Потерянная.

Полдень стоял, как затянутая струна — жаркий, тугой, готовый лопнуть от тишины. Лес дышал влажным жаром, и каждый лист казался живым, трепещущим в знойном мареве. Сквозь переплетенье ветвей солнечные лучи падали, как золотые стрелы, — острые, ослепляющие, несправедливые. Пахло хвоей, пыльной корой и тлеющими травами, будто сама земля томилась в нетерпении перед чем-то великим, незримым. 

У подножия древнего древа, в тени его серебристых корней, встретились они — Лейнэль, дитя Леса, певица звёзд и ветра, и Йоль, полукровка, чьё сердце разрывали две крови, как прилив и отлив сушу. Они стояли рядом, как свет и полутень, связанные не словом, а безмолвием, в котором отозвались глубинные законы мира. В этот миг их судьбы, как два ручья, слились в один поток, забыв берега, отринув прошлое. 

Небо, казалось, задержало дыхание. Мир дрожал, как струна арфы, перед тем, как зазвучать. 

Но лес знал — ничто не остаётся незамеченным. И вот, сквозь чащу, как буря, что не несёт дождя, а лишь пепел и гнев, пришли они — солдаты короля, в облачении, сияющем холодным светом, как забвение. 

И развернулась битва, не как сражение живых, а как древний спор стихий: пламя против листвы, железо против песни. Земля пила кровь, как иссохший цветок дождь. Крики терялись в шелесте листвы, как сны в утре. 

Это был плевок судьбы или, быть может, просто бесплодная буря страданий? Кто помнит тех, кто отдал себя без остатка, если солнце всё равно взойдёт? Кто заметит исчезновение лепестка, если цветок всё ещё стоит? 

Лес запечатлил. В его тени осталась тишина, не как забвение — как клятва. И если прислушаться, в шуме листвы всё ещё звучит их история, будто миф, рассказанный ветром.

Клинки стучали, как набат — звонко, яростно, без пощады. Каждый удар звенел, как колокол на похоронах надежды. Искры сыпались с металла, как свет падающих звёзд, но это были не звёзды желаний, а предвестники конца.

Лейнэль скользила среди врагов, как лунный призрак в предрассветном тумане. В её движениях звучала древняя музыка рощ и забытых богов. Волосы, чёрные, как воронье крыло в безлунную ночь, плескались за ней, будто тьма сама металась в вихре боя. Её глаза — два бездонных колодца, в которых отражалась сама смерть, — сверкали не от ярости, а от отчаянного света, рождённого в сердце, что хочет жить, несмотря на приговор мира.

Каждый её удар был не выпадом бойца — а заклятьем. Лес отзывался на её боль, воздух дрожал от её крика, и даже корни под землёй словно тянулись, чтобы укрыть её от судьбы. Она не сражалась — она взывала. К звёздам. К духам. К самому началу.

Йоль — земной, тяжёлый, как расколотый камень — сражался рядом. Он не был дитя чудес, но был тем, кто верит в них до последнего вздоха. Он стоял спиной к Лейнэль, как стена из плоти и стали, готовая пасть, но не отступить. Меч в его руках был не просто оружием — это была искра последней воли, упрямство тех, кто, даже зная конец, идёт ему навстречу с открытыми глазами.

С растрёпанной тенью в глазах, дрался спиной к ней — глупец, влюблённый в невозможное. Он не был рождён для поэзии клинков, но держался, как упрямый дуб в ураган. Его меч — не изящен, но честен. Не быстрый, но точный. Он кричал, не от боли, а от ярости, от бессильной злости на весь этот мир, где им не дали шанса. Он знал, они обречены. И всё равно стоял.

Воины короля наступали, как море чёрных волков, волна за волной. Их лица были закрыты шлемами, а сердца — приказом. Броня звенела, лязгала, стирала из воздуха саму мысль о спасении. Лейнэль порой казалась тенью — она исчезала и появлялась вновь, словно сама смерть танцевала среди них, утончённая и холодная.

Кровь стекала по лезвиям, по траве, по пальцам. Воздух стал густым, как смола. Лес смотрел, как судья. Он не вмешивался. Только листья дрожали, и птицы умолкли.

Их ноги были по колено в боли, а души — в отчаянии. Они сражались не за победу. Они сражались за то, чтобы хоть миг продлить своё «вместе». За выбор. За хрупкое, но искреннее «а если?».

И всё же — число было слишком велико. 
Какой бы ни была воля, даже звёзды умирают, когда их окружает тьма.

Кровь и тени сливались в одно — чёрное месиво под ногами. Земля стонала от тяжести тел и стали, и даже лес, будто сожалея, замолкал с каждым падением. Птицы давно улетели. Остался только гул. Гул битвы, дыхания, сердца, — будто весь мир теперь бился в груди Йоля.

Он стоял, едва дыша, с окровавленным мечом в руках. Лейнэль где-то рядом — живая, пока он держит сталь. Пока он ещё стоит. Её крик — как рассвет в аду. Её слёзы — как дождь в проклятом царстве. Он видел, как она плачет. И в этот миг в нём что-то умерло. 

Каждая слеза — это приговор. 
Каждую слезу он отомстит. 
Он убьёт за каждую. 
Выколет глаза каждому, кто осмелился смотреть на неё с холодом. С насмешкой. С приказом. 

Йоль зарычал, и это уже был не человек. Это был зверь. Не демон — демоны хотя бы ведают страх. А он — ярость. Чистая, первобытная. Его меч рубил не по законам боя — он крушил, ломал, вырывал куски из плоти, как будто не клинок, а сам гнев держал его за руку. И пусть он не эльф, пусть не вечен — но именно человек знает, каково это — терять. И человек умеет ненавидеть до последнего удара сердца.

Лейнэль рухнула на колени, изрезанная, но живая. Воздух гудел от чар, от боли, от магии, что сочилась из неё, как чернила из треснувшего сосуда. Даже лес, словно чувствуя конец, затянулся тьмой. Свет ушёл. Солнце скрылось. 

И Йоль знал — он не победит. 
Но он заберёт с собой столько, сколько сможет. 
Пока голос Лейнэль звучит в его крови, он будет резать. Пока она жива — он не человек. Он — месть. Он — пепел.

И когда их тела падут, лес укроет их. Не с жалостью — с уважением. 
Так исчезают легенды. В крови. В проклятьях. 
В тишине, где когда-то звенела песня.

И в тот миг, когда надежда уже истекала из их тел, как последняя капля крови, когда меч Йоля задрожал в изнеможении, а Лейнэль сквозь туман боли едва различала свет, — лес разорвал крик. Не человеческий. Не звериный. Глубокий, как сама ночь. Как шрам на мире.

Он ворвался, как воплощённый ужас, разрывая строй, будто кость гнилую. Вампир. Не из тех, что ходят в балахонах и шепчут о вечности. Нет. Этот — первородный. Дикий. Плоть и тьма, обнажённая ярость. В его взгляде не было ничего, что можно назвать душой. Только бездна. Хищная. Не насыщающаяся.

Его движения были невозможны. То он был там — то уже здесь. Его тело, будто дым, скользило меж врагов, оставляя после себя не смерть — мясо. Раздробленные черепа, выдранные позвоночники, руки без тел и тела без лиц. Он не дрался — он рвал. Он не убивал — он уничтожал.

Солдаты короля кричали. Одни бежали, падая на колени, другие метались, не зная, откуда ждать удара. Но от него не было защиты. Он пронзал их, как буря, как воля самой смерти. Словно он ковал судьбу Йоля и Лейнэль из мяса, костей и криков. Он лепил для них новый путь — через мрак, через страх.

Он не видел их. Не знал. Не заботился. Но его приход стал рубежом. Мир раскололся. До — и после. Он двигался, как приговор богов, которым надоело смотреть. Он не спасал их. Он просто жил, как смерть. 

Кровь лилась, как дождь. Воздух сгустился от криков и железа. Йоль, дрожа, смотрел на существо, что устроило резню, и понимал — это то, что приходит после человека. После чести. После любви. После меча. Это конец. 
Но именно этот конец, этот ад, дал им шанс.

Лейнэль подняла взгляд сквозь дым и пепел, и в нём отразилось понимание: даже если их путь будет вымощен телами, они пойдут. Живыми. Рядом. Сквозь всё.

И тогда ветер снова зашевелил кроны. 
И лес, будто принял их. 
Кровь стала началом.