Пылесборник

раскололись кольца юпитера,
сердце сочное стало фаршем
ответь, господи, что же дальше?

дворец гебуры — lortica

Причал раскачивается под ногами толпы — Пророк отмахивается от старухи в европейском костюме сороковых годов, та тычет ему в руки тонкий стебель с красным цветком, лепестками напоминающим кровавый фейерверк. Вода уходит, обнажая береговую линию. Катерные лодки угрюмо оседают на мель, рядом дети уже натягивают резиновые сапоги, позвякивают жестяными ведрами — выглядывают крабов и морских червей.

— Пятьдесят, Аниме, каких-то несчастных пятьдесят тысяч. — Пророк приваливается к литой ограде, но качка в голове не прекращается. Перебежки ветра по влажному песку, крики чаек и человеческая возня у старого порта слишком бутафорские, чтобы в них верить.

Вот никто и не верит.

Рядом парень в зелёных стёклах жмурится и трёт виски сухими пальцами. Напротив Пророк уже выставляет вперёд ладонь, под гнетущее островное солнце. Тонкую кожу соль располосовала мелкими трещинками, будто повторяя ландшафт эрозийной почвы. Такую картинку Пророк видел в школьном учебнике по географии. До классной парты теперь семь лет назад и на запад, через «зелёный коридор», таможенников, затянутых в камуфляж, и такую же пятнистую грубость.

— Прости, Тох. Не могу... — мнётся приезжий.

— Ты ещё не вкурил? Она местная. Всё нам похерит, и вдоль, и поперёк. Ей же ничего, а тебя упекут, навешают ещё граммов.

Пророк наседает, небрежно снимает с чужого лица очки и цепляет зелень себе на красные, опухшие глаза. Закатывает рукава хлопковой рубашки повыше и ждёт пока взгляд напротив нападёт на ржавые химические порезы. Испугается и захочет откупиться от такой судьбы, вызвонит откуда-нибудь из далёкого Ростова своего папашу, тот, пускай и поорёт с часок, родное дитя не оставит пропадать на чужбине, где таких провидцев-соотечественников пруд пруди.

— Да ты не нервничай, мультяшка, — успокаивает Пророк и кладёт тёплую ладонь на озябшее плечо жертвы. — Мы же братья-славяне, своих не кидаем, знаешь да? Нам русским вместе держаться надо, здесь особенно. Фанги — обнаглевшие твари, нас за людей не считают, зато америкосам в рот заглядывают.

Корявая калька, обзывающая местных, как собачий лай режет слух, зато в дырявую сырную душу затекает уже елеем. Пророк всем поёт одну и ту же сладкую песенку, как надоевшая пластинка, зато единственная без хрипов. У самого же в ушах никогда не умолкает прибой, ничем его там не угомонить, холодная вода хлюпает где-то внутри черепной коробки, не даёт расслышать писклявый голосок совести. Оттого Пророк приобрёл нервную привычку прижимать левое плечо к уху и прислушиваться: не вытечет ли из слухового канала застоявшаяся морская муть?

Выторговав у щедрого Пророка целых две ночи на доставку родительских сбережений, мультяшный мальчик спешит к автобусу «To the city». Пророк вглядывается в его сутулую спину, с залейбленной сумкой-портфелем, свешенной через плечо. Тот забирается в салон комфортабельного автобуса, напоследок сверкнув чистыми как снег подошвами новеньких кроссов. Стриженый коротко, но явно не в парикмахерской с угла.

Пророк сплёвывает солоноватую слюну на крошащийся под колёсами гравий и вплетается в толпу прибывших на остров. Старается не встречаться глазами с иностранными нетуристами. С быстро бегающими зрачками и голодными лицами. 
Правда, здесь, у моря, голод совсем другого характера и цвета.

Оборачивается снова к ограде, за ней старые рыбаки кричат ругательства бегущим со дна детям — торопят. Вода возвращается.

***

Осень на глубине, а солнце бессовестно слепит блеском, отстреливаясь от соленых волн автоматной очередью. Море шумит. Ни секунды покоя, вечно мечется, хочет оттяпать ещё берега-земли. Желтушные многоэтажки — одинаковые, как панельки в родном Ярославле, только и вполовину не такие хмурые. Лестничная площадка выходит на улицу, натыканные железные двери с кодовыми замками на батарейках, за ними однообразная планировка «умных»квартир — квадрантная комната тут же с кухней и матрасом вместо кровати. Не такой умный Пророк выискивает среди наваленных прямо на пол вещей чёрную кофту, натягивает поверх рубашки. Кофта отяжелевшая, холодная, несёт сыростью. Вода тут повсюду, и в воздухе зашкаливает, и в квартиру лезет, в каждый угол. Оттого по углам расставлены пластиковые контейнеры, наполненные белёсыми шариками, а снизу двойное дно — наполняется жидкостью. Ловит воду, выжимает воздух. Вместо мышеловок, только лови ее, не лови. Толку нет, плесень цветёт и пахнет, пока не начнёшь драить стены хлоркой до рези в глазах. Распахнёшь окна настежь, и море тут как тут, затечет обратно и только посмеётся.

В новостройках конечно не так. Там осушители воздуха берегут хозяев от противной влаги и чёрной плесени. Такой говорят, дышать нельзя, а вот Пророк дышит уже четвёртый год и хоть бы хны. И древняя бабка за соседней стенкой тоже, небось всю жизнь вдыхает ядовитые цветочки. Вода ухмыляется: «Да ты не бойся — зараза к заразе не липнет». Пророк скалится в ответ: «И без вас знаем, капитан очевидность». А сам старается не всматриваться в пушистый узор под потолком.

Телефон зудит в ладони, Пророк не спешит откликаться, только крепче сжимает пальцы. Вибрация пробирается внутрь по сухожилиям и артериям.

— Через пять минут, — тараторит в ответ вызвонителю, захлопывая дверь, та пищит электронным замком, будто зовёт его обратно. «Не ходи, не ходи», — маминым отчего-то голосом.

Пророк сбегает вниз по лестнице, раскачивая тонкие перила. Мысленно поторапливает ростовского незнакомого с причала — «толи Коля, коли Толя». Надо переспросить, может, если пацан не сольётся в океан. А надо бы, чтобы не сдуло его приморским ветерком, иначе проблемы будут пореальнее волнений морских и гражданских.

Площадь у китайского рынка непривычно пустует, только пар валит с кукурузных лепёшек, в алюминиевых корытах дохнёт рыба, угри извиваются в пластиковых контейнерах. Торговцы переговариваются сердито с тревогой, покупателей нет, туристы на остров теперь не суются, разве что русская мафия бередит караоке-бары.

Проходит дальше — улицы густеют, чем ближе к городской ратуше, бывшему оплоту сбежавшего правительства. У её дверей молчаливая толпа протестующих уже не гудит, лишь одиночные выкрики сотрясают нависшую над гурьбой свинцовую тишину. Кто-то спотыкается, безликий-бесполый. Сигналка взлетает вверх, чёрные панцири налетают слаженным кубом на булькающее варево толпы мятежников. Трещат транспаранты, Пророк липнет к стене. Вытолкнуть надо себя, скорее вон из месива, но цепкая масса не отпускает, что-то внутри неё животное и страшное просыпается. Пророк тоже это помутнение в себе ощущает, явственно и точно, ни с чем не перепутаешь. Поддаётся, будто голову под снос и ничего не соображает. Он уже не он, а часть жестокой, бескомпромиссной толпы.

Оттаивает лишь завидев в воздухе коктейль Молотова. Накрывает снова, на адреналине ещё сильней. Кто-то тянет за руки, пытается то ли спасти, то ли эти руки оторвать. Так яростно цепляет запястья. Пальцы с аккуратными лунками ногтей, а под ними грязь вперемешку с желтой краской, которой помечают повстанцев. «Девчачья ладошка», — успевает черкануть спичкой помутнённый рассудок.

Молотов делит их друг от друга хлёсткой волной: горит резина, покрышки, кожа. Небо виснет устало, никак не разразиться.
Британцы или кто там за них, клепающий
научные статейки, снова закинули вброс.
Никакого тайфуна не видать. Душит только влажным измором. На прохладную голову людям, может, и примириться было легче.

Пророк приходит в себя за дверью полицейского фольксваген, приваленной к груде разбитых арбузов. Оттащили, значит. А кого-то затоптали, тут без избранных. Так, естественный отбор.

Рядом опускается на колени узкоглазый дедок, моложавый, сбитый стальной стержень: из местных старой закалки. Снимает шляпу «привет шестидесятых». Его твидовый пиджак чистый и опрятный — среди обугленного месива на него больно смотреть. Пророк жмурится, в ушах хрипит — вода больше не плещется, из затылка пропитывает бурым чужую островянскую землю.

— В Господа Спасителя веришь? — по-английски спрашивает старик, склонившись у самого уха. Берет его ладонь, чёрную от копоти и крови, в свою — сухую и белую.

— Покаяться надо, Он всех прощает и принимает. Только успей Его в своё сердце позвать.

Он не лопочет, как местные религиозные фанатики, таскающиеся за иностранцами по пятам. Английский у него ровный, голос спокойный и уверенный. Сам старик держится посреди человеческого хауса с непроницаемой мудростью седого самурая. Только вместо того, чтобы вложить свою катану молодому Пророку, тот зовёт его покаяться еврейскому Богу и отчалить наверх.

— Не-е, дед, — Пророк из последних сил хватается за самурая. — Мне туда путь заказан.

«Мне» и таким же мразям. Маму только жалко, в Ярославской пятьдесят восьмой тетрадки школьные проверяет. Беспристрастный судья с красной ручкой между пальцев. Как ваш Бог.

— Бог милосердный. Он милости хочет, а не суда.

Пророк пугается, чего он ему успел в бреду наболтать. Впереди моргает одноглазая карета неотложки. Значит, старик не совсем ещё с дурки, скорую вон вызвонил, а это про Бога на всякий случай, чтоб неприкаянным не помирал.

Взгляд местного по-отцовски добрый и строгий, из-под седых заросших бровей карие глаза не блестят. Цвет в них махровый, как бордовый ковролин в Ярославском издательском доме.

Да, помнится плешивый ковёр, съедающийся топот каблуков по паркету. Сквозняк, гуляющий сквозь анфиладу комнат. Высокие двери и длинные коридоры с холодными белыми подоконниками, тянущимися вдоль сероватых каменных стен, огромные люстры и тусклый свет от них, уходящий спектром в глубину палитры. Такой же мягкий, как кошма под ногами, тут же на ней железная дорога без батареек — молчит; ребристые «Лего» — ждут ступни.

И ещё запах дедовых рук, морщинистых, мохнатых, как у оборотня. Дедовы объятия прогоркло пахнут типографской краской и влажными газетами. Секретарши в вельветовых, клетчатых костюмах звонко смеются и тискают за щеки, водят за руку в универмаг напротив. Кормят трюфелем из горького шоколада.

Рот наполняется чем-то таким же терпким и вязким. Пророк сплёвывает чёрную, густую кровь.

Холодный порыв сгоняет духоту. Совсем рядом начинает гулко тарабанить по крышам, асфальт покрывается тёмными пятнами. Грузят на носилки, дождь резво бьёт по лицу, старик поднимает ладонь вверх, кивает куда-то в небо с дружеской скорее благодарностью, чем благоговейной.

Пока волонтеры тащат его к машине, Пророк пялится в небо. Солнце больше не слепит — новоприобретенный аксессуар сейчас уже совсем не кстати, но стоит помнить про лица. Осколок зелёного стекла колется, прилипнув к щеке. Где остальная мозаика уже не разобрать, а может это просто кусок гальки или асфальта. Хочется верить, что очки не разбились, и тревожно становится за них. Оставил бы дома, валялись сейчас там среди хлама и плесени, зато целые, зелёные, с широкой пластмассовой оправой...