гряз­ных при­то­нов от­да­лен­но­го квар­та­ла Уайт­чеп­ла, где у него вы­шла стыч­ка с ино­стран­ны­ми мат­ро­са­ми, что он во­дит­ся с во­ра­ми и фаль­ши­во­мо­нет­чи­ка­ми и по­свя­щен в тай­ны их ре­мес­ла. Об его стран­ных от­луч­ках зна­ли уже мно­гие, и, ко­гда он по­сле них сно­ва по­яв­лял­ся в об­ще­стве, муж­чи­ны шеп­та­лись по уг­лам, а про­хо­дя ми­мо него, пре­зри­тель­но усме­ха­лись или устрем­ля­ли на него хо­лод­ные, ис­пы­ту­ю­щие взгля­ды, слов­но же­лая узнать на­ко­нец прав­ду о нем.
До­ри­ан, ра­зу­ме­ет­ся, не об­ра­щал вни­ма­ния на та­кие дер­зо­сти и зна­ки пре­не­бре­же­ния, а для боль­шин­ства лю­дей его от­кры­тое доб­ро­ду­шие и при­вет­ли­вость, оба­я­тель­ная, по­чти дет­ская улыб­ка, невы­ра­зи­мое оча­ро­ва­ние его пре­крас­ной неувя­да­ю­щей мо­ло­до­сти бы­ли до­ста­точ­ным опро­вер­же­ни­ем воз­во­ди­мой на него кле­ве­ты - так эти лю­ди на­зы­ва­ли слу­хи, хо­див­шие о До­ри­ане.
Од­на­ко же в све­те бы­ло за­ме­че­но, что лю­ди, ко­то­рые рань­ше счи­та­лись близ­ки­ми дру­зья­ми До­ри­а­на, ста­ли его из­бе­гать. Жен­щи­ны, безум­но влюб­лен­ные в него, для него пре­не­брег­шие при­ли­чи­я­ми и бро­сив­шие вы­зов об­ще­ствен­но­му мне­нию, те­перь блед­не­ли от сты­да и ужа­са, ко­гда До­ри­ан Грей вхо­дил в ком­на­ту.
Впро­чем, тем­ные слу­хи о До­ри­ане толь­ко при­да­ва­ли ему в гла­зах мно­гих еще боль­ше оча­ро­ва­ния, стран­но­го и опас­но­го. При­том и его бо­гат­ство до неко­то­рой сте­пе­ни обес­пе­чи­ва­ло ему без­опас­ность. Об­ще­ство - по край­ней ме­ре, ци­ви­ли­зо­ван­ное об­ще­ство - не очень-то склон­но ве­рить то­му, что дис­кре­ди­ти­ру­ет лю­дей бо­га­тых и при­ят­ных. Оно ин­стинк­тив­но по­ни­ма­ет, что хо­ро­шие ма­не­ры важ­нее доб­ро­де­те­ли, и са­мо­го по­чтен­но­го че­ло­ве­ка це­нят го­раз­до мень­ше, чем то­го, кто име­ет хо­ро­ше­го по­ва­ра. И, в сущ­но­сти, это пра­виль­но: ко­гда вас в ка­ком-ни­будь до­ме уго­сти­ли пло­хим обе­дом или сквер­ным ви­ном, то вас очень ма­ло уте­ша­ет со­зна­ние, что хо­зя­ин до­ма в лич­ной жиз­ни че­ло­век без­упреч­но нрав­ствен­ный. Как ска­зал од­на­ж­ды лорд Ген­ри, ко­гда об­суж­дал­ся этот во­прос, - са­мые вы­со­кие доб­ро­де­те­ли не ис­ку­па­ют ви­ны че­ло­ве­ка, в до­ме ко­то­ро­го вам по­да­ют недо­ста­точ­но го­ря­чие ку­ша­нья. И в за­щи­ту та­ко­го мне­ния мож­но ска­зать мно­гое. Ибо в хо­ро­шем об­ще­стве ца­рят - или долж­ны бы ца­рить - те же за­ко­ны, что в ис­кус­стве: фор­ма здесь иг­ра­ет су­ще­ствен­ную роль. Ей долж­на быть при­да­на вну­ши­тель­ная тор­же­ствен­ность и те­ат­раль­ность це­ре­мо­нии, она долж­на со­че­тать в се­бе неис­крен­ность ро­ман­ти­че­ской пье­сы с ост­ро­уми­ем и блес­ком, так пле­ня­ю­щи­ми нас в этих пье­сах. Раз­ве при­твор­ство - та­кой уж ве­ли­кий грех? Вряд ли. Оно - толь­ко спо­соб при­дать мно­го­об­ра­зие че­ло­ве­че­ской лич­но­сти.
Так, по край­ней ме­ре, ду­мал До­ри­ан Грей. Его по­ра­жа­ла огра­ни­чен­ность тех, кто пред­став­ля­ет се­бе на­ше «я» как нечто про­стое, неиз­мен­ное, на­деж­ное и од­но­род­ное в сво­ей сущ­но­сти. До­ри­ан ви­дел в че­ло­ве­ке су­ще­ство с ми­ри­а­дом жиз­ней и ми­ри­а­дом ощу­ще­ний, су­ще­ство слож­ное и мно­го­об­раз­ное, в ко­то­ром за­ло­же­но непо­сти­жи­мое на­сле­дие мыс­лей и стра­стей, и да­же плоть его за­ра­же­на чу­до­вищ­ны­ми неду­га­ми умер­ших пред­ков.
До­ри­ан лю­бил бро­дить по хо­лод­ной и мрач­ной порт­рет­ной га­ле­рее сво­е­го за­го­род­но­го до­ма и всмат­ри­вать­ся в порт­ре­ты тех, чья кровь тек­ла в его жи­лах. Вот Фи­липп Гер­берт, о ко­то­ром Фр­эн­сис Осборн в сво­их «Ме­му­а­рах о го­дах цар­ство­ва­ния ко­ро­ле­вы Ели­за­ве­ты и ко­ро­ля Иа­ко­ва» рас­ска­зы­ва­ет, что «он был лю­бим­цем дво­ра за свою кра­со­ту, ко­то­рая недол­го его укра­ша­ла». До­ри­ан спра­ши­вал се­бя: не яв­ля­ет­ся ли его соб­ствен­ная жизнь по­вто­ре­ни­ем жиз­ни мо­ло­до­го Гер­бер­та? Быть мо­жет, в их ро­ду ка­кой-то отрав­ля­ю­щий мик­роб пе­ре­хо­дил от од­но­го к дру­го­му, по­ка не по­пал в его соб­ствен­ное те­ло? Уж не под­со­зна­тель­ное ли вос­по­ми­на­ние о ра­но от­цвет­шей кра­со­те да­ле­ко­го пред­ка по­бу­ди­ло его, До­ри­а­на, неожи­дан­но и по­чти без вся­ко­го по­во­да вы­ска­зать в ма­стер­ской Бэ­зи­ла Хол­лу­ор­да безум­ное же­ла­ние, так из­ме­нив­шее всю его жизнь?
А вот в крас­ном кам­зо­ле с зо­ло­тым ши­тьем, в укра­шен­ной брил­ли­ан­та­ми ко­рот­кой ман­тии, в бры­жах с зо­ло­тым кан­том и та­ких же ман­же­тах сто­ит сэр Эн­то­ни Ше­рард, а у ног его сло­же­ны до­спе­хи, се­реб­ря­ные с чер­нью. Ка­кое на­сле­дие оста­вил он сво­е­му по­том­ку? Мо­жет быть, от это­го лю­бов­ни­ка Джо­ван­ны Неа­по­ли­тан­ской пе­ре­шли к нему, До­ри­а­ну, ка­кие-то по­стыд­ные по­ро­ки? И не яв­ля­ют­ся ли его по­ступ­ки толь­ко осу­ществ­лен­ны­ми же­ла­ни­я­ми это­го дав­но умер­ше­го че­ло­ве­ка, при жиз­ни не дерз­нув­ше­го их осу­ще­ствить?
Даль­ше с уже вы­цве­та­ю­ще­го по­лот­на улы­ба­лась До­ри­а­ну ле­ди Ели­за­ве­та Де­ве­ре в кру­жев­ном чеп­це и рас­ши­том жем­чу­гом кор­са­же с раз­рез­ны­ми ро­зо­вы­ми ру­ка­ва­ми. В пра­вой ру­ке цве­ток, а в ле­вой - эма­ле­вое оже­ре­лье из бе­лых и крас­ных роз. На сто­ли­ке око­ло нее ле­жат ман­до­ли­на и яб­ло­ко, на ее ост­ро­но­сых баш­мач­ках - пыш­ные зе­ле­ные ро­зет­ки. До­ри­а­ну бы­ла из­вест­на жизнь этой жен­щи­ны и стран­ные ис­то­рии, ко­то­рые рас­ска­зы­ва­лись о ее лю­бов­ни­ках. Не уна­сле­до­вал ли он и ка­кие-то свой­ства ее тем­пе­ра­мен­та? Ее удли­нен­ные гла­за с тя­же­лы­ми ве­ка­ми, ка­за­лось, гля­де­ли на него с лю­бо­пыт­ством.
Ну а что до­ста­лось ему от Джор­джа Уил­ло­уби, муж­чи­ны в на­пуд­рен­ном па­ри­ке и с за­бав­ны­ми муш­ка­ми на ли­це? Ка­кое недоб­рое ли­цо, смуг­лое, мрач­ное, с ртом сла­до­страст­но-же­сто­ким, в склад­ке ко­то­ро­го чув­ству­ет­ся над­мен­ное пре­зре­ние. Жел­тые кост­ля­вые ру­ки сплошь уни­за­ны перст­ня­ми и по­лу­при­кры­ты тон­ки­ми кру­же­ва­ми ман­жет. Этот ще­голь во­сем­на­дца­то­го ве­ка в мо­ло­до­сти был дру­гом лор­да Фер­рар­са.
А вто­рой лорд Би­кин­гем, то­ва­рищ прин­ца-ре­ген­та в дни его са­мых от­ча­ян­ных су­ма­сбродств и один из сви­де­те­лей его тай­но­го бра­ка с мис­сис Фиц­гер­берт? Ка­кой гор­дый вид у это­го кра­сав­ца с каш­та­но­вы­ми куд­ря­ми, сколь­ко дерз­ко­го вы­со­ко­ме­рия в его по­зе! Ка­кие стра­сти оста­вил он в на­след­ство по­том­ку? Со­вре­мен­ни­ки счи­та­ли его че­ло­ве­ком без че­сти. Он пер­вен­ство­вал на зна­ме­ни­тых ор­ги­ях в Кар­лтон­ха­у­зе. На гру­ди его свер­ка­ет ор­ден Под­вяз­ки...
Ря­дом ви­сит порт­рет его же­ны, уз­ко­гу­бой и блед­ной жен­щи­ны в чер­ном. «И ее кровь то­же те­чет в мо­их жи­лах, - ду­мал До­ри­ан. - Как все это лю­бо­пыт­но!»
А вот мать. Жен­щи­на с ли­цом ле­ди Га­миль­тон и влаж­ны­ми, слов­но омо­чен­ны­ми в вине гу­ба­ми... До­ри­ан хо­ро­шо знал, что он уна­сле­до­вал от нее: свою кра­со­ту и страст­ную влюб­лен­ность в кра­со­ту дру­гих. Она улы­ба­ет­ся ему с порт­ре­та, на ко­то­ром ху­дож­ник изоб­ра­зил ее вак­хан­кой. В во­ло­сах ее ви­но­град­ные ли­стья. Из ча­ши, ко­то­рую она дер­жит в ру­ках, льет­ся пур­пур­ная вла­га. Крас­ки ли­ца на порт­ре­те по­туск­не­ли, но гла­за со­хра­ни­ли уди­ви­тель­ную глу­би­ну и яр­кость. До­ри­а­ну ка­за­лось, что они сле­ду­ют за ним, ку­да бы он ни шел.
А ведь у че­ло­ве­ка есть пред­ки не толь­ко в ро­ду: они у него есть и в ли­те­ра­ту­ре. И мно­гие из этих ли­те­ра­тур­ных пред­ков, по­жа­луй, бли­же ему по ти­пу и тем­пе­ра­мен­ту, а вли­я­ние их, ко­неч­но, ощу­ща­ет­ся им силь­нее. В иные ми­ну­ты До­ри­а­ну Грею ка­за­лось, что вся ис­то­рия че­ло­ве­че­ства - лишь ле­то­пись его соб­ствен­ной жиз­ни, не той дей­стви­тель­ной, со­здан­ной об­сто­я­тель­ства­ми, а той, ко­то­рой он жил в сво­ем во­об­ра­же­нии, по­кор­ный тре­бо­ва­ни­ям моз­га и вле­че­ни­ям стра­стей. Ему бы­ли близ­ки и по­нят­ны все те стран­ные и страш­ные об­ра­зы, что про­шли на арене ми­ра и сде­ла­ли грех столь со­блаз­ни­тель­ным, зло - столь утон­чен­ным. Ка­за­лось, жизнь их ка­ким-то та­ин­ствен­ным об­ра­зом свя­за­на с его жиз­нью.
Ге­рой увле­ка­тель­ной кни­ги, ко­то­рая ока­за­ла на До­ри­а­на столь боль­шое вли­я­ние, то­же был одер­жим та­кой фан­та­зи­ей. В седь­мой гла­ве он рас­ска­зы­ва­ет, как он в об­ли­чье Ти­бе­рия, увен­чан­ный лав­ра­ми, предо­хра­ня­ю­щи­ми от мол­нии, си­жи­вал в са­ду на Ка­при и чи­тал бес­стыд­ные кни­ги Эле­фан­ти­ды, а во­круг него важ­но про­ха­жи­ва­лись пав­ли­ны и кар­ли­ки, и флей­тист драз­нил ка­диль­щи­ка фи­миа­ма. Он был и Ка­ли­гу­лой, браж­ни­чал в ко­нюш­нях с на­езд­ни­ка­ми в зе­ле­ных ту­ни­ках и ужи­нал из яс­лей сло­но­вой ко­сти вме­сте со сво­ей ло­ша­дью, укра­шен­ной брил­ли­ан­то­вой по­вяз­кой на лбу. Он был До­ми­ци­а­ном и, бро­дя по ко­ри­до­ру, об­ли­цо­ван­но­му пли­та­ми по­ли­ро­ван­но­го мра­мо­ра, угас­шим взо­ром ис­кал в них от­ра­же­ния кин­жа­ла, ко­то­ро­му суж­де­но пре­сечь его дни, и то­мил­ся тос­кой, taedium vitae, страш­ным неду­гом тех, ко­му жизнь ни в чем не от­ка­зы­ва­ла. Си­дя в цир­ке, он сквозь про­зрач­ный изу­мруд лю­бо­вал­ся кро­ва­вой рез­ней на арене, а по­том на но­сил­ках, укра­шен­ных жем­чу­гом и пур­пу­ром, вле­ко­мых му­ла­ми с се­реб­ря­ны­ми под­ко­ва­ми, воз­вра­щал­ся в свой Зо­ло­той дво­рец Гра­на­то­вой ал­ле­ей, про­во­жа­е­мый кри­ка­ми тол­пы, про­кли­нав­шей его, це­за­ря Неро­на. Он был и Ге­лио­га­ба­лом, ко­то­рый, рас­кра­сив се­бе ли­цо, си­дел за прял­кой вме­сте с жен­щи­на­ми и при­ка­зал до­ста­вить бо­ги­ню Лу­ны из Кар­фа­ге­на, что­бы со­че­тать ее ми­сти­че­ским бра­ком с Солн­цем.
Вновь и вновь пе­ре­чи­ты­вал До­ри­ан эту фан­та­сти­че­скую гла­ву и две сле­ду­ю­щих, в ко­то­рых, как на ка­ких-то уди­ви­тель­ных го­бе­ле­нах или эма­лях ис­кус­ной ра­бо­ты, за­пе­чат­ле­ны бы­ли пре­крас­ные и жут­кие ли­ки тех, ко­го Пре­сы­щен­ность, По­рок и Кро­во­жад­ность пре­вра­ти­ли в чу­до­вищ или безум­цев. Фи­лип­пе, гер­цог Ми­лан­ский, ко­то­рый убил свою же­ну и на­ма­зал ей гу­бы алым ядом, что­бы ее лю­бов­ник вку­сил смерть с мерт­вых уст той, ко­го он лас­кал. Ве­не­ци­ан­ский Пьет­ро Бар­би, из­вест­ный под име­нем Пав­ла Вто­ро­го и в сво­ем тще­сла­вии до­бив­ший­ся, что­бы его ве­ли­ча­ли «Фор­мо­зус», то есть «Пре­крас­ный»; его ти­а­ра, сто­ив­шая две­сти ты­сяч фло­ри­нов, бы­ла при­об­ре­те­на це­ной страш­но­го пре­ступ­ле­ния. Джан Ма­рия Вис­кон­ти, тра­вив­ший лю­дей со­ба­ка­ми; ко­гда он был убит, труп его усы­па­ла ро­за­ми лю­бив­шая его ге­те­ра. Це­зарь Бор­джиа на бе­лом коне - с ним ря­дом ска­ка­ло бра­то­убий­ство, и на пла­ще его бы­ла кровь Пе­рот­то. Мо­ло­дой кар­ди­нал, ар­хи­епи­скоп Фло­рен­ции, сын и фа­во­рит па­пы Сикс­та Чет­вер­то­го, Пьет­ро Ри­а­рио, чья кра­со­та рав­ня­лась толь­ко его раз­вра­щен­но­сти; он при­ни­мал Лео­но­ру Ара­гон­скую в шат­ре из бе­ло­го и ало­го шел­ка, укра­шен­ном ним­фа­ми и кен­тав­ра­ми, и ве­лел по­зо­ло­тить маль­чи­ка, ко­то­рый дол­жен был на пи­ру изоб­ра­жать Га­ни­ме­да или Ги­ла­са. Эзе­лин, чью ме­лан­хо­лию рас­се­и­ва­ло толь­ко зре­ли­ще смер­ти, - он был одер­жим стра­стью к кро­ви, как дру­гие одер­жи­мы стра­стью к крас­но­му ви­ну; по пре­да­нию, он был сы­ном дья­во­ла и об­ма­нул сво­е­го от­ца, иг­рая с ним в ко­сти на соб­ствен­ную ду­шу. Джан­бат­ти­ста Чи­бо, в на­смеш­ку име­но­вав­ший се­бя Невин­ным, тот Чи­бо, в чья ис­то­щен­ные жи­лы ев­рей-ле­карь влил кровь трех юно­шей. Си­джиз­мон­до Ма­ла­те­ста, лю­бов­ник Изот­ты и сю­зе­рен­ный вла­сти­тель Ри­ми­ни, ко­то­рый за­ду­шил сал­фет­кой По­лик­се­ну, а Джи­нев­ре д'Эсте под­нес яд в изу­мруд­ном куб­ке; он для куль­та по­стыд­ной стра­сти воз­двиг язы­че­ский храм, где со­вер­ша­лись хри­сти­ан­ские бо­го­слу­же­ния. Изоб­ра­же­ние это­го вра­га бо­га и лю­дей со­жгли в Ри­ме. Карл Ше­стой, ко­то­рый так страст­но лю­бил же­ну бра­та, что один про­ка­жен­ный пред­ска­зал ему безу­мие от люб­ви; ко­гда ум его по­му­тил­ся, его успо­ка­и­ва­ли толь­ко са­ра­цин­ские кар­ты с изоб­ра­же­ни­я­ми Люб­ви, Смер­ти и Безу­мия. И, на­ко­нец, Гри­фо­нет­то Ба­льо­ни в на­ряд­ном кам­зо­ле и уса­жен­ной ал­ма­за­ми шля­пе на акан­то­по­доб­ных кудрях, убий­ца Ас­тор­ре и его неве­сты, а та­к­же Си­мо­нет­то и его па­жа, столь пре­крас­ный, что, ко­гда он уми­рал на жел­той пьяц­це Пе­руд­жии, да­же нена­ви­дев­шие его не мог­ли удер­жать­ся от слез, а про­кляв­шая его Ата­лан­та бла­го­сло­ви­ла его.
Все они та­и­ли в се­бе ка­кую-то страш­ную при­тя­га­тель­ную си­лу. Они сни­лись До­ри­а­ну по но­чам, тре­во­жи­ли его во­об­ра­же­ние днем. Эпо­ха Воз­рож­де­ния зна­ла необы­чай­ные спо­со­бы отрав­ле­ния: отрав­ля­ла с по­мо­щью шле­ма или за­жжен­но­го фа­ке­ла, вы­ши­той пер­чат­ки или дра­го­цен­но­го ве­е­ра, раз­зо­ло­чен­ных му­скус­ных ша­ри­ков и ян­тар­но­го оже­ре­лья. А До­ри­ан Грей был отрав­лен кни­гой. И в иные ми­ну­ты Зло бы­ло для него лишь од­ним из средств осу­ществ­ле­ния то­го, что он счи­тал кра­со­той жиз­ни.

[1] За­ко­но­да­тель мод (лат.).
[2] «На­став­ле­ния для кли­ри­ков» (лат.).
[3] Су­да­ры­ня, я очень счаст­лив (франц.).