Глава 11. Маленькая безумица
Дечебал сновал по первому этажу с ее мобильником у уха – Тсера слышала его поспешные широкие шаги, слышала протяжные гудки и злобное рычание брата, когда те обрывались. Иоска не поднимал.
А она сходила с ума, осознание происходящего прибивало к полу, заставляло подгибаться ноги и частить сердце. Больдо больше не скрывался, она чувствовала змеиное шевеление в собственных мыслях – неуловимое, скользкое, он перебирал ее воспоминания, как коллекционер перебирает крупные агаты и изумруды, вытаскивал нужные, самые ценные. Будто насмехаясь, показывал. И она сомневалась в собственном здравомыслии, останавливалась, прижимая пальцы к губам и закрывая глаза. Стараясь концентрироваться на длинных гудках мобильника, зажатого в руках Дечебала.
Они обречены.
Тварь была у них под боком с самого начала. Копош собственными руками опускала ее в ванную, стирая алые разводы крови с шерсти. Тсера вяло отбрыкивалась от горячего шершавого языка, скользящего по голой полоске живота, когда майка пижамы задиралась, и хохотала. Господи, она хохотала, по-собственнически зажимая морду чудовища ладонями, звонко целуя в мягкое пушистое ухо. Тсера засыпала и просыпалась рядом с убийцей, она не просто пускала его в постель – звала сама, призывно хлопая по подушкам ладонью с растопыренными пальцами. Она гнала его с порога ванной, когда Орион слишком внимательно следил за ней, натягивающей одежду на влажную кожу.
Не Орион, нет. Его никогда не существовало. Был только Больдо.
– Отродье... – сгорая от стыда и ярости, Тсера всхлипнула. Взгляд метался по длинному коридору, утопающему в тенях, но она не находила, за что можно зацепиться. Как не тронуться умом...
Когда-то давно она изучала язык цветов, вписывала в свой нашумевший роман тайные признания и лукаво улыбалась. А затем глупо не обращала внимания на знаки, подсунутые под самый нос издевающейся судьбой. В их встречу на кладбище Больдо положил на могилу Дайчии базилик и стрелицию.
Бессмертие. Презрение. Победа.
Почему ее, перебирающую значения цветков, такое не насторожило? Больдо насмехался над Дайчией и наслаждался собственным триумфом. А она глупо хлопала глазами рядом, радуясь его красоте и их схожести.
«Спасибо за невесту».
Она монстр. Его порождение. Больдо считал ее своей собственностью, и это чудовище не отступится.
Страх хлестнул по щекам, согнал с них остатки краски, заставил кожу стать пепельной. Добредя до комнаты Дечебала, Тсера шумно выдохнула, опустилась на пол у двери, утыкаясь лбом в острые коленки.
Вдох. Выдох. Она справится. Нужно просто оценить все в трезвом уме, она переживет эту ночь и найдет вых...
Ты уже чувствуешь перемену, так зачем противиться?
Зрачки в ужасе расширились, Тсера окаменела. Его голос звучал в черепной коробке, ласкал, урчал, словно сытый кот. И только хуже стало от того, что внутри все отозвалось, затрепетало от наслаждения. Повинуясь предчувствию, Копош вскинула голову.
Больдо стоял по ту сторону широкого окна спальни на тонком карнизе. Под беснующимися порывами ветра огненным ореолом развевались волосы, прозрачные глаза горели в темноте светло-голубым сиянием. Проклятое божество, спустившееся, чтобы уничтожить мир. Тсера дернулась, затылок впечатался в стену с такой силой, что в ушах зазвенело. И через этот звон она слышала мягкие увещевания, объяснения и желания, его слова скользили внутри, пока вампир наблюдал за нею, не размыкая губ. И воля ее сплеталась с чужою, пускала по венам восторженное смятение, давила испуг и отвращение.
Неправильно, это было нее ее. Не собственные мысли и чувства. Этого просто не могло быть.
Я почувствовал тебя, когда ты перешагнула порог этого дома и это меня снова разрушило. Знаешь, как томительно лежать в гробу, ощущая огонь серебра, без возможности коснуться своей любви в ответ? Хотя бы раскрыть веки и взглянуть на нее? Когда твои пальцы ласкали, скользили, когда ты кормила, даруя свободу и возможность восстать... Мое маленькое красное золото, моя Тсер-ра... Каких же трудов мне стоило выбраться из дома впервые, не вцепиться в твое горло, иссушая досуха, нет, добраться до снующих по улице людей, накормиться, утихомирить вековой голод. А затем ползти на брюхе в тот дом, в котором меня держали столько лет. В собственную клетку послушным рабом, потому что в его стенах слышалось твое сердцебиение. Наше сердцебиение. Кровь крови моей, плоть плоти моей... Отопри. Открой для меня окно.
Она желанна, она любима. Казалось, рядом с ним она никогда не узнает бед. Сияющий взгляд тянул к себе, топил ее в омуте ощущений: жажда, надежда, похоть и... зло. Раздражение от того, что нет возможности забрать свое, потому что ненавистное серебро опоясывает пылающей цепью весь дом. В обличье пса ему приходилось проводить часы, дожидаясь приоткрывшейся двери, сквозняка или суетящегося Дечебала. Тот никогда не смотрел на клубящиеся у ног тени, из которых появлялась рыжая лапа. А Тсера каждый раз впускала его сама...
Длинные белоснежные пальцы коснулись стекла по ту сторону, в глазах Больдо отразилась такая мука, такая бесконечная тоска... Тсера захлебнулась, рассеянно моргнула, медленно переводя взгляд на его подушечки пальцев. Собственная рука несмело потянулась к стеклу.
Я зализывал твои раны, целовал твои ступни, я по-нищенски скулил у твоих ног, боготворя, превознося. Моя кровь, моя душа, моя любовь. Ты чувствуешь меня так же, как и я тебя. Твои раны – мои раны, твои чувства – мои чувства. И сейчас я знаю, что ты хочешь остаться со мной. Минуты твоей человеческой жизни истекают, ты уже далеко за гранью, скоро сердце прекратит биться, и ты понимаешь это. Ты понимаешь.
Тсера дернулась, словно от оплеухи. Сделала рваный шаг назад под успокаивающее пошикивание.
Все хорошо. Я рядом, я всегда буду с тобою рядом, у нас целая вечность. Я знаю, как трепетно ты любишь своего брата, и я уважаю родную кровь. Знаешь, Тсер-ра, раньше я глупо полагал, что родство ничего не значит, что названный брат может быть дороже единоутробного. Никто из моих семи братьев близок по-настоящему мне не был... Седьмой мужчина в роду, явившийся миру в рубашке, обмотанный синюшной пуповиной, убивший мать. Я был проклят, я был обречен на такую судьбу по праву рождения. Я думал, кровь – пустое. Я правда так думал, пожирая их одним за другим. Я свято уверовал в это, впиваясь в горло отца, насадившего меня на осиновый кол... А затем меня предал и тот, кого я сам признал братом.
Но ты... Ты, моя маленькая Тсер-ра... Люблю, нет сил, как люблю. Ради тебя я подарю вечность каждому дорогому тебе человеку. Ты не потеряешь никого, а я не потеряю тебя.
Он не обидит, он хочет только лучшего для нее, он подарил ей вечность. Свободу... Спасение от смерти. Больше никогда Тсера не увидит во сне окровавленную тонкую материнскую кисть, безвольно свисающую с кровати. Не услышит падение липких капель крови. Не...
В отражении стекла она увидела собственное выцветшее отражение. Стеклянные глаза, сеть черных вен у губ, длинные клыки... Наваждение схлынуло, пальцы, касающиеся оконной створки, резко отдернулись назад. Оказывается, все это время внизу истошно вопил Дечебал. Его шаги быстро направлялись к лестнице:
– Тсера! Копош, дери тебя черти, не пугай меня! Где же ты?!
Тсера отшатнулась от окна, за которым застыл вампир. Пораженно зашипела, испуганно пятясь к стене.
Как глубоко он пустил в нее собственные корни, как легко подавил волю?
В ответ на пропитанный яростью протест, Больдо растянул губы в многообещающей улыбке. Взгляд вампира метнулся к дверному проему, в котором появился хватающий за плечи сестру Дечебал.
Он скоро будет моим, а где суматошный светлый брат, там и моя любимая Тсер-ра...
– Что с тобой такое, Тсера! – онемение прошло, когда Дечебал рывком развернул ее к себе, наклонился, чтобы заглянуть в потрясенно вытянутое лицо. А затем он понимающе кивнул, прижимая ее к себе. Горячие пальцы скользнули в волосы, начали гладить.
– Так и подумал. Уже увидела машину? Мне казалось, ее будет плохо видно со второго этажа. Опря не поднимает, в полицейском участке тоже глухо, никак не могу понять, что сбивает звонок... Не волнуйся, волкам не пробраться в дом, я проверил каждое окно, каждую щель.
А она цеплялась дрожащими пальцами за его плечи, вдыхала родной запах, жмуря слезящиеся глаза.
«скоро сердце прекратит биться...»
Тсера потеряла себя и может потерять брата. Он тоже может стать чудовищем, монстром, охотящимся за другими. Ее била крупная дрожь, колотила так, что Дечебал ее почувствовал, с сочувствующим вздохом попятился к кровати, усаживая сестру к себе на колени, баюкая, утешая.
– Помнишь, в детстве ты заворачивала меня в плед и так качала? Мне было семь лет, дери тебя, но ты убеждала, что страхи так уходят легче. Я верил, и они уходили. Семилетний конь размером с сестру, на ее коленях... – он засмеялся, приподнимая волоски на макушке дыханием, и Тсера улыбнулась сквозь слезы.
– У моей подруги был годовалый младший брат и я подумала, что раз с ним подобное срабатывает, то почему бы с тобой нет? Я любила те времена, когда все проблемы можно было решить укачиванием. – Не сдержавшись, Копош громко хлюпнула носом, заставляя Дечебала сжать руки сильнее. Почти до хруста.
– Да ну, ну что ты, нюни из-за волков распустила? Они совсем скоро потеряют интерес, и мы выберемся. Все будет хорошо, не трусь. Справимся.
Качок в лево, невесомый в право, снова влево. Она почти поверила, что все будет хорошо. Больдо не сумеет добраться до них, для этого один из членов семьи должен открыть перед ним двери...
– С машиной все совсем плохо? – Слова Дечебала о машине всплыли в сознании с задержкой, Тсера рассеянно потерла подушечками пальцев веки. Казалось, под них насыпали песка, а она никак не могла его сморгнуть.
– Мне не понравилось то, что я увидел. – Он напрягся, Тсера выжидательно замерла. – Это не могли сделать звери... Не хочу тебя пугать, но мне кажется, что-то здесь нечисто, Тсера. В капоте огромная дыра и я почти уверен, что машина не заведется. Придется добираться до города пешком. Идти не так долго.
Взгляд Тсеры метнулся к окну, зрачки понимающе расширились. Чертов ублюдок закрыл им путь к отступлению, он запер их здесь, спелся с Приколичем и ждал, пока они будут вынуждены открыть двери. Но как он оборвал связь? Почему не работали мобильники?
В отражении окна промелькнул светловолосый улыбающийся силуэт, и Тсера аккуратно выкарабкалась из объятий ничего не понимающего брата.
– Ты только не открывай двери, ладно? Мы правда что-нибудь придумаем, я попробую оставить заявку на сайте полицейского участка или что-то вроде того... Сейчас вернусь. – К двери Тсера ринулась почти бегом.
– Тсера, стой, ноутбук же здесь, уже в сумке... Тсера!
Она захлопнула дверь почти у самого его носа. Фора, ей нужно всего пару секунд, чтобы убедиться в своих догадках, иначе происходящее сведет ее с ума. Ей уже начинало казаться, что она безумна.
Запах Эйш стелился по воздуху плотным шлейфом, подруга прошла у дверей Дечебала всего пару секунд назад, а Тсера побежала следом. Ныряя за поворот коридора, отталкиваясь тонкими пальцами от стены, пока за спиной скрипели петли открывающейся двери. Волосы больно хлестнули по щеке, спутанные кудри заскакали по плечам, за спиной упало сдерживающее их полотенце.
Эйш оказалась у окна одной из пустующих комнат. Внизу все так же сидели волки – неспешно двигали пушистыми ушами, наблюдали за домом голодными взглядами. За мгновение, пока Тсера хваталась за дверной косяк, останавливая стремительное движение, она смогла уловить шевеление по ту сторону стекла – плотный черный туман...
– Ты с ним разговаривала?
Эйш замешкалась, глаза забегали по лицу Тсеры, она в непонимании приоткрыла губы.
Неужели Тсера и правда не в себе? Пальцы вцепились в светлые волосы, и она поволокла принявшуюся верещать подругу за собой. Вперед, к комнате, полной распятий и серебра, к спуску к пристанищу Больдо, которое должно было стать последним.
Она слишком быстро добралась до нужной двери. Копош распахнула ее ногой, заставляя натужно затрещать и вылететь с верхней петли с оглушающим грохотом. Их едва не погребло под крошащимся деревом. И понимание, осознание того, что сила ее прибывает, вызывала животный ужас, заставляла верить каждому слову Больдо. Что будет с нею на рассвете?
– Ты все прекрасно понимаешь, он обратил тебя. Обратил?! – Голос сорвался на злой визг, когда Тсера отшвырнула Эйш к столешнице и схватила серебряный нож для конвертов.
– Ты не в себе, уймись! Дечебал! Дечебал! – Увернулась от короткого замаха Эйш так же молниеносно, как Тсера напала. Короткий рывок к подоконнику и в руках подруги оказалась открытая пластиковая бутылка. В коридоре за спиной послышались поспешные шаги и отборная ругань брата.
Ей просто нужно коснуться кожи Эйш серебром, просто удостовериться, что та не начнет пузыриться, как пузырилась собственная. В воздух поднялся едкий запах паленой плоти, но Тсера так и не выпустила нож. Очередной рывок вперед. И Эйш выбросила ей навстречу руку с бутылкой.
Мир разукрасился в алый. Она завизжала. Ослепла, оглохла от пожирающей боли, падая, сворачиваясь в клубок, пока Эйш грубо выбила нож с руки ногою. Сквозь гулкие удары сердца в ушах Тсера услышала тихое шипение. Свистящее, скользящее по загривку, поднимающее волоски дыбом.
– У нас с тобой одни слабости, сучка.
Стригойка. Она действительно оказалась стригойкой, Господи...
И неожиданно для Копош, та разрыдалась. Шаги Дечебала замерли совсем рядом, а Тсера слышала только обрывки глотаемых Эйш предложений.
«Больна, Дечебал, я давно хотела сказать...» Боль. Боль пожирала ее, щипала грудь, выжирала белки глаз, стекала святой водой по крупно дрожащим пальцам. «Она убила не волка, я видела труп Ориона с разрезанным брюхом, я принесла меч, пошли, на нем клочья рыжей шерсти, а постель в крови видел? Она не ранена, она прирезала собаку прямо у себя в кровати, а затем вышвырнула в разбитое окно...». Гадина, проклятая гадина, разменявшая многолетнюю дружбу на убийцу. Тсера застонала, попыталась подняться. Кожа прекратила шипеть, но боль осталась, она тысячей игл пробивала новую кожу, перед глазами все плыло. «... врача завтра, я почти уверена, что машина – ее рук дело, без меча здесь не обошлось, волки не могут. Посмотри, на простую воду она реагирует так, словно там кислота. На, смотри...»
Послышался шум льющейся воды, Тсера тяжело поднялась. И тут же закричала, когда влажные руки Дечебала скользнули по шее, а затем и одежде, пропитывая ту святой водой. Брат подхватывал ее на руки.
Выгнулась дугой, зашлась визгом, пытаясь сбросить руки, снять проклятый свитер, освободиться...
– Тсера, господи, Тсера, все хорошо. Это я, это же я, Тсера!
Не пускал, крепко прижимал к себе, почти бегом направляясь в комнату. А она задыхалась, захлебывалась. Происходящее напоминало агонию.
– Запрем ее в комнате, Дечебал, так она не сможет выйти навстречу волкам, не навредит себе и не погубит нас, ты должен спасти ее.
Шумно дыша, Тсера замерла. Вцепилась в плечо Дечебала, резко мотая головой из стороны в сторону. Рядом трусила Эйш, Тсера видела, что взгляд ее лихорадочно горел, а губы дрожали от едва сдерживаемой ликующей улыбки.
– Нет, послушай, Дечебал, знаю, в это сложно поверить. Но она стригойка, это больше не наша Эйш. Не подпускай ее к дверям, не давай впустить Больдо. Слышишь? Ни за что его не впускай.
На скулах Дечебала заиграли желваки, он сильнее сжал челюсти, боком проходя с нею в комнату. Промолчал, а она с ужасом наблюдала за тем, как взгляд его выцветает, становится холодным и решительным. И она испугалась. По-настоящему испугалась, что потеряет его. Дрожащие пальцы прошлись по скуле, когда Дечебал спускал ее на кровать. Стоило попытаться сесть, он надавил на плечо, заставил распластаться на подушках.
– Нет, Дечебал, нет! Я в порядке! – очередная попытка закончилась поражением. Кожу жгло, каждое его касание пробивало навылет, заставляло трусливо вжиматься в простыни, наблюдая за ним из-за соленой пелены. – Поверь мне, я умоляю тебя, просто поверь. Помнишь тот гроб внизу? Там правда лежал вампир, а те странные тетрадки – дневники. Там есть десятки дневников нашего рода. Прочти, прочти любой... Я смогу доказать...
– Тсера, все хорошо. Немного отдохни. Скоро рассвет, я дозвонюсь до Иоски, и мы отсюда уберемся. Ты же этого хочешь, да? Пока отдохни.
Он оставил на ее холодном лбу поцелуй. И Тсера с ужасом поняла, что на щеку упала слеза брата. Все внутри рушилось, крошилось. Она обреченно всхлипнула.
Яростно потерла глаза, пытаясь убрать пелену слез и жжение от святой воды, увидеть его четко, различить каждую эмоцию...
– Я люблю тебя, сестренка. Мы со всем справимся.
Она зарыдала в голос. Громко и отчаянно, как рыдала в девять, когда била колени, падая с велосипеда. Как рыдала, когда в детстве ей вправляли плечо, выбитое во время падения с дерева. Она плакала так, как когда-то захлебывалась воем на кладбище, когда первые комья земли ударялись о гробы родителей.
Дверь тихо прикрылась, зато оглушительно громко щелкнул замок. И ее накрыла тишина.
Все в комнате было прежним: полупустая тарелка с вычурной серебряной вилкой, на которой присохли кусочки мясного рулета, наушники, сброшенные поверх сумки – похоже Дечебал хотел послушать музыку в дороге, торчащая из шкафа штанина джинсов – собираясь впопыхах, свое он не все забрал. Наверняка рассчитывал вернуться сюда снова. А за окном клубился темный туман, сплетался в силуэт, стоящий на карнизе.
Шагая по коридору, надрывалась Эйш: «И Иоске я бы не звонила, может он что-то сделал с ней, что-то, что навредило психике. Насильники часто работают в правоохранительной структуре, знаешь?»
Мелкая дрянь... Давясь рыданиями, доходящими до рвотных позывов, Тсера наклонилась к прикроватной тумбочке, а затем, шумно восстанавливая дыхание, спустила ноги на пол. И обреченно пошла к окну.
Впусти меня, ты больше никогда никого не потеряешь. Никто из нас не будет одинок.
***
Шоломанса. Проклятая Шоломанса.
Открывая глаза, он уперся тяжелым взглядом в высокие своды черных потолков. Вверху завывал ветер, он пел о горе, о поражении. Он насмехался над контрасоломонаром, раскинувшим руки посреди темницы самого Дьявола. Теперь Иоска Опря обречен.
Каждый вдох сопровождался острой болью, каждый выдох – искрами перед глазами. Сырой стылый воздух не желал скользить в легкие, обиженный на колдуна, он цеплялся когтями за глотку, выгибал шипастую спину и карабкался вверх, раздирая горло, заставляя закашливаться, сплевывая вязкую кровавую слюну.
Иоска зло рассмеялся, с болезненным стоном поворачиваясь на бок, попытался перекатиться на брюхо. Показалось, что затрещали ребра. И... Свет померк.
Его снова швырнуло в бой. На спину сопротивляющегося, отрекшегося от него балаура.
«Прости, дружище, по-другому я не смогу ей помочь».
Он пел о прощении, пел о раболепии. Пока ветер свистел в ушах, а чудовище под ним успокаивалось, льнуло к ледяным ладоням, а затем победно ревело, уносясь ввысь. Вместе они оседлали стихию, заставили разверзнуться небеса, ослеплять молниями, глушить громом, уничтожать ветром. С каким же наслаждением он пропускал позабытую силу через кровь? Дьявол, Иоска готов был расплакаться, как маленький ребенок. Отрекшись от колдовства, он выдрал из собственной души огромный, обросший чешуей кусок, и постарался забыть его. Прижимаясь лбом к холодной чешуе ревевшего балаура, он поклялся, что больше его не покинет. Пусть встречи будут редкими, пусть к городу стянутся все Соломонары проклятой школы, но он его больше не покинет, и если будет суждено погибнуть, они погибнут вместе...
Воспоминания мелькали, как страницы волшебной книги, вытянутой из ученической трайсты. Вот звенят стекла, вот навстречу вылетает громадная птица. Проклятие семейства Прутяну, безумие самой Валахии. Стригой. Потрошитель.
Яростный, как сам Сатана, тело Больдо мелькало во вспышках молний, он боролся со стихией. И всегда метил когтями в его сердце.
Раз за разом Иоска ломал его крылья, пока собственный балаур пропускал удары, замедлялся, заставляя ком напряжения разрастаться, тянуть вниз желудок. Если не сломить кровососа сейчас, придется спасаться бегством... Главное, дать время Тсере до рассвета, а там он сумеет рассказать ей о происходящем.
Когда под ревущим от досады вампиром, пытающимся обратиться человеком и с наскока вскочить на спину балаура, с грохотом проломилась крыша, Опря почти поверил в собственную победу. Уже почувствовал шероховатую кору на грубой ветке, которую он вгонит в сердце стригоя. И мир раскололся надвое. Его нашли. Мелодию их боя услышали.
Взревел балаур, острая боль в груди заставила захлебнуться криком. Пока перед глазами плясали белые пятна, Иоска пытался выровнять их падение, перетянуть большую часть боли на себя. Они умирали... И виной тому был злобно скалящийся у стены дома соломонар. Отродье, вцепившееся в него мертвой хваткой у магазина. Жалкий трус, три века называвший его лучшим другом, клявшийся, что согласится с любым его выбором.
Он молил Иоску о возвращении. А затем грозился убить, ежели тот покинет его окончательно. Что ж, каждый из них выполнил свою клятву – Иоска не вернулся. Он убил.
Удара об землю Опря уже не помнил, слышал глухой щелчок своего позвоночника, где-то на границе сознания промелькнула мысль, что он перестал чувствовать свои ноги. Иоска воспринимал все урывками. Боль окружала его, куда бы он не пытался спрятаться, в какой бы угол ускользающего разума не старался забиться, она следовала за ним. Боль, боль, боль. Последним, что он видел, был присевший на корточки рядом соломонар. Скрюченные старостью узловатые пальцы потянулись к кинжалу, торчащему в груди его неподвижного балаура. На снегу расцветали алые капли...
Следующий раз, когда Опря пришел в себя, он уже лежал на соломенном матрасе в углу камеры. Жирная крыса, усевшаяся на его животе, еще пару раз жадно дернула его за окровавленный карман рубахи и, когда ткань не поддалась, возмущенно пища вприпрыжку унеслась в темноту угла, где продолжила копошиться. Наверняка лелеяла надежду, что контрсоломанар вновь потеряет сознание, а она сумеет добраться до чего-то более съестного. Носа, например.
Шаги за решеткой он не услышал – почувствовал. Так приближается неизбежный рок. Так уверенно шагает боль, несущая агонию и смерть. Так идет Хозяин.
Иоска протяжно застонал, принимая вертикальное положение. Камера тут же качнулась, хлынула носом кровь и его вырвало на угол матраса. Едва не завалившись в зловонную лужу, он отшатнулся, и снова оказался лежащим на лопатках. Прижатый собственной немощью, беспомощностью. От напряжения на шее взбухла вена, Иоска натужно зарычал, снова уселся, упрямо потряхивая головой.
Слабый соломонар – мертвый соломонар. Немощность здесь карается смертью и огненной гиеной. Харкай кровью, разлагайся изнутри, будь почти мертв, но встреть Хозяина достойно.
Шаги затихли, а спина Иоски напряглась, он склонил голову, до рези вглядываясь в земляной пол. Стараясь дышать медленно, размеренно. Сколько бы веков не прошло, он боялся. Каждый из них раболепно любил своего создателя и ужасался одновременно.
Волосы у виска затрепетали от чужого тягостного вздоха, дегтярная тень накрыла скрюченного в поклоне на матрасе контрасоломонара.
«Мое заблудшее, несчастное дитя...»
– Прошу... нет...
Сухой щелчок собственных костей, запрокинутая голова и удар об матрас.
Боль. Больбольболь...
Она жрала его изнутри, перемалывала кости в крошево, тянула и разгрызала жилы. Лакала кровь. Бурлила внутри, выжигала все. Оставалась лишь она.
И Опря кричал. Скрюченными судорогой пальцами пытался зацепиться за матрас, остаться в этой реальности. В которой черти не накручивали его кишки на вилы, не вытягивали жилы, злобно хохоча, не выдирали глазные яблоки.
Иоска задыхался, захлебывался собственным криком и слезами. А тихий голос, продирался через проклятые сгустки боли, заставлял плясать его, прикипая голым боком к адовой сковородке, почти нежно поучал.
«Переродившийся в утробе Шоломанса навсегда здесь и останется. Мое самонадеянное глупое дитя, ты научишься, ты вспомнишь: жемчужина лежит на дне морском, а падаль плавает на поверхности. Человеческие жизни ничто. Человеческая слабость ничто. Человеческая бренность ничто.»
Еще чуть-чуть. Еще немного и все закончится.
Он давно охрип, пока трещали его кости, выворачивались с громкими щелчками суставы, Иоска давился воздухом и слезами. Жалкий сопляк, которому суждено сдохнуть в застенках бывшей школы. Слабак.
Он молился о скорой смерти.
Казалось, болеть уже нечему. На матрасе больше не осталось Иоски – освежеванный кровоточащий кусок мяса, сплошной оголенный нерв. Выжженное ничто. Пустота.
Ни на миг он не потерял сознание. Ни когда кости ломались, ни когда они срастались обратно. Каждая секунда в собственном теле, пока он с хрипом глотал воздух, прижимаясь разбитым лбом к холодному полу, казалась проклятием.
Дьявол любил воспитывать своих детей. Он был благодушен, оставляя девять из десяти живыми. И они невероятно редко совершали ошибки.
Опря рассмеялся над собственным дурным положением. Сколько прошло времени, прежде чем урок окончился? Прежде чем он вновь остался один?
Гул крови и хруст ребер не позволили расслышать другие шаги – настоящие, отдающиеся по полу едва ощутимой вибрацией. Шли двое.
– Ух и здорово Хозяин поработал, ты только посмотри... – Благодушный хохот соломонара ударил по перепонкам, Иоска замер, не поднимая головы от пола. Он знал, что последует дальше: месяц на воде и плесневелом хлебе, два – за переписыванием соломонарских писаний, три – линчуя себя плетью, разрывая шкуру, выказывая раскаяние и преданность. Он видел, что делают с псевдосоломонарами, почти все ломались. А остальные уходили в небытие, охваченные адским пламенем.
Выбраться из пойманных не удавалось никому. Сломленные, они шли вперед с пустыми взглядами, повторяли все требуемое механическими куклами. Никто и никогда не решился бы навлечь на себя ярость Хозяина сразу, после поимки. Все выжидали, надеялись на шанс, хотя бы крошечный шанс на побег.
Только слабоумный решился бы полуживым пробиваться через соломонаров Шаломансы к желанной свободе. К выходу.
О, он слабоумным определенно был.
– Ты погляди, сдох чтоль?
– Не может такого быть. – В голосе второго колдуна послышалось напряженное сомнение. – Велено же: морду смазливую содрать, в положенную одежду переодеть, в пеклову клеть затянуть. Простил его великодушный, видит Сатана, простил. Каждого ребенка родитель ремнем оприходует, если тот шкодит сильно. Красавчик, считай, ремня получил. Не мог он на тот свет отбыть, четыре века безумцу же.
В воздухе повисло напряжение, Иоска окаменел. Терпел каждый щелчок, каждый поворот предавшего его сустава, повинующегося чужой силе. Если бы Дьявол велел его телу расползтись по органам, оно бы так и поступило...
– Без сознания, небось. – Утешая себя и напарника, колдун ударил по ребрам Иоски босыми пальцами с отросшими крупными ногтями. Тот не шевельнулся. – Ты это, панику мне не наводи, проверь-ка сердечко у этого пугала, я пока серьгу уберу, бесит блестяшка, сил моих нет, ажно дергает, понавешал...
Ему пришлось действовать быстро. Стоило лопатке с треском встать на место, Опря выбросил руку вперед, хватая переворачивающего его соломонара за седую нечесаную бороду. Резкий рывок, удар о стену и по кулаку потекла липкая кровь, колдун осел, успев выдавить из себя лишь удивленный сип. Второй молча ринулся к выходу, Опря едва успел поставить ему подсечку.
Здесь, в школе колдунов, их учили терпеть боль и ее причинять. Их учили языкам всего живого, в их сумы складывали молотки для создания града, шепот ветра и грохот грома. Их наставляли, показывали, как приноровить любую стихию, как словом скрутить в узел человека. Но никого из соломонаров не учили уворачиваться от тяжелого кулака, летящего в зубы.
Считалось, что Дьявол защитит своих детей от чужих дурных помыслов и дел. Только он никогда не лез в разборки в собственной проклятой песочнице. Соломонар закричал, заставляя Иоску подтянуться вперед, забросить свое тело с матраса на трепыхающегося старика, ударяя его лбом о пол, неуверенно садясь сверху. Шатаясь, ощущая, как мир плывет кругом, он ударил один раз, за ним другой, пока не услышал, как с влажным хрустом пробивается о пол, вминается в череп переносица. Тот забулькал, задергались в агонии дряблые, покрытые язвами руки. И старик затих.
Еще один урок школы – бренная плоть предает. Излишества, цветущая молодость и сила отвлекают от важного – души. Каждый уважающий себя соломонар предпочитал старческую немощь и нищету. Они брели по дорогам едва переставляя ноги. Они несли слово, заставляли людей роптать, склоняя голову. Сколько же времени прошло, сколько поколений назад в них перестали верить? Люди больше не боялись остаться без урожая, они не боялись стихий. И не видели драконов над собственными головами.
Стянув с мертвого колдуна накидку, давно превратившуюся в тряпье, Иоска содрогнулся. С тяжелым стоном накинул капюшон на голову и побрел к открытой решетке, под пальцами щелкнул запираемый замок.
Совсем скоро несвободные души соломонаров вернутся в их тела, встанет на место каждая кость, втянется подсыхающая на полу кровь. Здесь не редко убивали друг друга. Удивительно, но чаще – душили.
Ковыляя по коридорам, низко склонив голову, он боялся молиться, боялся надеяться.
Их школа напоминала муравейник – старики сновали по коридорам, всюду слышался злой смех и препирания, где-то обещания кровавой расправы. Должно быть, с муравейником сравнивать Шоломанса не стоило – она походила на улей разъяренных ос.
Этаж за этажом он поднимался вверх, к солнцу, к заветной свободе.
Никто и никогда раньше не ковылял на переломанных ногах вперед, рассчитывая легко выбраться в день пленения. Никто не мог доползти до выхода и шагнуть в переносящее пламя, потому что мысли в головах четко не формулировались.
Никто... И Иоска боялся надеяться. Другого пути у него не было.
Ни один из сбежавших еще никогда не возвращался на место, в котором его поймали. Выходит, Иоска был идиотом вдвойне.
В центральной зале, как всегда, было малолюдно – статуя их Господина внушала страх и трепет, от одного взгляда на нее начинали ныть древние кости, а во рту появлялся соленый привкус. Соломонары не любили вспоминать о своих оплошностях, здесь же не думать о них было невозможно.
Горные породы, создающие стены, переливались десятками драгоценных камней, сияли золотыми жилами, под сводами высоких потолков порхали летучие мыши, их тонкие голоса разносились по всей зале, давили на перепонки. И среди всей этой природной роскоши гордо сидел на переплетенных в исступленных ласках телах сам Хозяин. Казалось, его взгляд следил за Иоской, когда тот, припадая на левую ногу, быстрым шагом ринулся к огромной чаше с черным пламенем. Как романтично... Сгореть здесь, чтобы вновь родиться там, в другом мире, существующем далеко за горами.
И он подумал о собственном доме, о уютной постели. Разве можно было не представить желаемое? После мук, которые Иоска пережил, ему с невероятной легкостью представилась ванная с горячей водой, нежно-фиолетовый плед, который он купил по пьяни, а затем запихал в дальний ящик шкафа. Пьяным вусмерть он его оттуда и достал – тот оказался на удивление теплым, спасающим от зимних кусачих морозов...
Он представил. А вокруг уже слышались тревожные окрики, поднималась суета. Приподняв голову, Иоска окинул залу беглым взглядом и тут же широко улыбнулся – на него смотрел старый друг. Старый предатель. Убийца его балаура.
Нож, вытянутый из кармана плаща, легко лег в руку. И в момент, когда его острие с хрустом вошло в глазницу предателя, он сделал шаг назад, кутаясь в черное пламя.
То опалило холодом и выплюнуло его у камина в собственном доме. Телефон на столе разрывался и Иоска с тяжелым стоном потянулся за ним. Ноги тут же подогнулись, проклятый мобильник, задетый пальцами, упал на лицо. На экране высвечивался незнакомый номер, а дисплей показывал восемь утра. Иоска нахмурился, отвечая на вызов:
– Слушаю?
– Она у тебя? Господа ради, скажи, что Тсера у тебя, потому что иначе я сойду с ума, я уже готов дать вам свое благословение... – Дечебал по ту сторону трубки звучал по-настоящему испуганно, в голосе парня звенело напряжение. Чистый концентрат страха. Иоска почти почувствовал его запах.
– Она пропала?
– Да. Она была не в себе, кажется, убила нашу собаку, говорила что-то о стригоях... Я запер ее в комнате, а когда открыл – та была уже пуста. Иоска, она должна прийти к тебе, она просила переехать в твой дом, но я теперь не уверен, что ты приглашал. Здесь творится какое-то сумасшествие, кругом волки...
Все внутри закоченело, Иоска нахмурился, растирая пальцами переносицу.
– Я скоро буду. Не выходи из дома сам, ты все равно не сможешь ее найти. Дечебал, запрись и жди меня.
Еще пару минут после он слышал короткие гудки.
Школа магии, расположенная в горах над Германштадтским озером. По поверьям и мифам румын руководит этой школой сам Дьявол.
Бывший колдун, отринувший заветы и учения. Сбежал в мир людей, способен выступать против Соломонаров.
В румынской мифологии существо, похожее на дракона.
Сумка соломонара, в которой колдун прячет магические принадлежности.