Остров.

Ты особенный. Я давно не видел зверей подобных тебе: твои лапы неподвластны ни одним кандалам, и цепи все мои ты разорвал. Да, ты единственный дикий в своём роде, возрадуйся же этим!

***

Где я? Почему этот пейзаж мерещится мне каждый раз, как я проваливаюсь в себя? Глупо полагать, что это истинный рельеф моей души, ведь я не настолько безмятежен, чтобы вместить в свою грешную скорлупу такую прелесть как зелёный, сочный луг.

Блуждая меж травы, я не чувствую её прикосновения. Смотря, как мои волосы развеваются на ветру, моя кожа не ощущает и малейшей свежести. Значит я, скорее всего, во сне. Умереть-то мне никто не даст, я уверен.

Где же она, хранительница моих сновидений? Тот, кому они по праву принадлежат, частенько любила в них походить, подразнивая мою сознательность и проверяя бдительность. 

Её нет. Полагаю, я остался один? 

Пора бы сесть, подумать о себе. Как никак, давненько я не волновался о самом важном человеке в своей жизни. 

Кто я? Стоит ли мне вновь применять ту методику шести вопросов, чтобы понять свою реальность? Нет, отнюдь, ведь я давно не то, чем являлся. Я давно перестал быть призраком прежнего себя, и теперь мне бы стоило понять, кем же является Эдвард Вельч.

Может, стоит попробовать на себе психоанализ? Звучит вульгарно и неуместно, поскольку от психолога у меня только первый слог. 

Тогда, возможно, если это мой сон, то я могу призвать себя прошлого? Как никак, человек построенный на моем видении меня прошлого явно увидит во мне изменения. 

Стоило только представить, как из-за прозрачных закулис выбрался юноша, одиноко сидящий на ржавом, скрипучем раскладном стуле. Совсем не понимая собственного положения, мужчина с потерей в глазах огляделся, лишь чтобы найти себя посреди степей.

Да, воплощение меня прошлого и не могло быть иным. Брошенный, выгоревший и потушенный холодным дождём Эдинбурга – отсыревший факел, неспособный и головы поднять.

– Где это я, чёрт побери? – спросил он, растерянно оглядываясь. 

– Не делай вид, будто ты удивлён. Как никак, весь путь до меня нынешнего прошёл именно ты, мой главный символ веры. Здравствуй, Эдвард из прошлого. Или, правильнее называть тебя Алеф?

Я думал раскинуть руки, да обняться покрепче. Забыл лишь, что я прошлый, да и я нынешний не предпочитаем телячьи нежности. Получилось достаточно неловко, чтобы я сам нервно рассмеялся, пока меня сверлили недовольным взглядом.

– Ты другой. Ты совсем не похож на меня, – оглядывая меня со сторон, Алеф дивился моим лохмотьям, а с ними и шрамам, – Кто тебя так? Неужто собаки в переулках загрызли? – в его глазах отражалась жалость ко мне, и это явно не то, чего бы я хотел испытать от самого себя. 

– Нет-нет. Я, как бы сказать, не настолько жалок, чтобы умереть, – вновь просачивалась собственное чувство достоинства, не стоящее и гроша.

– Да ладно. Поговори мне тут, – добавил новый, третий я, вышедший из гремучего никуда в наш свет. Без единых сомнений я нарёк его Бет. 

На его лице до сих пор красовался след чужой подошвы, а на одежде расплываются витиеватые узоры – пятна крови, особенно густые ближе к непосредственным пулевым ранениям. 

Половина тела, впрочем, словно растворённая во мгле. Призрачная вуаль укрыла ногу, часть левой руки – и, неполноценный Бет парил, вовсе отличаясь от нас двоих.

– Так всё-таки умер, – раздосадованный Алеф достал сигарету, и закурил от своего старого, помятого Зиппо. Предложил и нам двоим – Бет согласился, да вот не смог схватить желанное в руки. А я и вовсе отказался, за что тут же поплатился.

– Как это не куришь? – вскрикнули двое, тряся меня за плечи.

– Сам виноват. Вам-то и невдомёк, но после смерти у нас жизнь не такая и сладкая, – решил признаться я, потихоньку начиная сомневаться в самом себе. 

Они присели, и решили внимательно послушать. А я, в свою очередь, и не был прочь поведать долгую историю.

– Но, начало вверяю вам. Расскажите о себе, своём прошлом, а я уж подхвачу, – ехидно лыбясь, сказанул я. Для меня эта парочка кажутся такими молодыми, хоть разница между нами и не годовалая.  

Алеф встал. Поправив кожаный жакет, оглянулся вокруг, и как крикнет.

– А-а-а-а-а! – горланил молодой, пока его собственное эхо не начало затмевать изначальный клич. Устав он, кашляя, вновь сел. Теперь, то был иной человек, наконец отпустивший усталость и печаль. 

– Я Эдвард Вельч! Мой батя бездарный мусор, а моя мать слишком добрая к нему. Все мои братья кроме Вилли полные неудачники, а всё потому, что отец к шестнадцати годам старается взять каждого под свой контроль. Его совсем не заботят наши мечты, он просто видел в каждом из нас свой идеал будущего. Поэтому я сбежал к Итану Гольденбергу, и мы стали петь, – на этом мгновении рассказчик немного замешкался, прежде чем продолжить. Видно, с каким скрипом на душе ему приходится говорить про Итана: нынешний Эд не чувствует и тени той же ненависти. Быть может, ради нового пламени старое просто-напросто было обречено на обращение в прах?

– Мы тебя слушаем.

– Да там ничего такого, вы и сами знаете, – Алеф затих, будучи не в состоянии продолжить.

– Ну, я так-то все ваши истории знаю. И тем не менее, для саморефлексии мне хотелось собраться, подумать. Ты вот, Алеф, что в жизни ценишь? – я решил пойти в собственноличное наступление, и задал вопросы первым. Непривычно, наверное, видеть в самом себе подобную инициативность.

– Бухло, девок, славу, – мигом ответил тот.

– А если честно? 

Тут уж тень прошлого решила подумать немногим дольше, чем обычно.

– Любви хочу, – чуть тише предыдущего добавил Эд.

– Чьей? – возможно, Бет понял мой ход мыслей, и от того наши реплики наложились друг на друга.

– Всех. Хочу, чтобы залы разрывала толпа. И ещё девушку хочу, чтобы обо мне заботилась, любила. Больше, думаю, для счастья и не надо.

Совсем уж засмущался молодой, что стал рассыпаться на части. Видно, его ценность исчерпала себя, вот и мир сновидений отверг его обратно в мглу. 

Посмотрев друг на друга, мы с Бет молча кивнули. Как, оказывается, удобно иметь при себе человека, понимающего и без слов.

– Теперь, пора и тебе рассказать правду, – сказали мы одновременно, но продолжил лишь Бет, – Это ты мне хочешь сказать? Знаешь, я не хочу так быстро исчезать. Сделай одолжение, как родному, и позови других себе нужных. Дай мне послушать, – его опустевший взгляд отражал всю степень отчаяния того, кто оказался посреди жизни и смерти. Внешний вид, да и сам образ отсылают на недавнюю травму и трудность принятия собственной судьбы – пожалеть самого себя, пожалуй, каждый бы хотел.

– Твоя взяла, трус паршивый, – шутливо высказался я, за что вмиг получил по лицу. Неудобно, но ничуть не больно: хорошо, однако, живётся во сне.

Кого мне хочется увидеть из себя? Раз уж все интересные мне из прошлой жизни исчерпаны, то остаются мои Островные итерации.

Смотря на свой путь здесь, я думаю, моя жизнь поменялась в трёх точках. И, следовательно, количество нужных мне "я" лежит в интервалах между.

– Эдвард после знакомства с Норой, споймавший Фиумэ и постоянно сопровождавший отряд в битвах. Иначе говоря, Химель, – стоило вырваться этому описанию с уст, как из блаженного, размытого никуда смелым шагом вышел слегка потрёпанный юнец, одноручной хваткой держащий в руках светящийся меч Оарфиш. 

– Полагаю, следующий это Эдвард после...

Нет, так не пойдет. Коли Химель узнает о смерти Норы, вся его уникальность исчезнет. Поэтому, в описании стоит использовать иные выражения, максимально избегая упоминаний о том событии.

– Эдвард после длительного одиночного путешествия. Я призываю тебя, странник дальних земель, Далет.

Жуткое давление накрыло луг, и трава перестала биться в танце. Когда половина небес за его спиной укрылась звёздным небом, явился он.

Тяжело дышит, почти как зверь. Одет также – лохмотья, поверх которых в меру элегантный чёрный плащ, явно позаимствованный у кого-то из трупов. 

Его глаза уникальны в своей тьме, поскольку они поглощают того, кого видят. И отчаянная, потерянная ухмылка дополняет их, порождая образ из разбитого зеркала, отразившийся в наш мир. Он, воистину, есть идеал боевого положения Эдварда – сильнее него Эдвардов сей свет не видал. 

Свободный от товарищеского долга защищать слабых, свободный в своём искусстве меча зверь, чей белый свет способен стереть саму суть существ вокруг. Быть может, до Столпов ему как до звёзд рукой, но среди людей едва ли найдутся те, способные сдержать такой напор и приходящую с ним мощь.

– Ты выглядишь довольным, чёртов старик. Мне от тебя тошно, – сказал он мне в лицо, приставив клинок к шее, – Если я тебя убью, точно ли ты будешь тем, кто проснётся и увидит новый день? 

Как же я мог забыть о своей агрессии. Было опрометчиво надеяться получить от Далета обратную связь, не подвергая себя риску сражения. 

Стоило мне вообразить клинок в правой руке, как битва двух идентичных Эдвардов началась сама собой – Бет и Химель, будучи непричастными, предпочли понаблюдать со стороны.

– Давай покончим с этим, – пафосно повязав волосы хвостиком, сказал Далет.

– Я не могу проиграть такому как ты, – решил добавить я в ответ, добавляя ещё больше бессмысленного напряжения битве.

Я не могу проиграть? Как глупо, наивно – я ведь тут и оказался лишь чтобы найти причину дальнейшего существования. 

Всё здесь создано, чтобы я принял горькую правду. Я – убийца.

Руки еле держат меч, и натиск зверских взмахов едва даёт продыху, постоянно оттесняя и норовя своровать землю из под ног. А я всё также отбиваюсь, не в состоянии и пальца согнуть с мыслью замахнуться.

Я не могу, нет. Это неправильно, это перечеркивает всего меня прошлого. Как я, самый родной себе человек, могу сражаться с такой отчетливой волей к кровопролитию? 

Мне противно от вида крови, и сама сцена убийства, пусть даже зверя дикого, но вводит в дрожь. Ещё до отделения от Райта я знал это, так почему же я решил скрыть свои печали за маской?

Наверное, я тогда думал о том, что пока удара не нанесу, то это не убийство – скорее активная защита, реагирующая на угрозы в штык. Конечно, ведь и не мог подумать, что таким образом я всегда начинал конфликт, приводивший обе стороны к намерению убийства. 

Взмахи Далета точны, взвешенны и нечеловечно-эстетичны, словно направлены направлением естественного сгиба живого существа. Да, на конце клинка прошлого меня танцевала и ликовала дикая змея, танцующая в предвкушении. Однако, это не ядовитый удав, нет: то была анаконда, тяжёлая и массивная, но ни в коем случае не медленная. И, разумеется, никаким образом не ядовитая.

Этот меч, он ожидает достойного сопротивления, но в случае его отсутствия он решается поглощать: обвивая и, наконец, завершая своё нападение. Когда я впервые решил шагнуть вперёд, клинок очертил линию прямо перед пальцами моей стопы, стараясь ограничить продвижение.

Я среагировал моментально, другой ногой пнув по долу меча в движении – удар явно пошатнул хватку Далета, и тот потерял долю секунды. 

Тут-то я делаю шаг левой и, вместе с этим, бросаю собственный меч в сторону, дабы свободной рукой влепить пощёчину Далету. Тому самодовольному дураку, весь бой глядевшего на меч, но не на мечника.

– Думал, я захочу убить тебя? Ты боишься меня? – решил поинтересоваться я, пока мой двойник, находившийся в полном замешательстве, сидел на траве, опираясь на свой бесполезный меч. 

– И зачем только я посмотрел вниз? Да и чего такого было опасного в простом шаге, – недоумевающе, спрашивал он у себя. Дрожь охватила его усталые руки и отбитые пальцы.

Присев перед ним на колени,я обхватил его треморные руки, дабы унять дрожь. Далет молча поднял глаза, и глянул в душу мне, лишь чтобы поглядеть на отражение потерянного зверя, неспособного признать своего поражения.

– Я недостаточно силён? Может, моя техника, в ней дело? Скажи же, чего лыбишься, а?

Этот отчаянный взгляд проигравшего, рождённый из ненависти и безнадёжной воли к битве. Варгриф, породивший его, должно быть вне себя от счастья – такие как Эдвард сходят с ума, но становятся одержимыми военным делом. 

– Ты вершина моих боевых возможностей. Тебе нет равных в бою, и техника твоя идеальна. Просто, как бы сказать, – решил почесать затылок, думая о правильном подходе. Тут-то меня подловил Химель, коему до сей поры не предоставлялось слово.

– Вы оба жутко отличаетесь от меня, но я думаю, что миролюбивый "я", победивший в бою, хочет сказать тебе, Далет, что не меч формирует тебя как бойца. Он требует решимости в действиях, и твоя окольная наступительная стратегия, где ты вынуждаешь врага решиться на убийство вместо тебя, кажется, изнуряющей для тебя самого, так ещё и бесполезна на выходе, ведь убиваешь-то ты, – вклинившись в разговор, Химель донёс мою мысль по мере возможностей – а именно, жуть как прямолинейно.

– Н-но кроме меча, – поглядывая на свои дрожащие руки, одинокий странник вопросил.

– У тебя есть две руки, ноги и голова. Глаз, конечно, потеряешь, но он тебе и не нужен, – видимо, Химель решил полностью забрать все мои реплики. Я постою, посмотрю в сторонке: пока его слова и посыл меня устраивают, смысла вмешиваться в диалог просто нет. 

Тепло на душе, когда знаешь свою правоту. А вот беспокойство наступает, когда видишь свои заблуждения из прошлого. Осмелюсь предположить, что в плане таких чувств я постиг суперпозицию – мне стыдно за себя прошлого, и одновременно с этим мне доставляет смотреть, каким идеологически верным псом я был в ещё более ранним прошлым.

– Да кто ты такой чтобы такое говорить? С чего вдруг мне слушать цепного пса Райта? – не могу принять, не собираюсь. Это вполне себе в моём духе: не признавать очевидности, сказанные не из самых желанных уст. Далет, прошедший потерю Норы и трудности жизни на Острове, явно не видит себя прошлого как достойного.

– Я это ты. Голос разума, к которому стоит прислушиваться. Да и сильно ли ты свободнее меня, бродяжка? – двое встали, и начали толкать друг друга в грудь, не спуская глазу с глаза. 

Не думал, что когда нибудь увижу свой внутренний конфликт в таком ключе. Правда, всё закончилось гораздо интереснее, чем я ожидал: их обоюдные и равнозначные оскорбления друг другу перетекали в странного рода феномен единства ума. 

– Это я бродяжка? 

– Да.Ты такой страшный, что я удивляюсь, как мы разделяем одно тело!

– Да, ты красивее. И всё равно поры забитые, глаза как у мертвой рыбы. Когда уже будешь вовремя мыть лицо, и меньше дрыхнуть?

– Когда ты начнешь чистить зубы, дурень несчастный. 

– Несчастный...

Двое сошлись на мысли о собственном ужасном бытие – и понеслось.

– Когда это мы последний раз улыбались? – скинув капюшон потрёпанного плаща, спросил у себя Эдвард-отшельник. 

– За себя уж не помню когда. То и дело лыбимся на счастье чужое, – ответил Химель. 

Совсем позабыв о происходящем вокруг, они присели, да приобняв друг дружку за плечо глянули в несуществующий горизонт мира снов. Там, в непрогруженной долине нескончаемой белизны утонули их общие желания о том, как стать счастливыми.

– Может, завести тут семью, стать отцом? Нам-то уже не 18, пора и о будущем подумать, – предложил один.

– Да-а. Райт говорил, вдалеке есть город без зверей и бед. Может, там нас ждёт будущая жена, и дом, – добавил второй, затяжно мыча.

– И мы обязательно будем лучше нашего отца. Будем уделять внимание детям, любить семью? – подставив под сомнения грёзы двух, Эдвард переживший смерть с ноги влетел к ним.

– Да. Так ведь и будет, будущий я? – спросили трое дурней у меня. А я как гляну на них, и на душе неладно – видеть, как дружно они сидят, порождает некоторую зависть. Неужто я, истинный среди всех, остался в стороне?

Может, я просто не понимаю себя так, как видел раньше. Все эти убийства, интриги и древние сказки о героях смыли моё самолюбие, и теперь я не могу быть с ними таким же откровенным, какими они бывают между собой.

– Не буду обещать того, чего не сделаю. Я оставил мечты о счастье.

– Почему? Что случилось, родной? – заволновавшись, они столпились вокруг, стали трясти за плечи и расспрашивать.

– Может, умер кто-то ещё? – мигом выдал самый поздний из них, уже переживший Нору.

– У тебя глаза не видно. Он был так важен, что без него счастья не видишь?  – поинтересовался другой.

– Или, того хуже?

– Человека убил, – сказал я одновременно с собой. Я знал, именно этот клон будет ближе всего к истине: как никак, он совсем недавно спорил из-за этого с Владом, и на свежей памяти знал о главном грехе для самого себя.

И так тихо стало на душе, что впервые стала заметна звуковая рябь непрерывно игравшая на фоне сна. В ней слышны беглые разговоры и треск костра, сменявшийся ночным стрекотом кузнечиков – эти шумы и есть самый настоящий индикатор разницы в течении времени здесь и снаружи. 

Чем дольше время здесь, тем в большей гуще я застрял. И, кажется, душа моя сильно потряслась от убийства – и, меня намеренно заперли здесь, стерев самые ранние воспоминания дабы лишний раз не травмировать.

– Как это? Кого? – завалили меня вопросами клоны, с надеждой в глазах смотря на меня. Я смотрел в ответ те несколько секунд, что у меня были – дальше, все версии Эдварда исчезли, а сам я начал распадаться на частицы, и растворяться.

Нет. Нет, нет. Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет!

Хотя, кого я обманываю? Мне только в радость собственное исчезновение – долой этого гнусного слабака, окрапившего своё сердце чужой кровью. Исчез бы он лучше отсюда, да не позорился своими выходками в "поиске себя". Ты предал себя самого, и у тебя нет права называться этим именем.

Разве этого хотели мы? Убитые, страдавшие из смерти, мы сами породили чужие страдания. Уподобились Итану, погрязли с ним в одной яме. 

– А я думал, чего меня не отпускает. Значит, я застрял у тебя в душе, Эдвард? – знакомый голос. Услышав его, внутренний мир затрещал, еле держась воедино.

"Прекрати, замолкни" твердили они, пока нахальная душа чужака гуляла по округе, собирая Эдварда по частям.

– Ох, а твоя голова отдельно от тела смотрится неважно. Ну, времени у нас мало, поэтому оставим всё так, – смирившись, загорелый воин улыбнулся во всю. Прямо как в жизни.

Эдвард и не думал, что может воссоздать такой образ в голове. Правда ощущения другие – пока клоны казались рукотворными, этот будто самобытен и равен в правах владельцу сна. Его душа неподвластна правилам этого пространства, что говорит одно: Мегеран настоящий.

– Волки, грифоны, Семирукие чудища, дракон и даже солнечные лани. Я первый человек из всех убитых тобой, и это о чём-то да говорит. Кажется, ты коришь себя за то, что я вообще здесь, – размышлял мертвец, шагая из стороны в сторону. Мои уста не поддаются попыткам кричать, говорить – я бессильно смотрю на него, не в состоянии сделать ничего.

– Ну, Эдвард. Я тебя понимаю, видимо в ваше время убивать это табу. Ох, любой другой посчитал бы это слабостью духа, но я то знаю, что не в этом дело. У тебя сильная душа, ты сияешь ярче всех. Как никак, мой герой, – усмехнувшись, он взял мою головёшку за волосы, и приподнял.

– Я и не знаю, чего сказать. Спасибо за то, что освободил от мук. Ты сдержал обещание, ты хороший человек. Так ведь, Эдвард? 

Ты и без меня знаешь, какой ты хороший. Помогаешь людям вокруг, и даже Фиумэ спас. Думаешь, я не видел твоих путешествий по его воспоминаниям? Ох, я видел весь ваш путь от и до, и даже в те часы, когда вам приходилось прятаться от моего безумного тела в пещерах. 

Благодаря тебе тысячи душ нашли покой, и сам Столп-завоеватель встретил смерть. Я, конечно, не знаю, ценит ли общество твоего времени такие заслуги, но для Эстерады ты и впредь будешь третьим героем человечества, Эдвардом Освободителем. Что, недоволен званием? Ну не начинай, я очень старался, когда его придумывал.

Почему ты плачешь? Хватит, нет. Слёзы героям не чета. Герои, как ты и я, сражаются за жизни и свободы людей в целом. Да, нам иногда приходится лишать других жизней, но мир, знаешь ли, устроен так, что спасти всех не получится. 

В такие мгновения я тоже рыдал. За убитых, и даже за тех, кого оставил во власти Акеллана. Однако, глаза укрытые слезами не развидят чужой беды. И, коли ты решил спасать людей вокруг, то стоит принимать такие решения. Хотя, не удивлюсь, если ты найдешь способ обходиться без убийств.

Ты ведь, как никак, мой первый и единственный герой. И друг, наверное, тоже. 

Голос стих, исчезая в белой мгле. Нет, он не сгорел во имя силы, и даже не растворился в мече – просто ушёл, дабы вернуться позже и заявить о себе в самое неожиданное время. Его и смерть не изменит, чёртов старик.

Теперь, стоит только сказать слово, как крепость снов рухнет, вернув меня в мир истинных чувств и насущных проблем. Что же такого ляпнуть?

– Я всё ещё отказываюсь убивать.

Трещина разделила обзор, и стал слышен звонкий лом хрусталя. Мой мир иллюзорных желаний нашёл свой собственный, истинный конец.