II
Поезд прибыл на руногорский вокзал поздно вечером. Солнце уже давным-давно скрылось за горизонтом, и после его спешного исчезновения на окутанный туманной дымкой осени город сокрушительной лавиной хлынула тьма, погребая под собой всё живое. На станции мигом стало пустынно: горожане торопливо прятались по домам, кутаясь в старенькие ватные пальто и дрожа от промозглого мрака.
В такое время столица Рофрии была, кажется, сама не своя: цветущая и живая в свете дня, с наступлением сумерек она ёжилась и, кажется, замирала в страхе ничуть не меньшем, чем её жители. Ярко и безбоязненно светился весельем только самый центр столицы, где кипучая жизнь не замирала ни на минуту; в пригороде же становилось тихо и мёртво, и оттого казалось, что за чертой города начинались владения какого-то абсолютно чужого, потустороннего мира, загадочного и мрачного. Может быть, именно из-за затаённого трепета перед этой неизвестностью коренные жители редко покидали комфортные для себя, вырванные из кромешной тьмы «прожекторами» гирлянд и фонариков, области.
Пассажирский состав остановился, оглашая округу металлическим лязгом и скрежетом. Сонные пассажиры неуклюже вывалились на перрон из стылого вагона, тут же разбредаясь во все возможные стороны. У кого-то из них внезапно появлялась спонтанная вспышка энергии и они, покрепче перехватив за ремень свои тяжёлые дорожные сумки, будто бы начинали семенить быстрее, но подобные порывы, как правило, быстро иссякали, и томная нега усталости снова наваливалась, заставляя сгорбиться, стремясь прильнуть грудью к промёрзшей земле. Долгий путь выпивал все силы без остатка, и по мере приближения от точки «А» к заветной точке «Б» даже самые выносливые рано или поздно сдавались, растратив слишком много необходимой для поддержания бодрости энергии.
Подножка скрипнула в последний раз, когда рослая, облачённая в приплюснутую шляпу с широкими полями и новенькое твидовое пальто насыщенного оливково-зелёного цвета фигура выпрыгнула из душного, прокуренного нутра поезда. Фееричное появление, правда, было безнадёжно испорчено: ноги в липком мраке запинаются за ступеньку, рукав верхней одежды тут же упрямо зацепляется за шляпку торчащего на поручне гвоздя, а пока гость столицы, изогнувшись в три погибели, тщетно пытается аккуратно выпутаться из ниоткуда возникших неприятностей, по темени, сминая рыхлую тулью головного убора, его внезапно припечатывает удар кованого корпуса фонаря, бестолково болтавшегося над выходом из вагона.
Ну здравствуй, столица!
Вот тебе и тёплый приём: мятая шляпа, порванный на локте рукав и шишка на макушке. Красота!
Кое-как добраться до ближайшей серебристой будочки таксофона было уже испытанием: бестолковая тишина на безлюдном вокзале будто бы обнажает все чувства сразу, и после монотонного перестука колёс движущегося поезда поток новых ощущений почти оглушает, заставляет остановиться, чтобы привыкнуть, адаптироваться. В непроглядной тьме любой источник света выглядит мучительно ярко — от этого зверски кружится голова, и приходится брести, спотыкаясь, словно в пьяном угаре, переживая эти первые тяжкие мгновения пребывания на чужой земле.
Наконец, через неопределённый период времени цель была достигнута, и путник буквально виснет на телефонном аппарате, шурша внутри карманов пальто в поисках мелочи. Таксофон послушно глотает монетку номиналом в десять чавертов. Непослушные, трясущиеся пальцы нервно отстукивают по мизерным металлическим кнопочкам заветную комбинацию чисел, после чего в трубке слышатся долгожданные гудки, звон которых отдаётся внутри черепной коробки подобно зыбкой ряби волн на спокойной водной глади. Соединили. Укрепилась тонкая ниточка между Руногорском и домом.
— Мам, я. — Тихо, будто таясь, шепчет приезжий, шумно втянув в себя ночную прохладу с первыми намёками на зимнюю стужу. — Как это «где»? В столице вообще-то, мам. Да, только что приехал, вот-вот с поезда. Давно ведь планировал, что уеду. Рассказывал же, что документы в лекарский подал. Что «Миш»? Я Миша уже двадцать лет, мам. И на мнение отца мне, откровенно тебе скажу, глубоко хинакридоново. Пусть в продолжатели адвокатской династии себе другого дурачка ищет. Я прекрасно знаю, что он будет рад схватиться за любую возможность вставлять мне палки в колёса — такой уж у папки темперамент скотский, хочет, чтобы по его задумке всё было. Ничего не поделаешь, мам — люди не имеют тенденции изменять предрассудкам, которые слепо считают своими идеалами. Он уже наплёл тебе, что хочет лишить меня финансовой поддержки? И пусть! Это моя жизнь, мам, и я как-нибудь сам решу, как в ней вертеться.
Всё это была чистая правда. После отъезда Маши Урьевой на учёбу Мише, теперь уже ставшему для себя самого Михаилом, до смерти опротивел родной Кедровец. Без неё в посёлке стала ощущаться невыносимая приторная искусственность, и последние три бесконечно долгих летних месяца, проведённые Кропачёвым дома, стали для него настоящей пыткой. Ему тоже вдруг захотелось вырваться на свободу, поискать счастья где угодно, лишь бы за пределами опостылевшей малой родины. Отец тут же, как и предполагалось, заартачился, не желая отпускать единственного сына на все четыре стороны, и не сдавался до последнего, когда юноша вдруг, ни с кем и словом не обмолвившись, спонтанно купил билет на поезд и сбежал из дома с твёрдым намерением никогда больше не возвращаться. И, кажется, Кропачёв-старший не смирился с поступком сына до сих пор, раз мать говорит, будто тот пригрозил вовсе не присылать денег, если отпрыск не одумается и не поворотит назад, испуганно поджав хвост.
...Вещей с собой Михаил брал ровно столько, сколько потребовалось бы на первое время, до заселения в общежитие и получения первой стипендии. Денег за учёбу, конечно, обещали не слишком много, но и этого должно было хватить на вполне сносную, по столичным меркам, жизнь. А уж её-то, жизнь новую, он постарается прожить как следует, чтобы не было стыдно перед своими наивными детскими мечтами.
***
Кампус встретил Кропачёва уже на следующий день после его приезда, с готовностью распахнув перед ним свои облезлые, некогда выкрашенные в ядовито-зеленый цвет, скрипучие двери. Во время пешей прогулки от привокзального гостиного двора до студенческих корпусов сильно задождило, так что, добравшись до места своего временного проживания, Михаил вымок с ног до головы. Влажная обувь слякотно шлёпает по полу, пока молодой человек проходит сквозь неприветливый, больничного типа, вестибюль и справляется у пухлой комендантши с пряничным лицом, Ларисы Павловны, о получении ключа от своей комнаты. Та, будучи женщиной жутко сердобольной, глянула ему вслед с искренним сочувствием — чувствовала, видимо, на каком-то подсознательном уровне, что нелегко ему дался манёвр из провинции в столицу ради своего светлого будущего.
Комната Кропачёву досталась на третьем этаже — просторная, светлая, но такая захламлённая, что можно было бы спокойно принять её за вещевой склад. При первом же её посещении у Михаила порядочно зарябило в глазах: стены увешаны пёстрыми плакатами, столы и тумбочки оккупированы грязной посудой, кипами мятой бумаги, грязным химическим инвентарём и прочими сущими безделицами. Творческим людям, к числу которых, бесспорно, можно причислить и учёных, присуще иметь творческий же беспорядок, но то, что предстало взору Миши, было слишком карикатурным, гипертрофированным и больше смахивало на клоунаду.
— Ого-го, здравствуйте, я ваша тётя! Лизок, ты смотри кто пожаловал! — Откуда-то из вороха тетрадей и учебников неподалёку от входа раздался живой, звонкий и журчащий, голос. Принадлежал он рослому детине, непропорционально долговязому, и при том ужасно костлявому; пшеничного цвета волосы были небрежно выстрижены под удлиненный горшок — по всему видно, обычно стрижётся сам. Из-под оправы по-старушечьи круглых очков с толстыми линзами с искристым лукавством глядели большущие глаза-стекляшки. Словом, внешне парень настолько же неоднозначный, как и комната, в которой он живёт. — Новый сосед, а?
— Верно. Михаил Кропачёв, будем знакомы. — Миша протягивает новому знакомому вмиг окаменевшую руку для рукопожатия — крайне неловко получалось.
— Значит, Мишель! Ravi de vous rencontrer! — Очкарик скрипуче смеётся, приветственно потрясая протянутую ему руку. — Я — Лёшка Шпак, улыбчивый поселенец неулыбчивого Непогодска.
— А это вот — моя, понимаешь ли, подруга жизни, Лизавета Мнякина. Особо умом и сообразительностью не отличается, зато какие ножки! — Шпак кидает игривый взгляд в сторону сидящей на нижнем ярусе двуспальной кровати девушки, за что тут же получает удар в затылок чёрной чешкой с лаковым покрытием. Девушка собой весьма недурна, пусть и была отнюдь не во вкусе Михаила: пепельная блондинка, стройная и хрупкая, словно сошедшая с картины со светлым, пасторальным сюжетом. В текущий момент времени она была сосредоточена на рукоделии, держа на вертикали согнутой в колене ноги пяльца с ажурной вышивкой. От выходки Лёшки девушка капризно насупилась (видно, что не всерьёз) и фыркнула, затем безо всякого интереса смерила нового соседа взглядом и снова вернулась к своему увлекательному занятию.
— А что она тут делает? — Миша напряжённо всматривается в нежный образ Мнякиной, который на фоне всего царившего в комнате беспорядка казался каким-то инородным, абсолютно с царящей обстановкой не сочетающимся, — Это же мужская сторона блока общежития! Что здесь забыла девушка?
— А ты подумай! В браке мы, вот что! — Расхорохорился Шпак, гордо выпятив грудь колесом, за что тут же получил второй чешкой чуть пониже спины. Лицо Лёшки скривилось, а через плотно сжатые зубы прорвалось тихое шипение. — Да в гражданском! В гражданском, конечно! Чего ж Вы сразу обувью-то бросаетесь, Елизавета Юрьевна?
— Балда ты, Лёша! — Зафыркала девушка, замучившаяся ежеминутно сдувать с лица лёгкие, подобно пёрышкам, воздушные пряди волос. — Ты не слушай его. Такого балбеса из зала бракосочетаний взашей погонят, а он всё о женитьбе плачется. Можешь считать, что я здесь живу без прав. Нелегально. Если бы не бардак с документацией, который у Ларисы Павловны творится постоянно, пришлось бы жить на улице. Такие вот качели!
— А из-за чего тебя выселили, если не секрет? — Новый жилец устало проводит по лицу ладонью, стараясь снять копящееся внутри напряжение. Пёстрый «интерьер» помещения начинал действовать ему на нервы.
— Секрет! — Елизавета тихо хихикнула, показав Михаилу язык. Вот ведь, вертушка!
Кропачёв сделал пару шагов вглубь комнаты, держа чемодан как можно ближе к своей груди, будто опасался, что оставь он свои вещи без присмотра — обязательно чего-нибудь недосчитается. Этим людям, даже при всей их искренней дружелюбности, Миша всё ещё не доверял до конца, и ожидать от них можно было чего угодно.
Дойдя до середины общей комнаты, Михаил сиротливо оглядывается по сторонам, безуспешно разыскивая предназначающееся ему спальное место. Спустя пару мгновений неловкой тишины и душевных терзаний, он всё-таки решается поднять этот вопрос вслух:
— А где мне, собственно говоря, полагается спать?
— Спать? — Лёшка усиленно мигает глазами, силясь сфокусировать взгляд на Кропачёве. Смотрит на него, чуть склонив голову на бок, словно совершенно не понимает, о чём тот толкует. В следующий же миг на лице студента буйно расцветает озарение и Шпак спешит обратить ситуацию в шутку. — Ну, вообще-то спать у нас здесь не принято, но у стены всё же стоит свободная койка. Ты там, это, не стесняйся, пошурши, расчисти себе пятачок небольшой от хлама. Никак в толк не возьму, откуда он только появляется...
Миша скорбно вздыхает, возводя глаза к потолку в мученической мольбе, а после, со звоном бросив чемодан на пол, начинает расхламлять небольшую, плохонькую тахту. Она была настолько потрёпана жизнью, что одну ножку ей предусмотрительно замещала внушительная кипа застарелых научных журналов какого-то совсем уж бородатого года выпуска — при одном лишь их виде у Кропачёва в носу предательски засвербело. Для того, чтобы переместить хотя бы одну треть всего хлама с кровати в проход ушло около часа. Комната Шпака и Мнякиной волшебным образом, будто магнит, притягивала к себе барахло из всех самых потаённых уголков общаги. При всём этом хлам так умело, почти виртуозно, компоновался в сложные многоэтажные фортификации, что с определённого ракурса начинало казаться, будто бы его вдвое меньше, чем есть на самом деле. Колдовство, не иначе!
Так до конца и не совладав с зачисткой тахты, Михаил завалился на неё прямо так, как был, не раздеваясь. Обо всех проблемах можно подумать и потом, когда в висках не будет звенеть от накатывающей волнами усталости. Он проворочался пару минут, пытаясь принять такую позу, чтобы ни одна из разбросанных на постели безделушек ему не помешала, и забылся тревожной, беспокойной дрёмой.