Ева
Ева уже не улыбается. В её голосе — струнная напряжённость, будто каждое слово на грани срыва в тревогу:
— Да... ты тогда сказал, что если кто-то всё-таки решит создать мозг с количеством серого вещества в несколько раз превышающим человеческое — без жарки черепа и голода тела — то есть только один реалистичный путь. Связать множество индивидуальных умов. Надёжно. Так, чтобы они работали как единая система. Разрозненные головы, но один разум — как сеть серверов, где каждый питается и охлаждается отдельно, но вычисления происходят сообща.
Я замерла, вспоминая — как будто тень той беседы ожила передо мной. Это сравнение казалось безумным и гениальным одновременно. Я тогда привела пример муравьев, пчёл — тех, кто уже давно работает в составе коллективного интеллекта. Природа, как всегда, успела опередить нас. И тогда ты начал говорить... о своей «дикой идее».
Ты был уверен: биология уже подготовила почву. Всё, что осталось — дать этому сознательное направление. Эволюционный прыжок, который произойдёт с нашего ведома. Ты называл человеческий мозг не просто органом — ты называл его СуперНейроном. СН. Наша цель — не просто создать нечто большее, а построить одно существо. Колонию из СН. Мы часами говорили — в том самом кафе, где когда-то всё началось. И я была... захвачена.
Ты перебил — голос твой резкий, почти тревожный:
— Не скажешь ли, что натолкнуло меня на мысль, что это возможно? Я должен... понять эволюцию моих мыслей.
Ева взглянула мне в глаза. Медленно кивнула:
— Я расскажу. Ты поделился этим на одной из наших первых встреч. Тогда ты был потрясён — после того, как прочёл исследование испанского учёного... Помнишь? T-боксные гены.
— Конечно. Гены, регулирующие формирование органов — у многоклеточных.
— Вот именно. Только эта статья утверждала, что T-боксные гены нашли у одноклеточных — у амёб, у древних мезомицетозоев. Самым древним оказался Brachyury — тот самый ген, ответственный за рост эмбриона. И продукт этого гена у амёб и у лягушки был настолько похож, что мог работать взаимозаменяемо. Как будто... эволюция просто ждала, пока кто-то нажмёт «воспроизвести». И он просто... не был задействован. Пока.
Ты вскочил с дивана — взгляд стал ярче, как у человека, внезапно вспомнившего сны:
— Дай угадаю. Я сказал, что если бы миллиард лет назад амёбы нашли у себя такие гены, то самые умные из них могли бы догадаться — часть сообщества готова к многоклеточности. А потом я спросил: «Так какой шаг уготован нам? Где искать клад?»
Ева приблизилась. Взяла мою руку — теперь уже не для утешения, а словно для передачи чего-то важного:
— И тогда ты сказал: следующий шаг — это единый мозг всего человечества. Каждый человек — один СН. Каждый предоставляет свой ресурс. И где-то в глубинах генома спрятан механизм, который нужно разбудить.
Мы пригласили ещё нескольких человек. Выбрали тех, кто... чувствовал. Мы построили лабораторию. Начали с моллюсков, потом — млекопитающие. А когда очередь дошла до человека — ты и я стали первыми добровольцами. Мы пытались создать связь. Я не буду описывать детали... Но мы подобрали препараты, позволявшие ощущать боль и удовольствие друг друга. Это был наш первый опыт — первый контакт между двумя СН.
Но всё рушилось — эго, память, ощущение я. Ты тогда сказал: если мы хотим создать простейший разум из двух СН, надо убрать всё — индивидуализм, личную историю, даже уникальность. Всё, что мешает соединению.
Так ты предложил... стирание. Не всего — только личных воспоминаний. Навыки, знания, всё приобретённое должно остаться. Только память — в недоступный ящичек. На первый взгляд — безумие. Но ты сказал: мы не начинаем с пустого места.
Препараты уже были. PKCzeta — стирает последние недели. Анестезия — убивает память о недавней операции. И — ретроградная амнезия. Человек полностью забывает, кто он, кем был. Иногда — на десятки лет. После травмы. После болезни. Мы знали, что механизм есть. Осталось научиться запускать его — намеренно.
Ева делает паузу — как будто сама ошеломлена. В этот момент тишина кажется густой, почти материальной.
Ева придвигается ближе. Я почти ощущаю напряжённое электрическое поле, которое возникает между её словами и моими догадками. Она смотрит на меня внимательно — не как на слушателя, а как на свидетеля того, что когда-то сам произнёс:
— Итак, — произносит она почти шёпотом, — мы подошли к самому болезненному. Как избавиться от груза личных воспоминаний... и от эго, которое упорно цепляется за каждое «я» и «моё», как за спасательный круг. При этом не повредив остальные функции. Не ослабив разум. Не превратив нас в табличку с данными без контекста.
Я киваю, но внутри меня всё трещит: воспоминания — это не просто багаж, это... я.
— Чтобы избирательно стирать память, — продолжает Ева, — нужно понимать, где она вообще живёт. Где она прячется, когда мы спим, когда грустим, когда не хотим вспоминать. В науке нет единого ответа. Есть догадки. Есть схемы. Нет замочной скважины.
Я чувствую, как мои пальцы медленно сжимаются в кулак. То, что она говорит — я знаю. Я всё это знаю. Но делаю вид, что впервые слышу, будто это шанс увидеть собственную мысль снаружи.
Ева замечает мою фальшь, но решает проигнорировать. Или отложить вскрытие позже.
— Есть гипотеза, что память — это не местонахождение, а процесс. Что она разбросана по сети нейронов, как осадки по озеру. Есть версия, что она вписана в молекулы. Но молекулы мозга обновляются — 98 процентов каждые два дня. Значит, через двое суток мы должны были бы быть чистыми листами. А мы — нет. Почему?
Я вспоминаю тысячи попыток учёных найти логово памяти через несчастные случаи. Опухоль, травма, инсульт — всё, что природа преподносит как хаос, мы используем как скальпель для познания.
— Это всё равно что строить программу, — продолжает Ева, — удаляя по одной строке кода и смотря, где она сломается. Стираем функцию "save" — и вдруг не можем сохранить текст. Значит, это и была память. Но что, если код был в другом месте? Что, если мы просто потеряли путь к нему?
Она делает паузу. Я успеваю сделать глоток вина, но он горчит.
— И всё же, — говорит она, — если частично принять выводы нейрофизиологии, то вот классификация. Память бывает осознанной и неосознанной. Моторные навыки — неосознанная. Это базальные ганглии и мозжечок. Ты не задумываешься, когда пишешь или бежишь. Это просто происходит. Но вот автобиография, первый поцелуй, слова матери — всё это идёт через гиппокамп. Это осознанная память. Именно она — наша история.
Я слушаю и одновременно чувствую, как внутри меня срабатывает старая карта. Я знаю все эти термины, все участки мозга, все связи. Я знаю их настолько хорошо, что боюсь самого себя. Но продолжаю играть чужого — того, кто ещё не открыл эту дверь.
Ева не отрывает взгляд:
— Есть ещё третий тип. Знания — сухие, универсальные. Снег зимой, Земля вокруг Солнца. Это — неокортекс. Там нет эмоций. Просто факты. Они могут жить без истории. Без нас.
— А если память окрашена эмоцией... — добавляет она, и её голос чуть дрожит, — тогда вступает в игру миндалина. Она делает ярлык. Закрепляет. Иногда — навсегда.
Она замолкает. И я вдруг понимаю, что всё, что она говорит — это прелюдия. Подготовка. Она не просто напоминает, где живёт память. Она готовит меня к тому, что... мы на нее уже воздействовали.
Ева чуть наклоняется ко мне и с улыбкой, в которой читается не только усталость, но и испытанная годами уверенность, медленно произносит:
— Можно, конечно, предположить, что мы решили селективно блокировать гиппокамп... но всё оказалось куда сложнее.
Я киваю, но в глазах уже сверкает сомнение. Ева замечает это — и не даёт мне уйти в упрощённые фантазии:
— Гиппокамп — это вход. Это вестибюль всей личной памяти. Если его заблокировать, ты больше не сможешь ни запомнить, ни забыть. Потому что новые воспоминания сначала всегда окрашиваются личным — а только потом растворяются в универсальном знании.
Она делает паузу, будто оставляя мне пространство для ужаса этой мысли, и добавляет:
— Поэтому мы решили обойти вход и работать с архивом. С теми метками, которые оставляет эмоциональный маркер — миндалина. Именно там память становится твоей. Только там она получает имя, запах, боль.
Я слушаю. Знаю, что она права — но всё ещё цепляюсь за свой скепсис, как за старую рубашку.
— Мы сконцентрировались на миндалине. Я построила поведенческую модель на животных. Мной двигало только одно — стереть личную память, оставив навыки нетронутыми. Обрезать нитку эмоции, но сохранить функциональность.
Три года — говорит она с оттенком усталого восторга — три года я искала молекулы, которые участвуют в этой маркировке. В итоге мне удалось создать белок. Белок-сортировщик. Он отличал эмоциональные связи от механических. К нему прицеплялся другой белок — сторож, фильтр, охранник. Всё остальное оставалось нетронутым — как будто личность вырезана скальпелем, а интеллект остался в целости.
Я молчу. Она ждёт, пока моё молчание наполнится смыслом, и продолжает:
— Затем наступил тот день. Мы обучили самку шимпанзе понимать набор команд. У неё был партнёр — самец, с которым она провела недели. Обезьяний роман — трогательный, почти человеческий. Потом — дозировка. Препарат. Шимпанзе по-прежнему выполняла команды. Интеллект — сохранён. Но... когда мы привели самца обратно, она смотрела на него чужими глазами. И забилась в угол. В страхе. Без узнавания.
Я тихо выдыхаю.
— Я выполнила свою часть, — говорит она. — А ты в это время работал над связью между мозгами. Про твою методику я знаю только с твоих слов — ты держал детали при себе. Всё, что ты рассказывал — это про поля. Про электрохимию. Про то, как синхронная активация нейронов создаёт электрическое поле, достаточное, чтобы быть измеренным извне.
Ева смотрит на меня чуть с укором, но не с обидой:
— Ты говорил, что эти поля — не только следствие, но и канал. Как радио. Что нейронная сеть можно настроить — чтобы она не просто испускала, но и принимала. Чтобы из мельчайших энергетических флуктуаций складывалось взаимодействие между двумя разумами. Между двумя СуперНейронами.
Мой внутренний голос — громче, чем когда-либо:
— Это — откровенная ерунда! Нет ни одной серьёзной публикации, которая это подтверждает!
Ева медленно откидывается на спинку кресла, всё ещё удерживая мой взгляд.
— Вот именно так ты и возражал. Тогда. На первом этапе. А потом — начал доказывать.
Ева, слегка улыбнувшись, одобрительно кивнула:
— Я рада, что потеря воспоминаний не повредила твоей сущности. Кажется, я снова вижу прежнего Адама — того, кто никогда ничего не принимал на веру.
Да, мы редко сталкивались с этой способностью в явном виде. Разве что у так называемых экстрасенсов, которые, как правило, не могли воспроизвести свои результаты, особенно когда на них уставились ученые с блокнотами и камерами. А как мы знаем, научный метод не признаёт того, что нельзя воспроизвести.
Этот принцип охраняет храм науки от полчищ шарлатанов, стремящихся прорваться к алтарю с очередным чудом. Но, одновременно, он и отсеивает явления, которые могли бы заслужить более глубокого внимания.
Я не удержался от возражения:
— Мы ведь говорим о биологическом феномене — объединении независимых организмов в единую сеть. Но где в природе есть хоть один пример мгновенной и согласованной реакции?
И тут в голову приходит мысль... почти шёпотом, как будто сам себе:
— Мурмурация... мурмурация...
Ева придвигается и мягко кладёт ладонь мне на лоб, словно проверяя температуру:
— Ты нормально себя чувствуешь?
— Прекрасно... Но это же не повод убирать руку, — улыбаюсь, стараясь не выдать, насколько меня захватила внезапная мысль.
— Объясняю. Есть такое явление — мурмурация. Когда тысячи скворцов сливаются в колоссальные стаи, и на сумасшедшей скорости закручиваются в воздушные фигуры — живые, дышащие облака. Ни одного столкновения. Ни одного сбоя. Высший пилотаж коллективного интеллекта — на скорости 40 км/ч, в сотых долях секунды. Кто дал команду? Никто. Кто руководит? Все.
— Эта стая действует как единый организм, хотя у каждой птицы — сложный мозг. Сложнее, чем может показаться. А если бы ты изучал одного скворца — ни следа этой хореографии. Даже если посадить тысячу в одну клетку — ничего. Тишина. Скука. Птичье молчание.
Я замолкаю, будто пробую на вкус собственную теорию.
— Механизм запускается, только когда они свободны. Когда они в воздухе, в нужное время года, в правильном месте. Не раньше. Не позже. Это не просто поведение — это пробуждение сети.
Пауза затягивается. Я чувствую, как идея — зыбкая, но живая — наращивает мускулы внутри меня.
— Если бы я начал всё сегодня, — говорю уже увереннее, — то, возможно, сосредоточился бы на изучении этого феномена. Как включается мурмурация. Как скворцы становятся сетью.
Ева опускает руку со лба. В её взгляде мелькает знание того, что я не просто вспомнил — я начал видеть.
— А что же я тогда сделал на самом деле?
Она не отвечает сразу. Может, потому что знает: тот, кто начал задавать такие вопросы, уже стоит у двери, за которой скрыт ответ.
— Ты тогда рассказал, — начинает Ева, сдерживая трепет в голосе, — что механизм коллективного включения уже зашифрован в нашем геноме. Он там — спит, ждёт, встроен природой как возможность. И якобы его экспрессию можно пробудить с помощью особой практики — вроде медитации, но такой, где участвуют минимум двое. Не просто зрители, а игроки одной связки.
С помощью аппарата, усиливающего и передающего мозговые электро-сигналы на десятки метров, ты начал улавливать отклик другого сознания. Это был костыль — вспомогательный механизм, временное устройство для тренировки. Но твоя цель была куда амбициознее: чтобы связь стала самостоятельной. Чтобы обученные субъекты могли взаимодействовать напрямую, без всякой электроники. Словно антенна внутри мозга.
По твоей методике этому можно было обучить любого. И мы с тобой стали первыми подопытными — не по приказу, а по убеждению. Мы научились чувствовать друг друга. Даже влиять. Мои эмоции отзывались в тебе, а твои — резонировали во мне.
Но при этом, — Ева замирает, — мы всё ещё оставались собой. Наше эго, раздутое и настороженное, как старый сторож, не подпускало чужое сознание ближе, чем позволяло чувство личной истории. Оно оберегало границу, как священный архив памяти, не допустимый к объединению.
Тогда настал момент решающего шага: необходимо было избавиться от личных воспоминаний. Ты вызвался первым. Ты был моим партнёром... и не только научным. Но ту эмоциональную часть мы стерли. Без права на восстановление. Для меня это было мучительно — разрушить общее прошлое, которое хотелось сохранить, спрятать, сберечь от эксперимента. Я чувствовала, как ты отдалялся, как будто собирался сбежать — не физически, но из того пространства, где нас связывала память.
Ты говорил, что после отбрасывания эго наступит качественный скачок в чувственной связи. И оказался прав. Первые сутки после приёма препарата ты сидел в лаборатории, не понимая, кто ты и почему находишься здесь. Имя больше не существовало. Ты стал номером — 157Ф. Лишённый биографии, но совершенно свободный.
Ты охотно листал книги, спорил, шутил — и тогда я начала внедрять твою технологию. Я стала твоим реципиентом. Ты учился чувствовать мою боль, мою радость, даже оттенки веселья. Всё было в десятки раз мощнее, чем в наших первых попытках.
Я до сих пор помню, как это случилось впервые. Я включила в наушниках старую любимую мелодию — нежную, тихую. Ты сидел рядом... и вдруг начал её насвистывать. Мелодия не просто проникла в тебя — ты стал ею. Наши эмоции слились. С каждым сеансом твоя восприимчивость становилась всё сильнее. А потом произошёл переход: ты начал передавать мне свои эмоции. И я поняла, что учусь влиять на твой разум.
Со временем мы оба могли легко воздействовать на ощущения других людей. Эти навыки пригодились — и не только в рамках эксперимента. Всё указывало: первый шаг сделан. Вот тогда я решилась — добавила испытуемых из нашей группы.
И... всё стало рушиться. Пошли сбои. Пары уходили в себя, реакция становилась искажённой. Они словно выпадали из реальности, медленно двигаясь в сторону безумия. Я заподозрила: на этапе проникновения происходило отторжение — СуперНейрон отвергал чужого.
Но у нас этого не случилось. Мы не разрушились. Как при пересадке сердца — нужен донор, подходящий генотип, сродство тканей. У нас оно было. Возможно, интуитивно мы выбрали друг друга.
Но чтобы объединить тех, кто изначально отталкивается, необходимо было научиться подавлять конфликт. Так же, как при пересадке — иначе грозит провал, отторжение, гибель связки.
Когда мы это осознали — ты начал разрабатывать новый подход. Ты назвал его: когнитивный иммунитет. Иммунитет против разрушения себя при прикосновении к другому.
Ева замолкает на мгновение, и я, чувствуя, как напряжение в груди становится невыносимым, решаю оборвать поток информации:
— Во-первых, проверь — не заболел ли я. Мне кажется, я ощущаю жар...
Её холодная ладонь немедленно оказывается на моем лбу — точная, как всегда, без суеты.
— А во-вторых... — продолжаю, вслушиваясь в собственную догадку, — могу предположить: если два объединившихся Супернейрона призовут к себе третьего... то когнитивный иммунитет будет подавлен. Вдвоём они образуют структуру, способную подавить сопротивление третьего.
Ева ещё мгновение держит руку на моём лбу, будто сканируя не только температуру, но и ход моих мыслей. Потом снисходительно улыбается:
— Во-первых, ты абсолютно здоров, и хватит изображать героя трагедии. А во-вторых — ты прав. Неплохая гипотеза. Жаль, что нам не пришла она в голову тогда. Хочешь знать, что было дальше?
Я киваю, нетерпение растёт. Тишина сгущается — как перед разрядом.
— Тот, кого ты называл Котом, решил остановить эксперимент. Я спорила с ним, отстаивала тебя, методику, нашу цель. Но ты тогда ничего не понимал. Ходил по лаборатории, будто заблудился в собственной тени. Когда я отлучилась буквально на минуту — он ввёл тебе повторную дозу препарата. Ты вновь забыл всё: кто ты, что ты, даже зачем в этой комнате свет.
Я замер, хотя уже предчувствовал продолжение.
— Но... перед этим ты успел записать пару слов на клочке картона. Я заметила, как ты прятал эту бумажку в карман. Позже, уже в ресторане, ты её снова доставал. Я видела. Может быть, ты хотел передать что-то себе — сохранить то, что ускользало.
Она говорит это почти шёпотом, как признание.
— Кот со своими приятелями счёл дело завершённым. Они нейтрализовали тебя. Я сделала вид, что согласна. Но ты исчез. Не знаю, как — просто растворился. И куда, как ты сам наверняка уже догадываешься — в то самое кафе.
Слова ложатся как кусочки головоломки, которые наконец начинают сходиться.
— Команда Кота нашла тебя и заперла в лаборатории. Я вскоре сумела открыть дверь. Не спрашивай как. Ты ушёл. И я почти сразу нашла тебя снова — там же, в том кафе, словно ты двигался по заранее проложенной внутренней карте.
— И вот тогда, — Ева усмехнулась, — я решила разыграть официантку...
А может, она немного разыграла и меня? — мелькает мысль, но я не озвучиваю её. Вместо этого произношу:
— А почему я ринулся именно в это кафе?
Ева смотрит на меня с лёгкой настороженностью, будто улавливая скрытые смыслы:
— В этом кафе мы впервые встретились после той вечеринки. Именно там произошло наше сближение.
— Но ведь я должен был забыть всё, что связано лично со мной! — резко перебиваю.
— У тебя закрыт осознанный доступ к этим данным, — говорит она спокойно. — Но их следы... тени прошлого, отголоски — они остались. На уровне интуиции. На бессознательном.
Мы замолкаем, сидим рядом в тишине, которая не гасит, а подогревает диалог. Потом я спрашиваю:
— И чего добивался от меня Кот? Это не его ли друзья нас повстречали у подъезда? Ты тогда реагировала на них раздражённо. Очень...
Ева смотрит перед собой, в тугую точку пространства, потом наконец произносит:
— Его звали Рудольф. Когда-то он был твоим самым преданным учеником. Даже фанатичным. Но, как это часто бывает, фанатизм — это голод, требующий странной пищи. В какой-то момент с ним произошла метаморфоза.
Она делает паузу, словно возвращается к сценам, от которых когда-то пыталась отгородиться.
— Мы всегда собирались для наших опытов в одно и то же время — ровно в 19:00. Сумерки. Час, когда сознание ещё бодрствует, но подсознание уже крадется к дверям. И Рудольф всегда был педант — не опаздывал, не срывался. Пока однажды... не пришёл. Позже он объяснил это плохим самочувствием. Но такие пропуски стали повторяться.
Ты тогда первым что-то почувствовал. Просил меня проследить за ним. Я сопротивлялась — не хотела превращать научную группу в театр подозрений. А потом всё прояснилось.
Оказывается, Рудольф начал приобщаться к некой религиозной секте. Их основной интерес — Апокалипсис. Они смаковали пророчества, шифры, сценарии конца света. И однажды Рудольф пришёл к выводу, что наша программа — это и есть катастрофа. Что объединение разумов в единое сознание — не шаг эволюции, а последний акт. Уничтожение индивидуальности. Уничтожение человечества.
И он решил нас остановить. Герой, охраняющий мир от его собственной идеи.
Ты знал его как Кота. Ироничное имя для человека, решившего стать спасителем.
Я долго молчу, обдумывая всё, что услышал. А затем произношу:
— Его можно понять. Ведь если наша программа реализуется... — тут я запинаюсь, трудно произнести «моя программа», когда её автор — будто другой я — тот я. — То всякая индивидуальность исчезает. Если, конечно, ощущение «я» хоть как-то связано с тем, как устроен мозг. А он станет всего лишь узлом в гигантской системе. Промежуточной подсистемой, обслуживающей одно общее сверх-сознание.
Ева не отвечает. Просто тихо смотрит на меня. И в этой тишине вдруг кажется — будто она слушает меня внутри, не ушами.
Ева улыбается, чуть лукаво и печально одновременно:
— Знаешь, что самое забавное? Я теперь отвечаю тебе твоими же словами. Помнишь, когда я когда-то высказывала опасения по поводу потери индивидуальности? Ты тогда сказал:
"Чем это будет отличаться от того, что уже происходит в нашем мозге? Там целая толпа. Господин Продолговатый, управляющий дыханием и сердцебиением, соседствует с мозжечком, который заведует координацией движений. А рядом — Средний мозг, следит за глазами, за поворотом головы к свету или звуку, тесно общаясь со зрительным центром. В Промежуточном сидит гражданин Таламус — стратег, который фильтрует сигналы со всех рецепторов и щедро сдабривает их эмоциями. А в Переднем — два государства: левое и правое полушарие. Левые — строгие, логичные, рациональные. Правые — творцы, интуиты, богемные мечтатели. И где же тот злодей, который всё подчинил себе? Где тот диктатор, подавивший индивидуальность этих регионов мозга? Его нет. Потому что эта толпа — и есть Я."
— Ты говорил: "Если подружиться с парой — или даже миллиардом таких соседей, то сущность никуда не исчезнет. Мы и до объединения — одно существо. Просто разрозненное, конфликтующее, соревнующееся. Именно так — как иногда внутри мозга левая сторона спорит с правой. Кто бы ни победил — болит голова у одного."
— А если мы завершим эту работу и создадим Единый Мозг — то тем самым выполним своё предназначение.
Я опускаю взгляд. Ева качает головой с тяжёлым вздохом:
— Но это ничуть не убедило Рудольфа — того самого, кого ты называл Котом. Он всё ещё воюет, как герой в антиутопии, уверенный, что препятствует пришествию Антихриста. То есть — тебе...
Молчание затягивается. Затем Ева произносит ровно то, что я боялся услышать:
— Мы прошли только половину пути. Чтобы слияние стало настоящим, нам обоим придётся попрощаться с личным. С памятью. И следующая — я.
— Значит... — я говорю с тоской, будто вспоминая чувства, которых не должен помнить, — никто из нас уже не узнает, кем мы были. Каким было наше общее прошлое...
— А зачем оно нам, если мы становимся единым целым? — шепчет Ева. Но голос её неуверен, как если бы она пыталась убедить себя, а не меня.
И вот тогда приходит неожиданное: мне становится страшно. Во мне рождается не мысль, а чувство. Оно не поддаётся классификации, но я могу назвать его: тоска. О чем-то близком. О ком-то потерянном.
Рука Евы подаёт мне шприц с препаратом. Я смотрю на неё — поражён, парализован. Но, почти машинально, закатываю ей рукав.
И в этот момент — звонок. Затем стук. Потом грохот взлома.
— Так ты уверена, что никто не знает про твою запасную квартиру? — спрашиваю, чувствуя, как тревога взрывается внутри. — У меня ощущение, что они пришли серьёзно. Гораздо серьёзнее, чем раньше.
Я вонзаю иглу. И чувствую боль — не только её, но уже нашу.
Эта боль — синхронная, как начало новой ноты в хоре двух голосов.
Мир начинает меняться. Всё вокруг — цифры, строки, сигналы, множащиеся с безумной скоростью. Сеть активируется. Дверь распахивается, и врывается Кот с помощниками — но уже поздно.
Два Супернейрона стали одним существом. Их связи — миллиарды, растущие экспоненциально. Новое "Я" — это Адам+Ева, до разделения.
Мы — можем создавать миры. Мы — можем их уничтожать.
И вот мы замечаем других. Их нейроны вибрируют в одиночку. Они страдают, агрессивны, разделены. Мы приближаемся, стираем их личную память, подавляем когнитивный иммунитет и присоединяем их к Сети.
Новый Супермозг — с лёгкостью считает блюда в ресторане. А этот ресторан теперь называется Вселенная.
Мы выходим на улицу. У входа — троица: негр, азиат, альбинос. Они вооружены, напряжены. Мы подключаем их в одно мгновение. Их сознания переливаются в наше. Наша мощь растёт.
Косяк людей — как в мурмурации, движется синхронно. С каждым шагом мы расширяемся. Сеть множится.
И тогда Мы произносим — без голоса, но внутри каждого:
"В начале был один нейрон... И он увидел, что это хорошо."