Пылесборник

День Иннокентия Марковича испортился с самого утра, на первый взгляд самого обыкновенного.

Киев грустнел к декабрю под тяжелым мельхиоровым навесом. Кашица снегогрязи обратилась в гололёд.

Иннокентий Маркович насвистывал себе под нос известную лишь ему одному оперную арию и счищал снег с капота старенького опеля. Поздоровался с дворником Григорием Степановичем, получил пожелание хорошего дня и выслушал сальную шутку о нынешних студентках. Последнюю Иннокентий Маркович поскорее решил выкинуть из своих интеллигентных мозгов.

Так начиналось утро понедельника преподавателя немецкой литературы в частном столичном вузе, где окна поновее, туалеты чище, жизнь проще, коррупции почти нет (ну если только иногда...), а температура в отремонтированных корпусах поддерживется на уровне  жизнеобеспечения теплокровных.

День и правда обещал быть неплохим. Иннокентий Маркович собирался на работу, а если учесть присущую его душевной организации любовь к меланхолии, то его и вовсе можно было назвать почти счастливым.

Под песком времени уже и не разглядеть первые лекции, на которых Иннокентий Маркович до обморочного состояния мандражировал перед студентами, этими большими детьми, затащенными в аудитории родителями или цепкой рукой военкомата. Теперь же вполне заслуженно носил звание «нормального препода», а не какого-нибудь вредного старого хрыча из воспоминаний о собственных годах студенчества.

Только вот день сегодня должен был непременно испортиться.

Будто невидимое нечто, рок судьбы, провидение потянуло, заставило обернуться, опустить взгляд и обнаружить на полу у заднего сидения совершенно случайно синенькую книжечку с золотистыми буквами на шероховатой поверхности. И ведь ни в какой другой день, никогда Иннокентий Маркович не заглядывал под сидение. Чего ради с утра пораньше ему вдруг обязательно нужно было это сделать? Такой вопрос будет крутиться в голове у совсем другого человека в совсем другое время. А пока Иннокентий Маркович сменил оправу на очки для чтения, и теперь у того «совсем другого» не оставалось ни единого шанса скрыть ФИО «третьего».

Забытый, потерянный или же специально брошенный там студенческий билет мог рассказать о владельце всё и ровным счётом ничего.

***

Она встретила его первого сентября. Но как обычно это случается, совершенно не обратила внимания. Впрочем теперь, оглядываясь на первые дни сентября, в голове непременно вырисовался тёплый асфальт (который никак нельзя было ощутить в новых тесных туфлях) перед знаменитым ярко-морковным корпусом.

Тёплый асфальт и уставший вчерашний школьник с «Подростком» Достоевского в руках.

Конечно же, тёплый и «Подросток» были именно ею «дорисованы», а не существовали в тот момент взаправду, но асфальт то был под ногами, это совершенно точно, а значит скорее всего мог быть тёплым. Не такое уж это враньё. А что касается Достоевского, так в этом и вовсе нет ничего маловероятного. Ну почему скажем не мог он в тот день листать книгу в дряхлом переплёте с дешевыми серыми листами, околачиваясь в коридоре вместе с другими первышами? Мог ведь, правильно? Так пусть это будет Достоевский, но не «Бесы». Нет, они ему не подходили, вернее сказать, в тот самый кусочек только оперившейся его взрослой жизни гораздо лучше с ним смотрелся «Подросток».

А ещё непременно на пальцах его должны были оставаться типографские разводы (которые, кстати, никак нельзя было разглядеть с такого расстояния).

— Ой, Кеш, как хорошо, что ты заметил. На прошлой неделе такой был противный ветер. И не снег, а вот эта знаешь, крупа. Мелкая-мелкая. Я подвозила студентов, да, точно. Наверное, тогда он и обронил. Надо отдать. Переживает же. Первый курс, совсем ещё...

Юшневская говорила и говорила что-то ещё, но то смутное сентябрьское утро застилало ей глаза сияющей белой пеленой, вроде покрывала Моисея, которым приходилось ему закрывать лицо после возвращения с горы Синай.

Ясно же, никого она не подвозила, да и если бы предложила, то встретила недоумённый взгляд. Со студентами своими Александра не ладила, почему сама понять не могла. Они попросту не уважали её. За странности, манеру говорить и одеваться подшучивали там где-то у себя в телеграмм-чатах, но так ведь поступали со всеми преподавателями, но только одну Юшневскую это заставило в одно обычное утро начать саму себя стесняться. Измениться из-за подколов каких-то там двадцатилетних, означало признать их мнение, авторитет выше собственного. А что если Юшневская и правда завидовала и удивлялась новой их смелости самовыражаться, быть «ими», целовать того, кого любишь, а не кого прилично родителям показать?

В руках же теперь оказался студенческий.

Зачем же она солгала мужу, Александра ещё не успела обсудить сама с собой на ежевечернем консилиуме, на котором обычно ругала Сашку, в девичестве Алексееву, (теперь уже девятнадцать лет как Юшневскую) за съеденную после шести шоколадку, и не чёрную, а (о ужас!) молочную с взрывающейся карамелью внутри.