Глава III. «Поцелованная солнцем»
Для лучшего погружения в атмосферу главы, рекомендую к прослушиванию:
Celtic Woman — "The Last Rose of Summer"
Ben Howard —"Promise"
The Cinematic Orchestra – "Arrival of the Birds"
Ludovico Einaudi — "Experience"
♫ ♫ ♫
________________________________________________
«Откуда же мне было знать, что самые тёплые воспоминания моей жизни будут пахнуть хлебом, дождём и мамиными пальцами в моих волосах?»
— из дневника Аделин Авелар.
________________________________________________
14 лет. Аделин.
Когда я была маленькой — совсем маленькой, — мне казалось, что солнце встаёт ради меня.
Я знала, что это глупо. Мне сто раз говорили: солнце встаёт для всех, Аделин. Оно не выбирает.
Но внутри, глубоко, я чувствовала: может, просто чуть-чуть оно улыбается мне дольше. Потому что в дни, когда я просыпалась рано и бегала босиком по мрамору балкона, поднимая ночную сорочку до колен, — именно в эти минуты оно будто шептало мне: "Ты здесь. Живи".
Я родилась в самую долгожданную ночь осени. Так рассказывала мама, Селеста Авелар, королева Адарлании. В ту ночь с деревьев падали золотые листья, ветер стучал в ставни, а отец, Теоден, впервые за всю жизнь молился не молча. Все говорили, что я — чудо. Потому что королева болела, потому что детей у них не было много лет. Потому что, когда я родилась, все слуги в замке плакали, как будто я была их собственной дочерью. Кто-то прошептал, что я — благословение солнца. И с тех пор… пошло.
"Поцелованная солнцем", — так меня прозвали.
Мне нравилось это имя. Я даже воображала, будто оно оставило на мне свой след — веснушки на носу, рыжеватые отблески в тёмно-каштановых кудрях. А ещё родинка под ключицей и маленькая звёздочка на правом бедре. Мама говорила, что я вся как звёздная карта: если соединить точки, можно прочитать сказку.
Я любила людей. Всех. Как мама. Она всегда говорила: "Кровь у всех красная, милая. А боль одинаковая. У короля и у пекаря". Я верила ей. Наверное, поэтому мне нравилось гулять не в садах, а на рынке. Там пахло специями, медом, жареными каштанами. Я знала почти всех торговцев по именам. А они знали меня. Дарили мне сладости, улыбки, старые истории. Кто-то из приближённых отца шептал за моей спиной, что "принцессе не подобает мараться среди простого люда", но мама только качала головой и говорила: "Если ей дано сиять, пусть светит там, где темно".
Я помню, как узнала, что мама больна. Совсем по-настоящему. Мне было, может, семь. Я подглядела, как лекарь что-то говорит отцу, а он потом долго стоял у окна, обхватив голову руками. Мама вошла в комнату — легкая, как облачко — и сказала: "Подглядывать, вредно. Лучше иди — я заплету тебе волосы".
Она всегда плела мне самые красивые косы. Даже когда пальцы у неё дрожали.
♫ ♫ ♫
Мне часто снятся наши поездки. Особенно одна — во Вэстхолл. Тогда мне было шесть. Отец с матерью взяли меня с собой в гости к королю Вальтеру и королеве Фрэе Фэймлофф. Их королевство было другое: влажное, покрытое туманами, с бесконечными озёрами и виноградными холмами.
Там я встретила её. Селинию.
Она стояла в углу зала и выглядела недовольной. Тёмные, почти чёрные волосы, янтарно-зелёные глаза — цвета пряной осени. Я подошла и сказала:
— Ты злая?
Она фыркнула.
— Я скучаю. Здесь все разговаривают, а я не люблю разговаривать.
— Тогда давай молчать вместе.
Мы молчали. Пять минут. А потом начали смеяться. Так началась наша дружба.
На ужине родители шептались и смеялись, глядя на нас.
—
бы вы были мальчиком и девочкой, я бы уже начал переговоры о браке, — шутливо сказал Вальтер.
И тогда Селиния вдруг выпрямилась и заявила:
— А мне всё равно! Я всё равно выйду за неё. И буду с ней вечно-вечно.
Все смеялись. А мама потом, когда укладывала меня спать, прошептала:
— Иногда дети видят судьбу яснее, чем взрослые.
♫ ♫ ♫
С тех пор мы писали друг другу письма, рисовали, обменивались лентами, сладостями, секретами. Иногда она приезжала ко мне, иногда я к ней. Разница в возрасте не мешала: я быстро взрослела, а она — умела быть ребёнком. Вместе мы играли с детьми слуг, сбегали на рынок, устраивали "бал для мышей" в подвале, крали пирожные из кухни и убегали от поваров. Я смеялась с ней по-настоящему. Не как принцесса — как девочка.
Однажды, когда мы сидели под липой в саду, Селиния сказала:
— Если бы ты не была принцессой, кем бы ты хотела быть?
Я подумала.
— Цветочницей. Чтобы каждый день пахнуть розами.
— А я была бы ведьмой. Чтобы всех, кто обижает тебя, превращать в жаб.
Я смеялась так громко, что у меня заболел живот.
♫ ♫ ♫
Но даже в самых солнечных днях — есть тени. Я начала замечать, как мама иногда держится за стену, как она пьёт настойки, как отец всё чаще молчит. Я подслушивала. Не нарочно. Просто однажды проснулась и вышла в коридор. И услышала, как отец говорил дяде Вальтеру, когда они были у нас в гостях:
— …они становятся всё смелее. Эти… вампиры. Всё чаще вблизи границ.
— Думаешь, это они напали на ту деревню?
— Следы… характерные. И кровь пропала. Без следа.
— Проклятие. Мы так долго держали мир.
— Если они сунутся ближе, я прикажу сжечь весь лес, клянусь.
Я стояла, прижав ладонь к груди. Вампиры. Кровь. Сожжённый лес.
Меня затошнило.
Я убежала. Нашла Селинию на кухне — она пряталась от придворных дам, жевала сухарик с чесноком.
— Селиния… — прошептала я. — А что, если лес загорится?
Она нахмурилась.
— Что?
Я сжала её руку.
— Пойдём. Только пообещай, что мы всегда будем вместе. Даже если всё сгорит.
Селиния не спросила, почему. Она просто кивнула.
— Даже если всё сгорит.
♫ ♫ ♫
В те дни солнце всё ещё вставало ради меня.
Я была ребёнком. Я верила в любовь. В дружбу. В добрых королей и вечные лета.
И даже если тени становились ближе — я знала: пока у меня есть мама, папа и Селиния, всё будет хорошо.
Мир может подождать.
Пока я поцелована солнцем.
♫ ♫ ♫
Утро пахло хлебом. Тёплым, румяным, с хрустящей корочкой — тот самый, что пекут на рассвете в булочной внизу у замка. Служанки приносили его к завтраку в серебряных корзинах, а я... я просыпалась по этому запаху, едва приоткрыв глаза, и знала — всё хорошо. Всё как всегда.
Мне было четырнадцать. А точнее — почти пятнадцать. Мой мир был знаком до мельчайших деталей: от ленты, которую мама всегда вплетала мне в косу, до изгиба бровей у отца, когда он пытался быть строгим, но сердце выдавало мягкость. Я знала этот мир. Он был моим.
До того утра, когда всё начало меняться.
♫ ♫ ♫
«Мама ещё спит?» — спросила я, пытаясь заглянуть в двери её покоев.
«Да, ваше высочество», — сказала служанка слишком быстро и слишком осторожно.
Что-то в её голосе заставило меня замедлиться. Я вслушалась в тишину. Ни звука. Раньше в это время мама уже бывала на ногах, сидела у окна и вышивала, или звала меня к себе — мы завтракали вдвоём, шептались и смеялись, как заговорщицы.
Но в тот день дверь осталась закрытой.
— Она опять устала, Аделин, — тихо сказал отец позже за завтраком. — Не стоит беспокоить её по утрам.
Он избегал моего взгляда. Ломал хлеб, будто отрывал от него куски слишком сильно. Его лицо... раньше было тёплым даже в гневе. Но теперь оно стало... серым. Статуей. Слишком каменным для человека, в котором жила когда-то такая любовь.
♫ ♫ ♫
Сначала были мелочи. Мама перестала выходить в сад. Потом — пропала с утренних завтраков. Потом — исчез смех.
Замок... замок начал меняться вместе с ней. Словно кто-то незаметно снял все занавески, впустил сквозняки, и всё в нашем доме начало увядать. Цветы в вазах стояли дольше, чем положено. Слуги ходили тише. Даже стены скрипели не так.
А я... Я пыталась не замечать.
Каждое утро я стучалась в её дверь. Иногда меня впускали — и я сидела у её кровати, а она гладила меня по щеке и просила рассказать, что я видела с башни. Я рассказывала всё. До последнего звёздного проблеска на небе. Только бы не молчать.
Она всегда улыбалась. Улыбка — такая же, как в детстве. Только теперь с тонкими прожилками боли в уголках губ.
— Мам, — однажды я всё-таки спросила. — Ты снова заболела?
Она отвела взгляд.
— Просто немного устала, солнышко.
Я смотрела на неё: кожа слишком бледная, губы — почти прозрачные. А потом она снова коснулась моего лица и улыбнулась — так, что мне хотелось поверить.
И я верила.
♫ ♫ ♫
Отец становился мрачнее с каждым днём. Он всё чаще стоял у окна в своём кабинете, забывая, что я там, на пороге. Однажды я подошла слишком близко, и он вздрогнул, будто я вырвала его из другого мира.
— Прости, — шепнула я.
Он кивнул и обнял меня, но его объятие было тяжёлым, как мокрое покрывало.
♫ ♫ ♫
Когда приехали король Вальтер и Селиния, я обрадовалась. Я скучала по ней. Селиния — моя яркая, дерзкая подруга из Вэстхолла, единственная, кто умела дразнить меня и смешить до икоты. Мы не виделись несколько месяцев, и я вбежала к ней в комнату, прежде чем успели подготовить «приличную встречу».
— Ты всё ещё не выросла, — фыркнула она, вставая навстречу.
— А ты всё ещё думаешь, что ты выше всех, только потому что у тебя есть корона?
— Потому что я старше, — парировала она, — и потому что у меня шрамы от битв с твоим характером!
Мы засмеялись.
Той ночью мы долго не могли уснуть, болтая под шёпотом и одеялами. Я рассказывала ей про новые книги, про фонарики на реке во время праздника урожая, про лисёнка, которого приютили у конюших. Она — про Вальтера, про то, как он учит её фехтовать и метать клинки, и как скучно быть наследницей, когда хочется убежать в лес.
И всё бы было хорошо, если бы не утро.
♫ ♫ ♫
Я проснулась от тишины.
Не от звуков — от их отсутствия. Замок будто замер. Ни шагов, ни голосов, ни запахов кухни. Даже птицы молчали.
Я села в постели, огляделась. Селиния тоже уже проснулась и напряжённо смотрела в сторону двери.
— Что случилось? — спросила я.
Она не ответила сразу. Только встала и подошла ближе. В глазах её был страх.
— Слуги не говорят, — прошептала она. — Но твой отец заперся в покоях королевы. С ночи.
— Почему? — сердце моё стучало слишком громко.
— Не знаю.
Я сорвалась с постели. Селиния бросилась за мной.
— Аделин, стой!
Я бежала. Впереди — длинные пустые коридоры, мрамор холодил босые ступни. Всё тело било дрожью, словно я чувствовала, что впереди... нечто страшное. Я добежала до знакомой двери и... увидела, что она приоткрыта.
Забыли закрыть.
Изнутри — слабый свет. И... и чей-то плач. Несколько голосов. Женских. Один — мужской, сломанный.
Моё сердце выло.
— Нет, — прошептала Селиния, схватив меня за руку. — Не ходи.
Я оттолкнула её и вошла.
Дверь не скрипнула. Воздух был тяжёлым, будто комната держала в себе слишком много дыханий, слишком много слёз.
У изножья кровати стояли трое женщин в чёрных платьях — служанки, старые, те, что были с мамой с юности. У одной дрожали плечи. У другой в руках был платок, измятый, как смятые листья в октябре. А посреди них — он. Мой отец. На коленях. Его голова была склонена, пальцы вцепились в простыню, как будто он хотел схватить само время и вытрясти из него ещё хоть мгновение.
На кровати — она.
Мама.
♫ ♫ ♫
Свет падал из окна — мягкий, золотистый, обманчивый. Казалось, всё в порядке. Но не было дыхания. Не было движения.
Я застыла.
Они все повернулись ко мне. Отец поднял голову, и я увидела его лицо. Я никогда не видела его таким. Там не было злости, не было строгости. Только одна вещь: пустота.
— Аделин... — прошептал он, вставая. — Тебе не стоило...
Но было поздно. Я уже стояла у кровати. Уже смотрела на неё. Уже поняла.
Мама не спала.
Мама не дышала.
— Нет, — выдохнула я, — нет-нет-нет, пожалуйста...
Я упала на колени рядом. Ухватилась за её руку — холодную, тонкую, безжизненную. Кожа была как пергамент. Сердце сжалось так сильно, будто изнутри его разрывали когти.
— Мама... мамочка, — я гладила её пальцы, — пожалуйста, ты же обещала... ты обещала, что всё просто усталость...
Я не плакала. Я не могла. Слёзы будто застряли внутри черепа, давили на виски, распирали грудь, но не вырывались.
— Кто позволил ей войти? — донёсся голос откуда-то сбоку, но я не слушала. Я слышала только собственное дыхание — срывающееся, хрипящее. И сердце. Бьющееся в ушах, будто в последний раз.
Селиния подошла, медленно, осторожно. Встала рядом, но не прикоснулась. По ее щекам текли молчаливые слезы и она смотрела на меня — не на тело на кровати, не на отца, не на слуг — на меня. И в её глазах было не сочувствие.
Боль. Настоящая.
Она знала. Знала, что в этот миг во мне что-то ломается.
Я отпустила мамины пальцы. Встала, как во сне. Комната была чужой. Все были чужими. Даже я сама.
— Почему вы мне не сказали? — прошептала я. — Почему?
Отец опустил голову. Он не мог говорить. А может, просто не хотел.
Я побежала.
Коридоры растянулись в бездну. Замок больше не был домом — стал лабиринтом. Слишком высоким, слишком холодным. Где бы я ни свернула, казалось, стены нависают, тени сгущаются, воздух становится плотнее.
Я добежала до сада. До того места, где росли жасмины — мамины любимые. Там, под деревом, я упала на землю и наконец зарыдала.
Слезы прорвались, как буря. Без крика, без слов. Только рыдания — глубокие, рваные, как будто не из горла, а из самой души. Как будто плакало что-то древнее, что-то, что не умело быть без неё.
Селиния не подошла. Не обняла. Она просто села рядом, поджав под себя ноги, и смотрела вперёд. Её молчание было сильнее любых слов.
♫ ♫ ♫
Королевское кладбище в эту зиму стало белее, чем когда-либо.
Снег лежал ровным, невинным покрывалом на каменных плитах, крестах, на безмолвных фигурах ангелов, веками охранявших покой монархов. Всё вокруг словно дышало тишиной. Ни звука, ни дыхания ветра. Только падающие снежинки, тонкие, как шёпот. Они садились на ресницы, на чёрный плащ моего отца, на мои рукава, на кулак Селинии, сжатый вокруг моей ладони.
Я не чувствовала холода. Не чувствовала пальцев. Не чувствовала себя.
Мама лежала под этой землёй. Навсегда.
Я стояла рядом с отцом. Он был так неподвижен, что казался статуей. Даже глаза его, обычно полные силы и света, сейчас были мертвы. Словно он сам — лишь оболочка, а душа ушла с ней. Он не сказал ни слова. Только смотрел. Я не могла на него смотреть — потому что мы с ним были одни среди сотен, несмотря на окружение.
Позади нас стояли король Вальтер и королева Фрэя, придворные, рыцари, вельможи. Кто-то всхлипывал, кто-то прикрывал лицо ладонью, кто-то шептал молитвы. Но ни один голос не касался меня. Ничто не могло достать до глубины моей немоты.
Слева от меня — Селиния.
Она не плакала. Только держала мою руку крепко-крепко, как когда-то в Вэстхолле, в детстве, когда поклялась, что никогда не отпустит. Тогда это казалось игрой. Сейчас — якорем. Она была моим последним якорем в этом опрокинувшемся мире.
Служитель дочитал прощальные слова. Снежинки осели на крышку гроба, прежде чем её опустили в землю. Раздался глухой звук — дерево коснулось камня. Глухо, как удар сердца. Последний.
Земля зашуршала. Лопаты бросали холодные комья, и каждый удар отзывался в теле, будто по мне.
Но я не могла заплакать.
Слёзы будто испарились вместе с теплом её рук.
Когда всё было сказано, когда мёртвую землю сравняли, когда отзвучала последняя нота похоронного колокола, люди начали уходить. Медленно, будто не хотели спешить прочь от этой скорби. Или боялись, что если отвернутся — она догонит.
Но мы остались.
Я, отец, Селиния.
Тишина легла между нами, как саван. Отец стоял с опущенной головой, а потом вдруг заговорил. Тихо, глухо, будто не с нами, а сам с собой:
— Она была светом в этом дворце… и светом в моей жизни. И ты, Аделин, — её отражение. Не позволь себе угаснуть.
Он тяжело вздохнул, положил ладонь мне на макушку. Крепко. Не как король. Как отец. И я поняла. Это прощание. Не только с мамой, но и со мной.
А потом повернулся и ушёл.
Я смотрела ему вслед, пока фигура не растворилась в снежной дымке.
Селиния медленно повернулась ко мне. Её глаза были сухими, но полными боли. Я чуть наклонилась к ней, губы не шевелились, но голос прозвучал внутри:
— Я догоню. Оставь меня на минуту.
Она сжала мою руку, колеблясь. Её пальцы не хотели отпускать. Но я кивнула едва заметно, и тогда она отошла, не сказав ни слова, исчезнув за белыми фигурами ангелов.
И тогда я упала.
На колени. На снег. На свежую землю. Прямо на могилу.
Я не помню, как сорвался с губ первый крик. Он вырвался — рваный, звериный, как будто моё тело вдруг вспомнило, что оно живое и больше не может держать в себе эту боль.
— Мамааа!
Я рыдала, била кулаками по снегу, по замёрзшей земле, царапала пальцы, захлёбывалась в крике:
— Почему ты ушла? Как мне жить теперь без тебя?! Вернись, мамочка, или забери меня с собой! Пожалуйста!
Снег не слышал. Ангелы молчали.
Мне казалось, я кричу часами. Может, и так было. А может, прошла минута. Я не знала. Я была вне времени. Боль уносила меня в бездну, где не было ни неба, ни земли.
Но слёзы закончились.
Не потому что стало легче. А потому что я больше не могла.
Тело тряслось. Сил не осталось. Я приподнялась, шатаясь, утирая рукой лицо, которое жгло от слёз и холода.
Я хотела уйти. Сделать шаг. Один. Но вдруг под ногой что-то заскользило. Я оступилась, едва не упав. Наклонилась — и увидела.
Белый носовой платок. На его уголке — вышитые серебром инициалы: L. L. G.
И рядом — цветок. Белый. Такой же, как всегда находился на моём подоконнике в день рождения.
Я замерла.
Этот цветок… Я знала его. Точно знала. Я всегда находила его у своего окна на каждый день рождения начиная с 6 лет. Я думала это дело рук мамы и спрашивала у нее. Сначала она притворялась будто не знает и удивлена, а потом подыгрывала, говоря, что наверное какая-то фея положила его туда. И я верила.
Но сейчас…
Она лежит в земле. А цветок — здесь. На могиле.
Я взяла его в руки, прижала к груди. Платок — туда же. Губы задрожали, а горло вновь защемило, будто кто-то сжал его пальцами.
Это.. прощание.
— Спасибо… мама…
И всё рухнуло снова. Слёзы вернулись, как буря. Я опустилась на колени, прижав цветок к груди, и всхлипнула — уже тише. Без истерики. Как уставшее, обессиленное сердце, которое всё ещё любит.