19 глава
Мы тряслись в старой повозке, двигаясь в сторону фронта. Луна едва освещала наши лица, а в воздухе стоял запах сырости и дыма от далёких лагерных костров.
— Уилл, я переспал с ней, — виновато произнес Герт, его голос был глухим и надломленным. — Черт, Уилл, она замужем, но я... она...
— Ты любишь её? — спокойно спросил я, не отводя взгляда.
Герт замялся, тяжело вздыхая и прикрывая глаза.
— Я не знаю. Она... она как ветер, Уилл. Появляется, кружит меня, а потом уходит, оставляя пустоту.
— И ты хочешь её снова почувствовать, — заметил я. — Это понятно, Герт.
Он резко повернулся ко мне, его лицо было полным отчаяния.
— Она замужем, Уилл! Я не должен был... Я не могу выбросить это из головы. Но она... она смотрела на меня, целовала, и я не смог.
Я усмехнулся, глядя на его мучения.
— Я тоже спал с замужними женщинами, Герт, — признался я, слегка пожав плечами. — Женщины умеют очаровывать. Особенно те, кто уже связан узами. Им хочется почувствовать свободу, страсть, которую они утратили.
— Но это неправильно, — упрямо возразил он. — Это... это грех.
— Может быть, — сказал я, облокачиваясь на стенку повозки. — Но люди не живут без греха. Ты ей нравишься, Герт. И она тебе. А эта тяга — не что иное, как проявление наших самых естественных человеческих желаний.
— Ты так легко говоришь об этом, как будто это ничего не значит.
Я вздохнул, прислушиваясь к далёким звукам фронта.
— Значит. Каждый выбор что-то значит. Ты сделал выбор, и теперь с этим надо жить. Не отрицай своих чувств, Герт. Лучше уж принять их, чем носить в себе это бремя.
Герт опустил голову, его руки сжались в кулаки.
— Она запомнится мне, даже если я никогда её больше не увижу, — признался он.
— Тогда позволь ей быть светлым воспоминанием, а не тёмным пятном на твоей душе, — сказал я, глядя на дорогу впереди.
Повозка тряслась, гремели колёса, а слова Герта всё ещё звучали у меня в ушах. Война впереди, но мысли о женщинах — это то, что удерживает нас от полной бессердечности. Я верил: верил, что Эльза меня дождется. Если бы я мог, если бы я знал, как происходит обращение — я бы обратил её, и мы были бы вместе целую вечность.
К началу 1916 года фронт погрузился в позиционные бои. Европа утопала в окопах, а новая техника превращала поле боя в мясорубку. Германия, пытаясь взять инициативу в свои руки, сосредоточила силы на Западном фронте, где началась битва под Верденом. Эта кампания требовала огромных ресурсов, и даже на фоне ежедневных смертей офицеры требовали больше усилий от солдат.
Мы с Гертом оказались в санитарной роте, сопровождая повозки с ранеными. Наши задачи казались скромными, но на деле это был настоящий ад. Отбирая из очередного эшелона кричащих и истекающих кровью солдат, я учился разбираться в тяжести ранений быстрее, чем любой врач. Война заставляла ускоряться, принимать решения без долгих размышлений.
Февраль выдался промозглым. В ночи стоял густой туман, и холод пробирался под шинели, выедая остатки тепла. Я ловил себя на том, что мысли о Герте, Эльзе и собственных сожалениях стали для меня единственным спасением от ощущения полного бессмысленного кошмара.
Мы находились в районе Артуа. Здесь фронт практически не двигался, но звуки артиллерии разрывали небо каждый день. Вдали виднелись вялые попытки авиации прорываться через линии противника, но никто больше не надеялся на быстрое окончание войны.
В один из особенно мрачных дней, когда всё вокруг казалось погребённым под слоем грязи, я заметил незнакомца, который появился в нашем лагере ближе к вечеру. Он был высоким, худощаво-подтянутым, с выразительным лицом, острым носом и внимательным взглядом, лет тридцати пяти. На нём была старая форма, заметно перешитая, а руки казались испачканными не только грязью, но и какой-то жидкостью, похожей на кровь.
Он подошёл к костру, где я сидел с другими санитарами, и, пожав плечами, представился:
— Фридрих. Вольнонаёмный врач.
Я внимательно всмотрелся в него. Его акцент отличался от привычного немецкого произношения. Возможно, он был из какого-то южного региона, но в голосе слышалась необычная твёрдость.
Герт, более дружелюбный, сразу подвинулся, уступая ему место у огня.
— Вольнонаёмный? Это что-то новенькое.
Фридрих коротко усмехнулся.
— Война выкачивает людей, как река воду из мельничного колеса. Теперь берут всех, кто готов помочь. У меня есть кое-какой опыт.
Он не пояснил, что за опыт, и никто не стал уточнять. Через несколько минут он уже был в центре разговоров, обсуждая ранения, переломы и нехватку морфия.
Я почти не участвовал в беседе, но не переставал наблюдать за ним. В его движениях была странная скрытность. Его взгляд, несмотря на дружелюбную улыбку, выдавал утомлённую душу. И в какой-то момент, когда он повернулся ко мне, я почувствовал нечто знакомое.
Ночь забрала нас в свои холодные объятия, и все разошлись. Но позже, когда лагерь погрузился в сон, я вышел из палатки, чтобы снова увидеть его фигуру у костра. Он сидел один, курил трубку и смотрел на огонь.
— Не спишь? — спросил я, подходя ближе.
Фридрих приподнял голову, не спеша стряхнул пепел с трубки.
— Ночные часы располагают к размышлениям.
Я сел напротив, чувствуя, как тепло костра смягчает холод ночного воздуха.
— Ты давно на фронте?
Он усмехнулся, глядя в пламя.
— Достаточно, чтобы перестать считать дни. А ты?
— Чуть больше года, — ответил я. — Но, если честно, до сих пор не привык.
Он кивнул, словно понимая. После паузы я решил продолжить:
— Ты упомянул, что у тебя есть опыт в медицине. Где учился?
Он чуть приподнял бровь, а потом ответил с лёгкой улыбкой:
— Учиться можно где угодно, если есть желание. А ты, кажется, из университетских?
— Был студентом. Медицинский факультет.
— Тогда, возможно, мы поймём друг друга лучше, чем кажется, — сказал он, стряхнув остатки пепла и глядя на меня чуть пристальнее.
Я сел напротив. Его голос звучал спокойно, но в нём чувствовалась скрытая измученность.
— Ты кого-то напоминаешь мне, — сказал я после долгого молчания. — Но я не могу вспомнить, кого.
Он прищурился, не отводя глаз от огня.
— Ты слишком долго смотришь в пламя, юноша. Оно отражает твои собственные мысли.
Его ответ был странным, но это только усилило мой интерес. Фридрих выглядел как человек, который знал гораздо больше, чем показывал.
Мы молчали. Ветер раскачивал языки пламени, и они, будто живые, бросались друг на друга. В этом молчании таилась какая-то недосказанность. Я посмотрел на Фридриха. Его лицо было освещено отблесками огня, создавая странную игру теней, словно скрывающих его настоящее выражение.
— Ты веришь в судьбу? — внезапно спросил он, не отрывая взгляда от огня.
— Не задумывался. А ты?
Он кивнул, словно сам себе, и затянулся трубкой.
— Верю. Но, думаю, она не всегда бывает милосердной.
— Судьба, война... Всё это кажется случайным, но, наверное, мы действительно находимся здесь не просто так, — сказал я, глядя на него.
Фридрих повернул голову, и его взгляд задержался на мне чуть дольше.
— Бывает, что люди встречаются потому, что у них больше общего, чем кажется на первый взгляд.
— У тебя странная манера говорить, Фридрих. Такое ощущение, что ты меня испытываешь.
— А разве не так? — он усмехнулся, убирая трубку и скрещивая руки на груди. — Люди всегда испытывают друг друга. Это заложено в нашей природе.
— И что ты хочешь узнать? — я испытующе смотрел на него, с подозрением прищурившись.
— У тебя беспокойные глаза, — сказал он, слегка наклонив голову. — Глаза человека, который многое скрывает. Я прав?
Я отвёл взгляд.
— Каждый что-то скрывает. Особенно здесь, на войне.
— Правда, — согласился он. — Но есть тайны, которые скрывать сложнее, чем другие.
Он замолчал, будто давая мне возможность самому обдумать его слова. В тишине звучали лишь треск дров да отдалённые звуки фронта.
— Мы с тобой виделись раньше? — спросил я наконец.
Он чуть улыбнулся.
— Вряд ли. Но предполагаю, у нас больше общего, чем ты думаешь. Но торопиться я не стану.
Он поднялся, отряхнув плащ, и бросил короткий взгляд на огонь.
— Доброй ночи, — попрощался он и ушел, оставив меня сидеть у костра и размышлять над его словами.