I
В Кедровце тепло и солнечно — идеальная погода для раннего августа, когда пик лета уже давно миновал, а осень всё ещё кажется такой обманчиво-далёкой. Солнце напекает макушку до зайчиков в глазах, не спасает даже соломенная шляпка с широкими полями, натянутая, кажется, чуть ли не до самого подбородка. От нагретого асфальта исходят волны палящего жара, и от них воздух мутится, колеблется, будто смотришь через пустынный мираж на картинку из старого настенного календаря — пасторальный пейзаж русской глубинки, эдакая образцовая есенинская деревенька, каких на просторах необъятной Родины тысячи и тысячи.
За зубчатой фортификацией деревянного забора мелькнула рыжая кудлатая макушка — вскочила на велосипед; заскрипели педали, взвизгнула, запела стальная цепь. Полы узорчатого платья взмыли в воздух, повинуясь сухому, беспощадному порыву ветра. Она была чудо как хороша — словно мифическая Артемида, в пылу охоты вскочившая в стремена своего лихого белоснежного жеребца.
Четыре буквы в имени, отзвуки которых бьют прямо по сердцу рокотом барабанной дроби. М-а-ш-а. Ма-ша. Бам! Ба-Бам! Бам! Удары, поражающие в самое сердце, бередящие душу одними только отзвуками, подобными неверной солнечной ряби на водной глади.
Она всегда была такой: легкая на подъём, стремительная, будто стрела, выпущенная твёрдой рукой из верного лука. Звонкий смех переливается колокольчиком, самые зелёные на свете глаза, кажется, и те улыбаются, рассыпая снопы ярких, солнечных искорок.
В народе ходит поверье, будто у рыжих нет души. Маша Урьева была живым доказательством прямо противоположного — никогда вы не встретите человека более живого и душевного, чем она.
О таких как Маша наверняка мечтает каждый мальчишка. Остроумная, весёлая, всегда «своя в доску» — первая и на вечерних танцах, и у костра с гитарой. «Учится посредственно», — ну и что? Природная обаятельность румяного, веснушчатого лица способна умаслить любого, даже самого черствого учителя. «В жизни не пропадёт», — так обычно говорят про этот тип людей.
Миша и сам не понимал, как это ему так повезло. Ему вообще по жизни, чего уж греха таить, везло просто сказочно: за воровством яблок никогда не ловили, стеклянные шарики на улице ему попадались чаще, чем самым глазастым мальчишкам, а теперь вот, вдобавок ко всему, Маша с ним гулять соглашалась. Они с ней жили в соседних домах по Садовой, и потому частенько добирались вместе до школы или вообще до куда угодно. Правда, сначала переживалось страшно. Машка она-то вон какая яркая, взрывная, все с ней дружить хотят. А он что? А он — всего лишь Миша Кропачёв, смешной очкарик с самыми обычными каштановыми волосами, зануда и зубрила. Словом, не самый удачный кандидат в принцы на белом коне. Но вот, как-то получилось: гуляли-гуляли, да и загулялись.
Ключом к знакомству, как ни странно, выступил машкин велосипед.
Была весна, всё вокруг цвело и пахло — душистые заросли черёмухи вокруг её дома ломились от белых цветочных гроздей, а запах разлетался на многие мили окрест. Минуло за полдень; занятия кончились, и пёстрая толпа голосящих подростков хлынула прочь из душных классов, на улицу, к свободе. Маша помедлила, оторвалась от бурного потока сверстников и направилась к своему железному коню. Не так давно с ним приключилась беда — цепь соскочила с расшатавшегося крепления и держалась не так плотно, как было до этого. Первым делом Машка направилась за помощью к папе, который бы своего рода «на все руки мастер»; закрепить деталь как следует всё-таки получилось, но не без дефектов — теперь элемент сложного механизма работы велосипеда периодически заклинивало, что делало его использование по-настоящему угнетающим занятием. Ох, сколько же слёз и разбитых коленок пришлось после этого пережить! Однако всё это было гораздо позже погожего весеннего денька и черёмухового цвета, а потому Маша ничего даже и не подозревала о том, чем обернулось благое намерение папы починить любимый дочуркин транспорт.
Когда Урьева вскакивает на сидение велосипеда, бурный поток галдящих школьников уже практически иссяк, и дорога домой расстилалась перед ней широким полотном. От дома до школы идти пешком было достаточно далеко, но недостаточно для того, чтобы всерьёз задумываться о покупке машины. Наверное, именно поэтому Маше и подарили велосипед — чтоб привыкала к самостоятельности и передвигаться из условной точки А в точку Б было быстрее. Оттолкнуться, разогнаться — и воздух свистит в ушах, а жизнь несётся, будто на ускоренной перемотке. Это было гораздо веселее, чем мчаться на своих двоих.
Миша же неторопливо вышагивал по узкой улочке, подкидывая рукой румяное надкушенное яблоко (у дяди Серёжи в саду — самые сочные!) и совершенно не озираясь по сторонам. Школьный день вытянул из него все соки, и потому идти получалось только так, полуползком. Впрочем, окружающая атмосфера как раз располагала к медитативной, размеренной прогулке: тишина, вечерняя прохлада, убаюкивающий шелест листвы — так и навевает всё это задуматься о чём-то недостижимом, далёком…
…А потом прямо перед его носом стремительно проносится рыжая вспышка. Маша не справляется с управлением: после разгона у велосипеда встряла несмазанная цепь, и он, натужно скрипя и визжа, резко тормозит прямо перед Кропачёвым, заставляя обладательницу рыжей макушки пропахать носом неглубокую рытвину в рыхлой почве на обочине дороги.
На несколько мучительных мгновений воцарилась гробовая тишина. Всё происходившее здесь и сейчас походило скорее на поучительный сюжет из очередной серии «Ералаша», чем на объективную реальность.
— Ты как? Порядок? — Наугад брякнул вышедший из оцепенения Миша, неуклюже присев рядом с потерпевшей на корточки. Выглядела Маша, мягко говоря, неоднозначно: пухлые щёки заляпаны глинистой грязью, но на лице ни тени огорчения.
— Земли поела, а так — ничего, прорвёмся, — отшутилась Урьева, облизнув разбитую губу. Однокашник по-джентельменски протягивает ей руку помощи, и она поднимается.
— Занесло на повороте? По тебе не скажешь, что ты бы не справилась с управлением, — Кропачёв подбирается к велосипеду поближе, заинтересованно поглядывает на туго двигающуюся цепь, крутит одной рукой педаль.
— Да так, барахлит чего-то. Сперва слетала постоянно, теперь вот тормозит. Ума не приложу, что делать с ней, — Маша утирает со лба испарину носовым платком, не без опаски поглядывая на сердобольного Мишу. Вдруг усугубит ситуацию только? — А ты разбираешься, что ли?
— Да чего тут разбираться? Пустячок, — Встаёт с колен, кивает головой в сторону железного коня многозначительно. В глазах под круглой оправой очков азарт с энтузиазмом вперемешку плещется, — смазать надо, только и всего. У меня дома маслёнка есть — пойдёшь? Будет твой велик бегать как раньше, и даже лучше!
— А давай! — Маша радостно прихлопывает в ладоши, разглядывая своего спасителя с нескрываемым восторгом, — меня Машей зовут, учусь в твоей параллели. Будем знакомы!
— Я — Миша. Будем! — улыбка расчертила лицо Кропачёва порывистым росчерком. Какой-то необъяснимый механизм внутри подсказывал, что с сегодняшнего дня жизнь уже никогда не будет такой, как прежде.
Первая школьная любовь — она самая светлая и яркая. Шуршит, как яркий фантик на конфете с приторной начинкой, только разверни — и попробуешь на вкус терпкую шоколадную сладость, от которой на губах улыбка вмиг распускается нежным бутоном пиона.
Спустя два месяца их крепкой дружбы, совместных возвращений из школы домой, тяжелых портфелей и домашних бутербродов в цветастых салфетках Миша, засидевшись за книгами допоздна, выглянул в окно, на тёплую, практически летнюю, ночь, опустившуюся на посёлок. Они с Машей жили в соседних домах, настолько близко, что только руку протяни — дотронешься, прикоснёшься; и сейчас взгляд его невольно метнулся в сторону ставшего таким родным двухэтажного дома, с покрытыми густым слоем побелки стенами, кирпично-красной черепитчатой крышей, заключёнными в деревянные рамы окнами. На втором этаже всё ещё горел свет, и Кропачёв точно знал — это её окно. Так хотелось сделать всё что угодно, лишь бы привлечь внимание Маши к своей бессоннице: швырнуть каштан в хрупкое стекло, засвистеть пронзительно, перебудив подобным образом половину квартала — столько идей! Однако остановиться пришлось на чём-то менее опасном, и Миша распахнул окно настежь, высунулся наружу. Из его комнаты до крыши тоже было рукой подать — родители щедро отдали в его владения роскошные, огромные «апартаменты» наверху, чтобы можно было ночами любоваться в отцовский телескоп на далёкие, недостижимые звёзды. Именно поэтому путь «к звёздам» и был максимально упрощён: ступить на покрытый буйно цветущей виноградной лозой балкон, поставить ногу на перекладину, резким рывком подтянуть себя наверх, а там уже — один шаг. Тёмный шифер шуршит под весом шагов, грозится вот-вот выдать незадачливые приключения непослушного подростка родителям. Кропачёв закусывает губу, шикает, будто пытаясь договориться с отделкой крыши о сохранении его маленького секрета. И шифер сдаётся, поддавшись кажущимися умильными деяниями очередного Ромео двадцать первого века — смягчает шаги, облегчает путь вверх, выше к цели.
Оказалось, что Маша, будто бы почувствовав внезапный порыв одухотворённости своего друга, тоже выбралась на крышу. Её окна находились ещё выше, чем его, и Кропачёв Урьевой, мягко говоря, завидовал. Так здорово, должно быть, жить не просто в комнате, а на чердаке! Так ведь ещё ближе к бескрайней вселенной, к бездне, беспрестанно смотрящей на тебя в ответ.
На подруге — простое фланелевое ночное платье до щиколотки, с растрёпанными волосами легко и непринуждённо играет тёплый ветерок. Ах, как же она была похожа на рождённую из пены морской «Венеру» Рафаэля Санти. Нежная, воздушная, неземная — сейчас она здесь, перед ним, будто спустилась из небесной обители богов и обрела телесное воплощение, не навсегда, лишь на краткий миг.
— Чего не спится? — Маша поймала момент появления своего однокашника на самой периферии взгляда, засекла, рассекретила. Теперь, когда морок безмятежности и покоя развеялся, можно наконец позволить себе вольности, свойственные исключительно юному, беззаботному возрасту. Кропачёв берёт разгон с крыши своего дома, спрыгивает на каменную кладку забора, окружающего дом по соседству, и наконец приземляется на черепицу, оказавшуюся, на поверку, куда более капризной, чем шифер. Урьева засмеялась от того, как друг скривился, услышав дребезжащий шум, виновником которого стал сам.
— Зачитался, — Миша улыбается неловко, опускается рядом с Урьевой. Она обнимает свои колени и старается держаться бодро, но звонкие колокольчики веселья, сопровождавшие девушку повсюду, сегодня мрачно молчали. Мираж безмятежности и спокойствия улетучился, являя взору весьма неутешительную картину: Маша отчего-то грустна, — а ты? Нечасто увидишь тебя не спящей в такое время. Что-то случилось?
— Грустно, — односложно ответила Урьева, безучастно пожимая плечами. Её невидящий взгляд устремлён вверх, туда, где в бесконечной вечности плывут в невесомости чужие галактики, газовые гиганты и мириады далёких звёзд, — папа в последнее время дома появляется редко, и мне совсем не с кем поговорить. Вот и сегодня он на рейде, а я — здесь. Быть совсем одной в целом мире — слишком больно.
— …Когда я смотрю на звёзды, люблю фантазировать о том, что во всей этой огромной Вселенной кроме нас ещё кто-то есть. Вдруг они такие же, как и мы? — Миша старается приободрить, поддержать Машу. Он прекрасно понимал её чувства — с родительской холодностью и отчуждённостью был знаком не понаслышке. — Какие они? Что едят, на что ходят в кино? Столько вопросов, столько проблем…
— Да уж, во Вселенском масштабе все проблемы кажутся такими маленькими, — Урьева переводит взгляд на друга, а в глазах её, кажется, всё ещё отражаются пейзажи безграничного космоса. И за этот блеск он был готов отдать всё что угодно: все самые любимые книги, редкие карточки с «покемонами» и даже своё маленькое, заходящееся бешеным ритмом биения, сердце. Розовые лепестки её нежных губ задумчиво приоткрыты, сквозь них просачивается ровный вздох, — а мне, знаешь, никакие другие галактики не нужны, Миш. Зачем это всё, если ты — здесь?
Кажется, даже сама жизнь замедляется, замирает, когда мишину голову приподнимают за подбородок и дрогнувшие губы сливаются в трепещущем, нежном поцелуе. Кажется, он даже не помнит, дышал ли в тот момент вообще — все пять чувств обострились, оглушив Кропачёва ярким фейерверком эмоций, самых неожиданных и пленительно сладких. Пунцовая краска стремительно напитала кожу бледных щёк и ушей, заставляя и без того непрестанно взбудораженную натуру юного мечтателя зацвести, открыть миру калейдоскоп своих самых искренних чувств и эмоций.
«Вместе навсегда. На веки вечные».
Они жили вместе в своём маленьком, надёжно спрятанном ото всех мирке, ограничивающимся территорией посёлка — зыбкой границей «нашего» и «чужого», за которой в детском воображении ничего не существовало, кроме зияющей вселенской тьмой пропасти взрослого мира. Мир этот был злой, жестокий и колючий, и оттого покидать свой уютный уголок хотелось всё меньше и меньше. Где-то там, за далёким, недостижимым горизонтом машина мама — сияющая звёздочка на горизонте бесконечности. Она была уже достаточно взрослой, и ей рассказали, что мама пропала без вести спустя три года после её рождения, и где она сейчас не знает никто, даже суровый машин отец, генерал полиции с блестящими звёздочками на погонах тёмно-синего мундира. Несмотря на все просьбы повзрослеть и принять неизбежное, Маша игнорировала слова грустных, озлобленных на жизнь взрослых. «Мама есть, — сказала она как-то раз, — она обязательно должна быть! Только не здесь, а, например, по Ту Сторону».
Они столько времени прожили рука об руку, что расставание уже стало казаться чем-то невозможным.
Увы, даже всё самое невозможное имеет пагубную привычку становиться возможным. Даже палка раз в год нет-нет да и выстрелит, это — лишь дело случая.
Выстрелила. Убила.
Выпускной в девятом классе. Гул веселья в танцевальном зале, лёгкий шлейф мускуса и наполовину выдохшегося шампанского. День, в который смешиваются в причудливый коктейль противоречий радость от взросления и печаль по безвременно уходящему детству. Выпускники стараются усилить опьяняющий восторг вхождения в новую жизнь, топя светлую грусть в пьяном угаре до мыльной, слепящей пелены перед глазами и отчаянном веселье в последний совместный день. Большая их часть, решившись плюнуть на оставшиеся три года получения знаний, разлетится кто куда, покорять просторы необъятного мира, оставив самые тёплые воспоминания о беззаботном, счастливом детстве в самых отдалённых уголках своей души — там, до куда не дотянется ничей колющийся злобой взор.
Кропачёв давно уже вышел из искрящего вспышками стробоскопов и бухающего низкими басами банкетного зала, предпочитая безрассудному безумию праздника жизни созерцание кроваво-алого закатного неба, по которому, словно вестник всего неизбежного, медленно ползёт вниз, скрываясь за горизонтом, слепящий огненный шар солнца. На Мише — папин шёлковый костюм не по плечу, в руках — наполовину приконченная бутылка золотистого вермута. Он, кажется, слишком рано повзрослел. От осознания скорой разлуки с одноклассниками и друзьями по параллели у него ничего не щемило в груди, да и вряд ли когда-нибудь будет, поскольку почти ни с кем особенно тёплых, доверительных отношений так и не сложилось. Да, бесспорно, выпускной — это общий праздник для каждого во «втором доме», которым упорно старалась казаться школа, но у Кропачёва, у которого и с первым-то домом были достаточно серьезные разногласия, в отношениях с школьными товарищами со временем и вовсе воздвиглась стена отчуждения.
— Вот ты где! Я тебя обыскалась! — На плечо Миши опускается тонкая, нежная машина рука. Сегодня она, как и прочие её одноклассники, нарядилась «по случаю»: роскошный брючный костюм из зелёного бархата, так здорово контрастирующий с цветом её волос, сидел точно по фигуре. Кажется, девушка действительно волновалась, судя по хаотично вздымающейся после бега грудной клетке и покрытым пятнами лихорадочного румянца щекам. Кропачёв тут же почувствовал болезненный укол совести за то, что заставил побеспокоиться. — Всех расспросила, никто тебя не видел! Эй, ты чего такой кислый сегодня?
— Кто кислый? Я? — Миша позволяет себе полупьяно хихикнуть, взглянув на девушку с выражением оскорблённой невинности на лице. На самом деле, настроение его действительно было далеко не на высоте, но это явно не было поводом портить его окружающим. — Не-не, полный порядок. Захотелось отдохнуть от шума, только и всего.
— Какое-то у тебя специфическое представление об отдыхе, я погляжу, — на лице Урьевой вспыхивает беззлобная усмешка, когда она выхватывает из расслабленных рук парня бутылку алкоголя и скептически осматривает её со всех сторон. В этот момент Маша была похожа на археолога, изучающего древнюю окаменелость, — ладно бы просто в запой ушёл, так ты ещё и меня не позвал! Ну как так можно-то, Миш?
С приходом Маши обстановка разрядилась сама собой, неловкость сменилась умиротворением. Слишком долго злиться друг на друга ни у кого их них не получилось бы — они знают друг друга слишком долго для того, чтобы позволить бытовой сваре разрушить их тесную связь. К тому же, на такую солнечную девушку, как Маша Урьева, было просто невозможно обижаться.
— Ладно, не будем о грустном. Расскажи лучше, какие у тебя планы на дальнейшие несколько лет? — Кропачёв умело заминает ситуацию, решив перевести разговор в другое, более нейтральное русло. На тот момент неизвестность его вовсе не пугала: юноша был свято уверен, что Маша останется с ним, в Кедровце, не рискнёт покинуть место, практически связавшее их судьбы вместе крошечным, но невероятно тугим узлом. — Я решил: доучусь до одиннадцатого, с аттестатом поступлю в медицинский. Отец, наверное, будет вне себя от ярости из-за того, что я не захотел воплотить его мечту о династии юристов, но мне его мнение, честно говоря, глубоко безразлично.
— Вот как… — лицо Урьевой отчего-то помрачнело, а улыбка — померкла. Миша был чуть ли не единственным человеком, который принимал её такой, какая есть, и если Маша и могла кому-то доверить свои настоящие эмоции, на тая их за маской бесконечной слепящей радости, то только ему. И сейчас, кажется, как раз наступил один из таких моментов-откровений. — Знаешь, Миш, я тут подумала, и решила, что поступлю в полицейскую академию, как и мечтала. Ты не подумай, я это делаю вовсе не в угоду своему отцу, просто я чувствую, что это — мой долг. Перед собой, перед мамой, перед всем миром.
— Это же здорово! Тебе разрешают быть той, кем ты хочешь, так чего же в этом плохого? — Для Кропачёва причина внезапного ухудшения настроения девушки оставалась непостижимой загадкой. Это ему, решившему действовать наперекор семье, печалиться надо! Маша останется с ним, в их маленьком мирке-микрокосмосе, и они будут вместе на веки вечные, как и мечтали! — Хотя стой. Погоди-ка…
В секунду на Мишу снизошло осознание, выбившее землю из-под его ног. В их посёлке нет полицейского училища. Значит, Маша хочет его покинуть? Одна только мысль об этом заставила сердце юноши обливаться кровью, словно его пронзили тысячи острых, неумолимых клинков.
— Я уже поступила, Миш. В Руногорск. В столицу. — Урьева печально улыбается, смотрит на своего Мишу виновато, будто шкодливый щенок, разорвавший на лоскуты пышную перьевую подушку. Только вместо подушки сейчас было его, мишино, сердце. — Прости, я не сказала. Струсила, наверное. У меня поезд уже завтра, я…
— Нет! — Кропачёв заполошно взмахивает головой из стороны в сторону, не желая признавать происходящее. Его голос надламывается, а руки дрожат, когда пальцы крепко впиваются в изумрудную ткань пиджака девушки и тянут на себя, в болезненные, отчаянные объятия. Миша прячет лицо в складках ткани на плече возлюбленной раньше, чем из глаз хлынет мелкий бисер жгучих, злых слёз. — Как такое может быть? Мы же пообещали, ты же помнишь! «Навсегда, на веки вечные!» Как ты можешь так поступить со мной, Маша?
— Прости меня, прости… — словно запись на заклинившей грампластинке невпопад повторяет Урьева, обнадёживающе поглаживая Кропачёва по ссутулившейся от болевого спазма спине. Ей и самой было ужасно, невыносимо горько, но привычка прятать слёзы от посторонних просто не позволила ей потерять спокойствие даже в такой момент, как бы жестоко и эгоистично это не выглядело со стороны. Видеть, как разрывается и кровоточит чужое сердце было просто невыносимо, особенно осознавая, что твои собственные раны — точно такие же. — Я не знаю, надолго ли это, и ничего не смогу тебе пообещать, но…приходи проводить меня завтра, хорошо? Не хочу, чтобы у нас всё закончилось вот так, на минорной ноте. Я…
«Я тоже себя ненавижу, Миш».
* * *
Полдень следующего дня. На старом, будто бы скорчившемся от тоски, вокзале толпилось несметное множество народу: неулыбчивые грузины с увесистыми баулами, серолицые женщины с пищащими детьми на руках, мужчины у таксофонов, с кем-то грозно ругающиеся по межгороду. Здесь жизнь кипела и бурлила даже звонче и пронзительнее, чем в самом посёлке. Место встреч и расставаний, слёз радости и горестных рыданий…
Воспоминания о дне расставания с Машей в голове у Миши переплетались, обрывались, накладывались одно на другое, будто кадры порванной видеоплёнки, неоднократно починяемые с помощью ножниц и скотча неумелым мальчишкой. Вот Урьева стоит на перроне в твидовом зелёном пальто и с увесистым саквояжем в обнимку. Её волосы блестят и переливаются на солнце живой, текучей медью, а глаза — от тоски смертной серые. Вот Кропачёв подходит к ней, пробирается сквозь толчею спешащих жить людей, обнимает. Они о чём-то разговаривают, но слова стираются, путаясь в переплетении оглушающих шумов, криков, металлического визга тормозов приближающегося пассажирского состава. Она тянет его, сломленного, за ворот рубашки к себе поближе — почти как тогда, на крыше, ночью, — и долго-долго целует, пьёт с его губ пьянящую горечь, словно пытаясь насытиться ею до конца, запомнить его вкус навсегда, так, чтобы он отпечатался на подкорке сознания тёмным пятном, которое не возьмется отбелить ни один пятновыводитель.
Гудок поезда. Двери состава со стальным лязгом распахиваются, приглашая пассажиров проследовать «за грань», в новую жизнь. Урьева отрывается от него, борется с внутренним протестом, утирает несуществующие слёзы колючим рукавом пальто. Рывок — вспорхнула на подножку поезда, вскарабкалась внутрь, лёгкая и безропотная, как гусиное пёрышко, подхваченное порывом ветра.
Они не смотрят друг на друга больше. Она не машет ему из окна рукой, не улыбается — это больно. Маша уезжает в Руногорск с горьким осадком из собственной боли, прихватив с собой осколок мишиного сердца. Рассчитывает, что он забудет, найдёт себе кого получше, притупит старую боль новыми чувствами.
И не знает, а может, просто не хочет думать о том, что новые чувства не притупят страданий разорванного на веки вечные сердца.