Глава VII. «Пленники одиночества.»
Для лучшего погружения в атмосферу главы, рекомендую к прослушиванию:
Sigur Rós – “Samskeyti” (инструментал)
Bad Omens – “Just Pretend”
Selena Gomez – “Wolves”
________________________________________________
«Она живёт рядом — но молчание между нами громче любой речи.
Каждый её вдох — приговор. Каждый шаг — напоминание о разоблачении.
И я сгораю — не от огня, а от собственной защиты её огня.»
________________________________________________
ЛЮК.
Она жила в моём замке, но не со мной.
С первого дня — с той самой минуты, как ступила за порог — между нами словно пролегла пропасть, иссечённая страхом и недоверием. Я чувствовал её до каждой клетки. Запах её тревоги — не плотский, не панический, но осмысленный, как у пленника, запертого в замке без замков. Он прилипал к ней, как утренний туман к траве, и я, древний, привычный к страху как к ветру, чувствовал: она не боится моей силы. Она боится меня.
Аделин спала в комнате, которую я сам выбрал. Западное крыло, высокий потолок, окна в лес. Утром туда стелется туман, капли сбегают по стеклу, и свет ложится в комнату мягким серебром. Я выбирал эту комнату не как лорд, а как... тот, кто помнит, какие цветы она любила. Ковёр был соткан в тех же оттенках, что её платье в день совершеннолетия. Занавеси — из лёгкой ткани, сшитой вручную, как в покоях её матери. На каминной полке я велел поставить фарфоровую статуэтку — точную копию той, что когда-то разбилась в её детской.
Она ни разу не поблагодарила. И не должна была. Я сделал всё это не ради благодарности.
Но с каждым её шагом по каменному полу, с каждым взглядом мимо меня, я чувствовал, как стынет что-то внутри. Я, Люк Ле Гри, чья кровь превращала волков в пепел, не знал, как дышать рядом с ней, не пугая.
☾ ☾ ☾
Прошёл день. Потом два. Неделя. Месяц.
Она не выходила из своей комнаты. Только по ночам, когда думала, что все спят, отворялась дверь — лёгкий щелчок, быстрый шаг по ковру — и гас. Слуги знали: идти за ней не стоит. Иногда она просто сидела на скамье в саду, в ночной сорочке, босиком, глядя в лес, где шевелятся тени.
Я слышал, как к ней входили служанки. Не каждый день — она не вызывала их. Но когда приходили, чтобы сменить простыни, разжечь камин или принести еду, она отвечала им вежливо. Почти сухо. Без той мягкости, с которой когда-то обращалась к поварам и горничным в отцовском дворце. Я знал: это не высокомерие. Это стена. Защитный панцирь, к которому она не привыкла, но вынуждена носить.
Раз в день я слышал её голос. Не мне. Не ради меня. Просто обрывки — «спасибо», «можно позже», «не нужно помогать».
Я ловил эти звуки, как умирающий ловит тень воды. И не смел подойти ближе.
Я не прикасался к ней. Ни разу. Даже взглядом — не дольше, чем позволяли приличия. Я знал, какова сила уз брака, как она способна разрушать волю. Но я не был монстром. Или надеялся, что не стал.
Иногда я слышал, как она принимает ванну. Служанки плескали воду, закрывали двери. Она не пела. Не смеялась. Молчание разрывалось только шелестом платья и тихим «мне холодно». Как будто сам воздух её здесь не принимал.
Каждую ночь я стоял за дверью. Она не знала. Никто не знал. Я просто стоял — безмолвный, недвижимый, как часть стены. Я не мог спать. Вампиры и так спят мало. Но это было хуже. Это было ожидание, которое не имело конца.
И каждую ночь я слышал, как она плачет. Беззвучно. Сквозь подушку. Я слышал, как едва скрипит перо, когда она пытается писать письма — и тут же рвёт бумагу. Как вздыхает, как шаркает по полу, перебирая книги, что я ей оставил. Она не выбрасывала их. Но и не открывала.
Я оставлял цветы. Белые. Такие, какие приносил на её дни рождения. Легенда гласит, что эти цветы растут там, где ангелы касаются земли. Я не знаю, верит ли она в это теперь. Но каждый рассвет я клал один у двери. И уходил.
Она ни разу не взяла ни одного.
Всё в замке словно застыло. Бесшумные слуги, потушенные факелы, библиотека, где никто не листает страницы. Кухня, где готовят только одну порцию ужина, и та возвращается нетронутой. Даже тени стали тяжелее. Словно стены — свидетели нашего брака без слов — давили и её, и меня.
Я пытался сделать больше. В один день велел подать ей любимое вишнёвое печенье — то самое, которое она тайком таскала из кухни в детстве. В другой — оставил в её комнате коробку с бумагой и красками. В третью ночь — распорядился, чтобы в камине горел ароматный можжевельник. Я не слышал ни одного благодарственного слова. Но однажды бумага исчезла. Я ждал рисунка. Или записки. Или хоть клочка — но она просто сожгла их в камине.
Мне казалось, я схожу с ума.
Однажды я зашёл в пустой банкетный зал. Большой, гулкий. Мы ни разу не ели там вместе. Я сел во главе стола. Подпер щеку рукой. И представил, как она сидит напротив. Смеётся. Кивает слугам. Морщит нос, пробуя кислое вино. И вся сцена вдруг стала невыносимо реальной.
Я встал. И сбросил с стола бокал. Он разбился — звонко, сухо. Я смотрел на черепки и чувствовал, как в груди стучит что-то мёртвое, но упрямое.
На следующий вечер я вернулся туда. И снова представил. Я делал это каждую ночь.
Я говорил с Эдрианом. Он знал, что я не приближаюсь к ней. Он говорил: «Это пройдёт. Она привыкнет. Она должна». Но я не был уверен. Она не была создана для этого мира. Мой замок — не дом для солнца.
Письма её отцу я не отправлял. Не знал, писала ли она. Не спрашивал. Я дал ей полную свободу в пределах замка. Хотел, чтобы она поверила: я не тюремщик.
Но она не верила.
Как-то утром я увидел её на балконе. Она стояла босиком на камне, и её волосы развевались от ветра. Ветер был ледяной, северный. Она не дрожала. Просто смотрела в сторону леса, будто искала там путь обратно.
Я не вышел к ней. Я не имел права.
В те дни я начал бояться света. Не солнца — но света, который исчез с её лицом. Она была — есть — поцелованной солнцем. Но теперь этот поцелуй будто испарился.
Я думал, что справлюсь. Что могу вынести её молчание, её боль. Что моя сдержанность станет мостом. Но чем дольше длилось это безмолвие, тем сильнее я чувствовал: я теряю её. Не как женщину. А как... последнюю иллюзию. Последний свет, который мог когда-либо отразиться в моей душе.
И я начал бояться, что если однажды она всё же заговорит — её голос будет последним ударом.
☾ ☾ ☾
Октябрь догорал медленно, упрямо. Лес вокруг замка дрожал в тишине, словно и он не смел говорить, пока она молчит. Ветер был мягким — не колючим, не зимним — просто нес на себе сухой аромат палой листвы и последнего, отчаивающегося лета. Утро началось, как все прежние — пустым коридором, чашей нетронутой крови и сквозняками, от которых мёртвая кожа кажется ещё мертвее. Но стоило мне подойти к западному крылу, как в груди что-то дрогнуло. Не сердце. Привычка.
Я услышал шелест страниц.
Не было ни голосов, ни шагов, ни звона фортепиано, за который я платил лучшие деньги мастерам юга. Только страницы. Лёгкие, как дыхание, которого у нас обоих больше нет.
Я замер у дверей библиотеки.
Она сидела у окна, свернув ноги под себя, будто вернулась в детство. На ней было светлое, мягкое платье, больше похожее на ночную рубашку, и шерстяная накидка, сползшая с одного плеча. Свет пробивался сквозь витраж — не ослепительный, но тёплый, янтарный. Он падал ей на плечи, в её каштановые волосы, высвечивая медь, золото и бронзу, будто на ней рассыпался свет осеннего леса. Она не замечала. Или делала вид.
Я замер, словно пленник какого-то живописца, увидевшего свою музу спустя долгие годы тишины. Она листала книгу, и на секунду я подумал, что ошибся — что это не она. Но нет. Я бы узнал её даже по тени.
Книга была старая, с тиснёным переплётом — один из тех томов, которые никто не трогал веками. Когда-то, в Королевской библиотеке, она любила их. Эти забытые, нечитанные, полные пыли и запаха времени. И всегда — всегда — сидела у окна. Если не играла с детьми прислуги. Если не бежала по двору, босиком, не боясь травы. Если Селиния не тянула её за руку, влекомая к новым шалостям. Если мать — её солнечная мать — не звала её к роялю.
Она была жива тогда. Глупо, но я забыл, как это выглядело.
И вот теперь она снова здесь. Один месяц с брачного ритуала. Тридцать два дня — каждый из которых я слышал, как она не говорит. Не смеётся. Не ест. Не дышит. Просто лежит, как тень на подушках. Не Аделин. Оболочка Аделин.
И сегодня она села. Встала. Вышла. И пришла в библиотеку.
Когда я вошёл, она почувствовала меня. Не обернулась, не вздрогнула — просто аккуратно закрыла книгу. Это движение было слишком знакомым. Её пальцы прошлись по обложке — нежно, как по струнам.
— Если вы хотите что-то сказать, милорд, скажите. И уходите.
Не лезвие, нет — осколок льда. Не насмешка. Но и не теплота.
Я позволил себе усмешку. Она вышла криво, болезненно.
— Я просто хотел убедиться, что тебе здесь есть чем заняться.
Она не обернулась. Только чуть склонила голову.
— А если нет? Вы развеселите меня?
Я подошёл ближе. Не слишком. Но достаточно.
— Нет. Но я бы очень хотел.
Она подняла на меня глаза. Прямо. Не в пол. Не в сторону. Впервые за месяц — и впервые за весь месяц — она смотрела на меня так, будто я существую.
— Зачем вы это делаете? Почему не ведёте себя, как монстр, которым вы и являетесь?
Я не ответил сразу. Слова было трудно вытянуть. Удивительно, как легко можно убивать — и как трудно говорить.
— Потому что ты — не пленница. Ты — моя пара. Моя судьба…
Я сглотнул. Поздно. Сказано. Слишком рано. Слишком честно.
Её пальцы чуть дрогнули. Не более чем тень движения. Но я увидел. И понял: она услышала. И не всё ей было понятно. Наверняка она даже не знала, что значит это слово. Но она почувствовала.
Я намеренно смягчил — не произнёс то другое, более древнее, более глубокое. Мэйт. Оно бы напугало её. Или оттолкнуло.
— Я не верю в эти сказки, — прошептала она. Но в голосе было меньше уверенности.
— Не верь, — ответил я. — Но почувствуй. Когда-нибудь ты это ощутишь.
Она закрыла глаза.
— А если не захочу?
Я приблизился ещё на шаг. Очень медленно. Она не отпрянула. Это было почти победой. Или слабостью.
— Тогда я буду просто рядом. Без касаний. Без требований. Без крови.
Она открыла глаза.
— Почему?
Я не знал, как ещё можно сказать это без пафоса. Без боли. Без трагедии, которой я был полон.
Мой взгляд опустился к её губам.
— Потому что ты — мой смысл.
И я ушёл. Просто ушёл. Не дожидаясь ответа. Не беря её за руку. Не касаясь плеча. Я мог бы, но я не стал. Потому что это был первый её шаг. И не мне разрушать его.
Позади, за закрытой дверью, снова зашелестели страницы.