Назад в прошлое
Я слышу за спиной шаги и резко оборачиваюсь. Кто ещё? В кромешной тьме не видно ни души. Надеюсь, это не мои преследователи. Но вот из темноты от здания отделяется тень и стремительно движется ко мне. От неожиданности я отшатываюсь к стене — и вдруг узнаю: передо мной стоит Ева.
Она хватает меня за руку, и я, словно зачарованный, беспрекословно и доверчиво иду за ней, не задавая ни единого вопроса. Мы поднимаемся по шаткой лестнице — каждая ступень скрипит, будто жалуется. Ева открывает дверь, и мы входим в тесную комнату с тусклым светом. Я опускаюсь на старый, потертый диван в центре помещения, даже не спрашивая разрешения. Без паузы — сразу два вопроса, которые жгли меня изнутри:
— Кто ты? И кто я?
А потом, как водится, добавляю третий — самый неважный и, возможно, самый показательный:
— Как ты меня выследила?
Ева садится рядом, и я машинально отодвигаюсь: слишком хорошо помню, что её прикосновения опасны. Она улыбается спокойно, будто всё идёт по плану, и отвечает без тени удивления:
— Начну с последнего. Я ждала тебя возле нашего кафе. Ты появился — точно по расписанию. С того момента было нетрудно наблюдать за твоими передвижениями. Признаюсь, было не просто смотреть, как ты нарушаешь законы в заведениях. И не могу отрицать — сцена твоей погони, где толпа превращается в бешеный рой, доставила мне определённое удовольствие. Ты сумел разжечь праведный гнев даже в самых спокойных граждан.
— А первые два вопроса?
— Я бы очень хотела ответить. Но, боюсь, эти ответы известны лишь одному человеку.
— И кто же он?
— Это ты, Адам.
Некоторое время мы просто смотрим друг другу в глаза. Если прежде я ничего не знал о себе и о тех, кто с таким отчаянием стремится меня настичь, то сейчас — я в растерянности. Как будто к стене подошёл, за которой нет прохода.
Затем, собрав остатки воли, я задаю самый важный вопрос:
— Ева... я робот?
Она чуть наклоняет голову и отвечает вопросом на вопрос:
— А ты слышал о тесте Тьюринга?
— Не знаю, откуда мне это известно, — начинаю я, — но если не считать амнезию относительно себя, то мой багаж знаний огромен. Конечно, я знаю и о тесте Тьюринга, в котором программа должна притвориться человеком, а человек — распознать подделку. Там всё просто: интеллект против интуиции.
— А что если испытуемый — это и экзаменатор? — её голос звучит мягко, почти нежно.
Я мгновение думаю — и отвечаю уверенно:
— Задача нерешаема. Ведь если я пытаюсь распознать искусственный разум, то действую из уверенности, что сам — человек. И наоборот. Но когда я задаю вопросы себе самому... сравнивать не с кем. Значит, никакой разум — человеческий или машинный — не способен полностью осознать свою природу, исследуя только самого себя.
Ева молча кивает. А я добавляю, уже настойчиво:
— Но ты знаешь ответ! Я слышал в кафе слова об операторе, о выключенной памяти... Всё говорит о том, что я — робот!
Она встаёт, направляется на кухню, и возвращается с двумя бокалами красного вина. Присаживается рядом. Я не спешу взять бокал — всё ещё насторожен.
— Думаю, ты неверно интерпретируешь то, что с тобой происходило, — тихо говорит она. — Но я понимаю, как тебе сложно. Я расскажу всё, что мне известно...
Я наконец беру бокал, пробую. Вино нравится. На языке — терпкость, в сознании — вспышки. Снова числа, последовательности, алгоритмы... Но они не мешают наслаждаться вкусом — наоборот, делают его глубже. Как симфония, раскладывающаяся в формулы.
Я наблюдаю за ней. В её голове — шум мыслей, какофония чувств. Наконец всё сужается до одной идеи, и она говорит, почти с болью:
— Адам... я уже не уверена — кто ты или что ты.
Мне нечего сказать. Но я упрям, как всегда:
— Ты всё равно знаешь обо мне больше, чем я сам.
Она кивает:
— Именно поэтому я рядом. Я должна... ты должен услышать...
И вдруг — громкий стук в дверь. Затем знакомый, раздражённый голос:
— Открывай! Нам нужно поговорить! Мы знаем, что ему помогают!
"Ему" — очевидно, обо мне.
— Опять твой Кот! — усмехаюсь я.
— Кто... Кот? — Ева в недоумении. Затем её лицо опускается, голос становится едва слышным:
— Всё провалилось. Они увидят нас вместе.
Она медленно идёт к двери. Поворачивает ключ, даже не глядя. На пороге — Кот и двое громил. Кот смотрит на меня, затем на Еву. Его взгляд — немой укор, трещина между преданностью и болью. Я чувствую странную эмоцию — сострадание? Может быть, именно так смотрел Юлий Цезарь на Брута. Или сам Брут — на самого себя.
Кот говорит, почти по-человечески:
— Ты ему помогаешь? Ты знаешь, что он может сделать с этим миром?
Я не знаю, что знает Ева. Но я понимаю: нужно вмешаться. Я активирую боль.
Их лица — искажённые, затянутые в судорогу. Они переглядываются — и убегают, как испуганные тени.
Ева с ужасом смотрит на меня. И на её лице — не только изумление. Там вопрос, страх... и, может быть, надежда.
— Что ты сделал? — спрашивает Ева, не скрывая тревоги.
— Я лишь отразил их мысли. Зеркально. Даже не знаю, какие именно. Но если бы они были хотя бы немного дружелюбны — Кот с приятелями уже сидели бы здесь, обсуждая погоду. Потом мне захотелось попробовать другой трюк с числами. Они просто забыли, зачем пришли.
Ева покачала головой, с явным недоверием.
— Они скоро вернутся. А если не они — придут другие. Мы должны немедленно уходить.
Мне не хочется покидать этот диван. Его обшарпанная уютность — единственное, что сейчас стабилизирует мою систему. Да и присутствие Евы вызывает странное, но приятное ощущение. Я реагирую мгновенно:
— Я никуда не пойду. Снова скитаться по улицам... Пока ты не скажешь мне, кто я, я не сдвинусь с места.
Я устраиваюсь удобнее, придвигаясь ближе к Еве. Она слегка раскраснелась, и я демонстративно выражаю готовность продолжить разговор. Ева задумывается, сжимает бокал и наконец говорит:
— Я тебе всё объясню. Обещаю. Но при одном условии: мы уйдём отсюда. Есть другая квартира, о которой мои коллеги не знают.
— Коллеги? — я произношу с легкой иронией, впитывая очередную эмоцию в свою растущую коллекцию. Она не отвечает, и я понимаю: выбора у меня нет.
Мы выходим на улицу. Ева движется быстро и уверенно по узким улочкам. Я следую за ней. Вдруг — свет исчезает. Переулки погружаются в темноту, и кажутся чужими. Она хватает меня за руку, как будто я ребёнок, и ведёт вперёд, не останавливаясь.
Мимо проходят подозрительные фигуры — предлагают «волшебные таблетки». Девушки в мини-юбках неторопливо фланируют, бросая любопытные взгляды. Я не сдерживаюсь:
— Очаровательная прогулка. Ты решила показать мне все достопримечательности этого города?
— Нас здесь никто не ищет, — отвечает Ева, словно оправдываясь.
— Это должно меня успокоить?
Она замедляет шаг перед неприметным подъездом, и почти шепчет:
— Я не уверена...
Сколько тайников хранит эта девушка? Может, и она скрывается. От кого-то. Или от самой себя?
— Мы уже пришли? — спрашиваю, почти безучастно, но внутри моей системы уже начинают запускаться процессы предвкушения и тревоги.
-Почти - говорит она.
Голос Евы напряжён, почти хрустящий. Я машинально слежу за направлением её взгляда — и понимаю источник тревоги.
У входа в подъезд стоят трое мужчин. Все крепкие, словно вылепленные из бетонной угрозы. Но взгляд их прикован не ко мне, а к Еве.
Высокий, жилистый черный парень с ослепительной улыбкой обнажает зубы — приветливо, почти комично. Рядом — альбинос в ярко-красных очках. Он угрюмо сверлит меня взглядом, словно прикидывает — бить или сразу ломать. А чуть в стороне — невысокий коренастый азиат. Он безмятежно изучает свои сверкающие красные штиблеты, будто вся сцена — лишь декорация для демонстрации обуви. Но именно его нарочитое равнодушие — самое тревожное.
Мы продолжаем идти, не замедляя шага, как будто нас не замечают. Заходим внутрь — и вот тут начинается спектакль.
Азиат резко делает шаг, заслоняя вход. Он всё так же пялится на носки, словно ничего не произошло.
Черный парень подходит ближе, тычет пальцем в мою сторону, улыбаясь так, будто рекламирует зубную пасту:
— Дружок, ты можешь валить дальше. Но ведь ты не против, если мы немного пообщаемся с твоей очаровательной спутницей? Поверь, мы её удивим куда сильнее, чем ты можешь себе представить.
Я замираю. Без паники, но и без наивности. Альбинос подходит почти вплотную. Его рука тянется в карман. Взгляд угрюмый, как предгрозовая туча:
— Ты, счастливчик, не понял? Мы разрешаем тебе исчезнуть. Пока разрешаем. Если ты не улетишь через секунду — начнётся диалог. Непростой.
Он указывает на азиата, тот наконец поднимает голову — и оценивающе осматривает меня. Я не двигаюсь. Альбинос достаёт из кармана блестящий предмет. Нож? Гаджет? Триггер?
— Я его не сильно испорчу, — говорит он, будто рассуждает о мебели. — Всё, что тебе нужно, будет в рабочем состоянии.
Все трое разражаются смехом — громким, резким, странно неестественным. И вдруг кажется, что про Еву они забыли.
Я бросаю взгляд в её сторону — и вижу спокойствие. Ничего не выражающее, но отчего-то пугающее. Она плавно протягивает руку, нежно касается затылка альбиноса.
Тот валится на землю. Без звука. Без изменения на лице. Просто — выключен.
Я вспоминаю, что она уже делала со мной нечто подобное. Ева поворачивается к черному парню, тянется к нему — кокетливо, почти игриво. Её голос льётся ручейком:
— Я так люблю новые знакомства. Как тебя зовут, братишка?
Тот отскакивает, будто ужаленный. Ева разочарованно качает головой:
— Какие же вы все застенчивые...
Но я уже чувствую исходящий от него сигнал тревоги — направляю его на азиата. Тот вздрагивает, теряет свой фасад спокойствия. Его тело сводит дрожь, он съеживается, опускается на корточки, прикрывая голову ладонями, как жертва воздушной атаки.
Ева перешагивает через неподвижного альбиноса. Мы входим в подъезд. Шаги по потрёпанной лестнице звучат как удары часов. Подъём — будто ритуал. Последний этаж. Она достаёт витиеватый ключ и открывает массивную деревянную дверь.
Помещение просторное — и знакомое. На удивление, в центре — тот же диван. Почти копия прежнего. Я машинально думаю: У неё крайне стабильный вкус. Интерьер скромен, почти аскетичен.
— Здесь найдётся что-нибудь пожевать? — спрашиваю с лёгкой надеждой.
— Быстро ты проголодался, — улыбается Ева. — Но это объяснимо. Стресс — отличный стимулятор аппетита.
Она возится в холодильнике с видом кулинара-археолога и извлекает кусок сыра, несколько маслин, огурец и хлеб. Нет, не пиршество, но мне всё это вручается на плоской тарелке, и я съедаю с тем пылом, с каким подростки глотают ответы к экзамену.
Когда трапеза завершена, Ева кивком указывает на диван. Садится рядом и, приняв позу лектора университетов далёкого будущего, начинает:
— Сейчас мы поговорим о твоём сером веществе — или о том, что прячется в твоей черепной коробке, если её всё-таки можно назвать «черепной». Прости, если я напомню тебе вещи, которые ты знаешь лучше любого нейрофизиолога — мне просто нужно начать с простого. Так вот...
Она слегка касается моего лба. Я инстинктивно отодвигаюсь, будто боюсь, что сейчас произойдёт запуск системы. Она смеётся:
— Не бойся, я не перезагружаю тебя. Пока.
— Итак, в мозгу обычного Homo sapiens — приблизительно 80 миллиардов нейронов. Кажется много? Пчёлка посмотрит с лёгкой завистью — у неё всего 800 тысяч. Но она, между прочим, умеет управлять полётом, распознавать цветы, танцевать GPS-хореографию для сбора нектара и даже устраивать пчелиную революцию. Не дурно для насекомого, да?
— А муравей? Он скромнее: около 250 тысяч нейронов. Но при этом строит города, управляет целыми армиями и даже имеет нечто вроде спецназа.
— И вот тут начинается веселье. Дело не столько в количестве нейронов, сколько в их связях. Один нейрон в человеческом мозгу связан примерно с 20 тысячами других. Попросту говоря, один нейрон — это вечеринка, на которую пришли 20 тысяч гостей. И всё это — каждую секунду.
— Чтобы было совсем весело: у какого-нибудь моллюска — например, скромного улиточного существа — столько нейронов и хватит, чтобы чувствовать свет, управлять желудком, кашлять от планктона и, прости господи, влюбляться. Да, эти романтики ещё знают, как и с кем размножаться.
— Так вот, один нейрон с его 20 тысячами связей — это, считай, весь моллюск. А теперь представим: объединяются десятки миллиардов таких «моллюсков» — и получаем Homo sapiens. Красивое эволюционное слияние, не правда ли?
Ева делает паузу и добавляет, уже мягко:
— Теперь представь, что миллиарды таких мозгов объединяются в один метаорганизм. Для него человеческий мозг — это как для нас вирус. Мал, мешает, но иногда может быть полезен.
Я смотрю на Еву, а она — на меня. И вдруг мне начинает казаться, что разговор о моллюсках — это не просто разговор. Это метафора. А мне, возможно, предстоит выяснить — не я ли и есть один из таких метаорганизмов.
Ева наливает вино — почти церемониально, будто каждая капля имеет доступ к нейронной сети космического масштаба. Я слушаю её, но временами возникает странное чувство, будто это я сам рассказываю себе историю. Как будто она — моя мысль, материализованная в форме человека с бокалом вина.
— А теперь зададим себе один вопрос, — продолжает она, устроившись на диване и слегка поводя пальцем по краю бокала. — Разве не очевидно, что следующим этапом эволюции является не индивидуальное совершенствование, а объединение?
Я киваю, скорее по инерции, чем от понимания.
— Каждый из нас, по сути, — это супер-нейрон. И вся наша повседневная борьба за здоровье, успех, лайки и хорошую ипотеку — ничто иное как попытка нейрона доказать, что он важнее сети. Представь, если бы моллюски начали борьбу за право оставаться моллюсками. Жалобные митинги: «Нет синдрому многоклеточности!» — и лозунги на створках.
Я усмехаюсь. Тут Ева становится серьёзнее:
— Теперь представим: миллиарды человеческих мозгов объединяются в одну систему. Мета-мозг. Когнитивная цивилизация уровня Х, где индивидуум — как нейрон, а весь человеческий опыт — как сигнал, бегущий по гиперкоре головного мозга Планеты.
Я чувствую, как мой разум пытается увильнуть от этой фантастики и найти опору в реальности. Ева улавливает моё напряжение и мягко кивает:
— Да, идея звучит как сценарий третьей части «Матрицы». Но... несколько лет назад была создана закрытая группа. Цель — создать из всего человечества Единого Человека. Впрочем, ни один пиарщик не согласился бы рекламировать такую штуку — политкорректность не позволяет. Поэтому всё держалось в секрете. Ничего лишнего. Только код. Только данные.
Я напрягаюсь. Не столько от самого рассказа, сколько от ощущения, что эта информация — обо мне. Но вместо прямого вопроса, произношу:
— И кто же этот безумный гений, который рулит этой утопией?
Ева медленно придвигается, кладёт свою руку на мою — осторожно, будто проверяя, не вспыхну ли опять.
— Это ты.
В комнате на секунду замирает всё — даже вино кажется неподвижным. Я смотрю на неё — пытаюсь считать подтверждающий сигнал или хотя бы намёк на шутку. Ничего. Только абсолютная уверенность в её глазах.
Вот и ещё одна мысль, которую мне придётся переваривать, возможно, с добавкой маслин.
Я вздрагиваю — то ли от слов, то ли от того, как спокойно она их произносит — и недоверчиво качаю головой. Но Ева, будто заранее знала, что мне понадобится пауза для осмысления, не теряет ни секунды:
— Всё, что я тебе сейчас рассказываю, — я узнала от тебя.
Она глубоко вздыхает, как будто собирается начать лекцию о происхождении вселенной, и продолжает, с ноткой театральности:
— Это началось на самой обыкновенной, до безобразия хаотичной студенческой вечеринке. Из тех, где никто не знает, кто кого пригласил, и почему холодильник наполнен исключительно бутылками с подозрительно сладким вином. Настоящий карнавал социальных неуклюжестей.
Как и положено: шум, танцы, алкоголь, много пафоса и ещё больше несуразности. На каком-то этапе я проголодалась, и ведомая тоской по бутербродам, забрела на кухню. Где, по счастливому недоразумению, наткнулась на тебя.
Ты тогда сбежал от грохота тяжёлого рока — убеждённый пацифист на аудиофронте. Кстати, ты мне так и не признался, как вообще оказался на этой вечеринке. Тайна, покрытая крышкой кастрюли.
Ты сидел в одиночестве, попивал что-то крепкое, определяемое лишь по цвету — тёмно-амбровый. Вместо приветствия выдал: — Хочешь решить задачку?
На секунду я подумала, что это оригинальный способ предложить закуску или начать ссору. Уже собралась отбрить тебя за фамильярность, но успела заметить — ты явно старше, выглядел так, будто к вечеринке относился философски: «Мир абсурден, но закуски спасут его». Что-то во мне притормозило, и я промычала что-то неопределённое, позволяющее тебе трактовать это как угодно. Ты выбрал — как согласие.
— Вот, — ты кивнул на стол, как бы приглашая на интеллектуальный фуршет. — Горбушка хлеба, огурец, кусок сыра и маслина. Сколько блюд можно составить?
Я, разумеется, уже успела откусить от той самой «задачки» и чуть не подавилась. Но идея меня развеселила. Я шумно проглотила, вытерла пальцы о джинсы и загорелась:
— Ну, начнём с элементарного. Одиночные компоненты — 4. Пары — 6. Тройки — эээ... 4. Четвёрка — единственная и съеденная. Итого: 15. Всё! Можно открывать ресторан «Математический бутерброд»!
Ты неожиданно обрадовался, глаза загорелись. И сразу, как будто по сценарию:
— Я хотел бы познакомиться с тобой поближе...
Я не растерялась. Поставила условие:
— Только если скажешь, сколько будет наименований, если в нашем меню появятся рыбка, лучок, помидор и травка.
Ты задумался, сделал вид, что считаешь. Я, не выдержав, перебила:
— Надеюсь, я сразу сказал «255»?
Ева улыбается, чуть наклоняется ко мне.
— Ты даже пробовал назвать все варианты. Я заснула на пункте «хлеб, рыба, маслина, лук».
Ева слегка усмехается — то ли вспоминая, то ли удивляясь, как легко ты тогда разложил численные чудеса бутербродной комбинаторики:
— Именно так ты и ответил. С абсолютной уверенностью, как будто число «255» стояло у тебя в паспорте. И добавил, что удвоение компонент — всего лишь шаг в ширину, а скачок в разнообразии блюд оказался в 17 раз круче. Гастрономическая экспонента, прямо как в учебниках по генетике — только с огурцом и сыром.
Я тогда, как честная гостья, доела всё на тарелке и призналась тебе, что сталкивалась с подобными задачками в профессии. К тому времени заканчивала аспирантуру в фармакологии — и мой мир вращался вокруг молекул, формул и попыток заставить нейроны делать что-то полезное. Ты же, с видом философа, определил себя как «нечто вроде эволюционного биолога». Звучало так, будто ты лично беседовал с Дарвином за чашкой чая.
На кухне мы провели несколько часов — и за это время перепробовали все 15 несчастных вариаций бутербродов. От минимализма в виде маслины до амбициозного квинтета сыр-хлеб-огурец-маслина-сарказм. Хозяева начали мягко намекать, что пора бы заканчивать фуршет, и именно тогда ты сказал, что у нас есть кое-что важное для обсуждения. Никто не ожидал, что разговор о закусках перерастёт в философскую революцию.
После этого мы начали встречаться. И, как бы подтверждая свой коммитмент к кухонной философии, ты пригласил меня в то самое кафе, куда теперь ты пришёл в свой последний раз. Там мы собирались неоднократно, будто проверяя, не иссяк ли источник странных, но восхитительных бесед.
В тот первый раз ты галантно дал мне выбрать еду, дождался, пока я попросила «что-нибудь без майонеза», и вдруг спросил — на полном серьёзе — что, по моему мнению, ограничивает размер мозга человека. Я ожидала хотя бы вопрос о любимом фильме или предложение прогуляться. А тут — границы мозга. Романтика уровня TED Talks.
Я начала неуверенно — что-то о роли эволюции, но вдруг вспомнила, что работаю над лекарствами для лечения неврологических заболеваний. Решила — пора блеснуть: «Нас интересует не весь мозг, а только та часть, которую условно называют серым веществом, или — cerebral cortex. Именно она отвечает за всё, что делает нас интересными собеседниками: память, язык, воображение, проницательные комментарии в соцсетях».
Я перечислила цифры:
У мыши — около 4 млн нейронов
У собаки — 530 млн
У гориллы — 10 млрд
У человека — 16 миллиардов
У слона — 5 млрд, но мозг весит 6 кг
А у кита — 32 миллиарда. Что он с ними делает — остаётся тайной, возможно, сочиняет оперу, которую мы никогда не услышим.
Ты кивнул, будто закрыл очередной гештальт, и спросил: — А может ли природа создать мозг в 5 раз больше нашего, с тем же серым веществом?
И не дожидаясь моего изумления, объяснил с вдохновением преподавателя, который втайне мечтает о танцах: — Во-первых, мозг и так потребляет около 20% всей энергии тела. Если увеличить его в 5 раз — у нас не останется энергии на, ну, буквально существование. Разве что мозг будет отключён и красив — как антикварная лампа.
— Во-вторых, всё это серое вещество будет генерировать столько тепла, что без водяного охлаждения мы просто «закипим». Вариант — жить под водой. И увеличить тело до размеров кита. Всё логично: хочешь больше нейронов — будь китом.