Златоокий

Помимо телефона, ключей и кошелька, Дана прихватила с собой пару свеч и коробок спичек. Раз уж нечисть боится огня, не стоит упускать это оружие. Одну свечу она зажгла и теперь держала в руке, подсвечивая ею путь перед собой.

На лестничной площадке оказалось пусто. Пусто ли? Не было видно горелых следов, оставшихся от вчерашнего, но на пути к лифту Дана натолкнулась на что-то ногой. Её свеча. Та, что она бросила в чудовище, стоявшее за дверью. Переломанная надвое и испачканная в чём-то липком и вонючем.

Она отшвырнула свечу ногой и пошла дальше.

В воздухе висел тяжёлый запах гнили.

В подъехавший лифт Дана зашла спешно, не оборачиваясь, продолжая сжимать в руках горящую свечку. Как в чёртовом кино, успело подуматься ей, прежде чем двери захлопнулись — и тут же затрещала, окончательно угасая, тусклая лифтовая лампочка.

— Чёрт возьми! — вырвалось у неё, когда единственным источником света остался робкий свечной огонёк. Как она могла забыть! Она же давно барахлила, эта лампа, и не далее как позавчера сама Дана сетовала на то, что освещение может её подвести! Плюс вчерашнее отключение тоже не пошло ей на пользу...

Темнота захихикала, ощерилась невидимыми клыками.

— И возьму... — донеслось из ниоткуда.

Дана отчаянно вскрикнула, размахивая свечой, как мечом, так ничего и не видя. Ехать было долго (с пятнадцатого-то этажа!), и единственное, что ей оставалось — выгадывать себе немного времени.

Что-то дотронулось до её ладони, и она вздрогнула от омерзения, махнула слабым огоньком куда-то в сторону. Темнота пискнула, но не отступила — а миг спустя зашлась хриплым хлюпаньем, видимо, заменяющим нечисти смех.

— Что, не захочет твой наречённый порченую, а?

— Пошёл в зад, — дрожащим голосом ответила Дана. — Пока у меня огонь, ты меня не тронешь. А тронешь — себя подожгу.

Ей и впрямь казалось, что сейчас она способна поджечь на себе одежду, превратиться в пылающий факел, но не дать темноте забрать её с собой.

— А матушка твоя как же? Сама себя спасёт? — вкрадчиво поинтересовались из темноты, и Дана охнула, дёрнулась, на миг ослабила хватку. Тут же нечто выбило из её рук свечу, и та, грохнувшись на замызганный пол лифтовой кабины, зашипела и потухла. Последний источник света угас, Дана осталась наедине со зловещей темнотой — и не успела ничего сделать, когда эта темнота ринулась на неё, забивая нос, рот и уши, стремясь бесплотными щупальцами туда, под зимнюю куртку, где под слоями одежды горело, дрожало и ныло в ожидании золотого змея изголодавшееся тело.

— Н-н-н... — она пыталась воспротивиться, но нечто обволакивало её, не давало бороться, лишало сил. Вот что-то, не имеющее формы, но омерзительное на ощупь, расстёгивает на ней куртку, вот оно лезет под свитер, проходит по ключице, по груди... Слабеющими руками Дана рылась в сумке, пытаясь отыскать хоть что-нибудь, что может ей помочь, но пальцы не слушались, отказывались зажигать спичку, а зажигалка завалилась куда-то в дальний карман.

Что-то твёрдое и плоское попалось ей под руку. Телефон! Точно! Уже чувствуя, как медленно расстёгиваются штаны, содрогаясь от отвращения, Дана из последних сил вытянула смартфон из кармашка сумки и судорожно вдавила кнопку.

Повезло, что фонарик стоял на быстром доступе. Дана успела увидеть, как что-то полупрозрачное, мутновато-серое стремительно отдёргивается от неё, оставляя на коже и одежде противные склизкие подтёки, тонко пища, как летучая мышь — а потом всё стихло, и она осталась в кабине едущего вниз лифта в одиночестве. Задыхающаяся, полураздетая, с фонариком в руках.

Неужели яркого света достаточно? Тогда зачем ей нужен был огонь?

Когда дверцы лифта распахнулись и Дана вывалилась из кабины, она чуть не налетела на соседа с седьмого этажа. Приветливый парень, с которым они иногда здоровались по утрам, если ехали вместе на работу, воззрился на неё — запыхавшуюся, наспех застегнувшую одежду — как на восьмое чудо света. Ей некогда было убеждать соседа, что с ней всё в порядке: едва оказавшись на пороге, Дана рванулась к выходу.

По пути она снова зажгла свечку: как оказалось, фонарик, хоть и отгонял некоторых тварей, действовал не на всех.

Прохожие шарахались, когда Дана пробегала мимо: растрёпанная женщина с безумным взглядом, размахивающая свечой направо и налево, светящая людям в глаза фонариком из телефона. Очевидно, они не замечали того, что видела она — а к ней направо и налево устремлялись то орды мошек (в декабре-то!), сгоравших в пламени свечи, то какие-то бесплотные тени, а то и вовсе нечто невообразимое, бесформенное, странное. От взгляда на это нечто начинало мутить.

У Даны колотилось сердце, а на глаза от быстрого бега наворачивались слёзы — не спасали даже очки. Дважды она поскользнулась на дороге, чуть не дав полчищам настигнуть её, ещё один раз — едва не врезалась в столб. Ей неоткуда было ждать помощи: золотого змея Дана ослушалась, а значит, спастись его советами не могла. Сам змей, как она помнила, не смог бы прийти к ней на помощь. Да и стал ли бы он прикасаться к её телу, осквернённому тварью?

Всё равно. Мама в опасности.

Нужный дом встретил Дану уже знакомой промозглой затхлостью. Не особо глядя по сторонам, она влетела внутрь, захлопнула за собой дверь, не успев даже удивиться, как это ей удалось добраться до цели, не погибнув — и с размаху налетела на сухую согбенную фигуру.

В отблеске свечи (к счастью, никого не задевшей) Дана увидела знакомое морщинистое лицо, растянутое в недоброй усмешке. Бабка с остановки. Что она здесь делает?

— Живу я тут, — сварливо ответила та, словно прочитав её мысли. — А ты, пропащая, зря бежишь. Дура ты, распоследняя дурища. Мамку спасти хочешь? А когда со зверем якшалась, о мамке не вспоминала небось?

— Дайте пройти, — пробормотала Дана, но старуха помотала головой и вцепилась той в плечи, вынуждая остаться на месте.

— И даже не задумалась! Коли хахаль твой с чудищами соперничает, сам-то он кто? Думала, сухой из воды выйдешь? И на оба хуя сядешь, и руки не замараешь? Не бывает так!

Дана не могла ждать. Не было времени слушать бредни бабки, пусть даже неведомым образом знавшей обо всех её проблемах — и даже о змее. Где-то там, наверху, на третьем этаже, ждала её мать, а сейчас, пока Дана просто стояла и не двигалась, вокруг неё вновь начали сгущаться хохочущие и рычащие тени. Но упоминание органа её загадочного любовника почему-то разъярило до крайности. Не соображая, что делает, Дана отстранилась — и ударила старуху по лицу, наотмашь, так, что у той запрокинулась голова.

— Думаешь, раз он отшил тебя, то и со мной будет так просто? — прошипела она, сама не зная, откуда в ней сейчас взялось это знание: тёмное, стыдное, будто подглядела в чужой глазок. Вот старуха — да нет, не старуха, юная красавица с точёной фигурой — нежится в золотых сияющих объятиях, вот скользит по её телу чешуя, вот сама она изгибается, стонет и, под конец, кричит в экстазе. Глаза красавицы горят золотым огнём, а руки...

— И руки у тебя в крови, — холодно добавила Дана. Старуха опустила голову, плюнула кровью на пол, где уже копошилось что-то тёмное, и зло хихикнула.

— Ишь, наречённая выискалась... Да у него столько наречённых было — за века не упомнишь! И все дохли, ни одна до конца не доходила. Одна я жива осталась, да юностью и красотой заплатила. Всё прошла, всех победила, руки обагрила кровью — как и тебе, родных на заклание отдать пришлось. И что думаешь? Бросил он меня! Не выносила я его ребёнка, не смогла! Все соки змеёныш из меня выпил, оставил развалиной, доходягой. Жизнь на прощание подарил — долгую, слишком долгую. Всех друзей похоронила, всех внуков друзей похоронила, а сама живу вот... всяких дур вроде тебя предостерегать пытаюсь, да толку-то?

Дана молчала. Бабка утёрла с разбитой губы кровь и подняла взгляд — глаза были злые, обиженные. Живые глаза. Не белёсое марево, что было раньше. И горели в них золотые искры.

— Так я же всё равно пропащая, — нервно усмехнулась Дана, — что толку меня сейчас-то останавливать? Я мать спасти хочу, даже про змея забыла. Он ко мне не придёт, меня уже осквернили.

— Ты погубишь её, — мотнула головой бабка, — погубишь, чтобы со зверем златооким быть. Со мной так стало — и со всеми. Никого он не жалеет. Развернись и домой беги, не спасёшь ты мать. Даже если от лап нечисти сдохнуть боишься.

— Но змей не злой, — невпопад возразила Дана. — Он... он просто не злой, потому что...

— А я и не говорю, что он злой, — старуха скрипуче рассмеялась. — Он другой. Дикий, чуждый, не наш. И тебя на свою сторону затянет. Уже затянул. Думаешь, спасти кого сможешь и сама спастись? Дура ты! Пропащая! Прибежишь к своей мамке — а в итоге всё так повернётся, что помрёт она, и ты в его лапы угодишь. А развернёшься — нечисть сожрёт. Только сейчас и сторонятся, что я рядом, тоже его подарок прощальный.

— Ну и пусти, — потребовала Дана. — Пропаду, не пропаду — мне решать. А ты всё равно ничего не сделаешь!

И рванулась вперёд, отталкивая старуху в сторону, туда, где копошилась многоликая тьма.

— Руки мои ей не нравятся! И у тебя руки в крови будут, дурища, попомни мои слова! — слышала она снизу, стремительно взбегая по лестнице на третий этаж, туда, где ждала её попавшая в беду мать.

Свеча горела в руке: маленький огонёк дрожал и прерывался, а рукавицы Даны были заляпаны расплавленным парафином. Даже если бабка была права, даже если выхода у неё не было, отступить сейчас, когда всё решалось, она не могла. Позволить нечисти себя убить или изнасиловать? Поверить этой завистливой суке, будто не сможет спасти мать, и развернуться? Да чёрта с два!

Пусть шанс и вправду был мизерным.

И что она такое имела в виду, говоря, будто Дана погубит мать, чтобы быть со змеем? Она сделала бы это, оставшись дома — но сейчас-то всё было наоборот!

Ключи от квартиры матери она достала из сумки на полпути, но они не пригодились: дверь оказалась незаперта, и у Даны возникло дурное предчувствие. Осторожно приоткрыв дверь, она заглянула внутрь — и вскрикнула, увидев мать.

Та лежала на полу коридора на животе, и одна её рука, вытянутая к двери, крепко держала ключи. В другой ладони был зажат нож, изгвазданный в какой-то сероватой жидкости. Кровь нечисти?

Свечи, стоявшие на окне, которое виднелось из коридора, все были задуты.

Не помня себя от ужаса, Дана рванулась вперёд, держа перед собой свечу, как щит, и влетела в коридор, успев ощутить странный запах, разносящийся по квартире. Когда до неё дошло, что это, было уже слишком поздно. Газ, повисший в воздухе, вспыхнул — и взорвался с оглушительным грохотом.