Глава 72 Под ивой, где прятались дети
Сначала Даня просто... исчез.
Это случилось так, как случаются все важные вещи в его жизни — без звука. Без финальной реплики. Без сцены. Без хлопка дверью.
Он просто встал рано утром. Собрал в рюкзак футболку, тетрадь, пару черствых булочек, бутылку воды. И пошёл.
В тапках. Без телефона. Без желания быть найденным.
Никто не заметил.
Никто не спросил: «А где Даня?»
Потому что в глазах всех он давно стал необязательным.
Солнце стояло высоко, когда он вышел за черту села. Его никто не провожал. Только петух заорал вдали, как последний сигнал. А потом — только пыль, поле, и дорога, уходящая в никуда.
Он знал, куда идти.
Была одна ива — большая, старая, почти как живое существо. Росла на отшибе, за заброшенным прудом. В детстве они с Лёшей прятались там от грозы, от родителей, от всего. Там была их "база", "секретное место", "убежище".
Теперь — это было последнее место на земле, где Даня мог не чувствовать чужим себя.
Он остался там.
Шесть недель.
Шесть недель без людей. Без разговоров. Без Лёши.
Он спал под ветвями, ел, что находил, пил воду из родника, слушал стрекот, чувствовал, как солнце садится — каждый вечер, одинаково. И всё тише, всё глуше становилось внутри.
И если бы он просто исчез навсегда — никто бы не знал.
А Лёша...
Лёша сначала не замечал. Он жил. Смеялся с Катей. Возился с друзьями. Шутил. Вечера, костры, посиделки, крепкий чай. Лето продолжалось. Жизнь продолжалась.
Но на шестой неделе что-то сломалось.
Катя сказала:
— Ты что-то какой-то кислый.
Игорь добавил:
— Слушай, а куда делся этот твой... ну, Даня?
И в этот момент Лёшу ударило.
Не по голове. По нутру.
Он вспомнил голос Дани. Его молчание. Его взгляд в поле. Его хрупкие плечи. Как тот всё меньше говорил, всё тише дышал. Как медленно гас. И как он сам — не посмотрел дважды.
Лёша встал. Просто ушёл со двора. Вышел из толпы. Не сказал ни слова. Его сердце било как в рёв.
Он пошёл искать.
Пешком, через поля. Через места, где они когда-то были счастливы. По тропам, заросшим крапивой. Через рвы, ручьи, сны, воспоминания.
И когда он увидел иву — его сердце остановилось.
Она стояла, огромная, тёмно-зелёная, как вечная мать, с раскинутыми ветвями, шепча листвой. И там, в тени, у корней, свернувшись, как комочек, лежал Даня.
Не спал — просто лежал. Смотрел в небо. На ветки. На свет, пробивающийся сквозь листву.
Он не заметил шагов. Не обернулся.
Лёша подошёл. Присел рядом. Медленно. Как будто боялся спугнуть птицу.
— Ты... здесь, — выдохнул он. — Всё это время.
Даня не повернулся. Только сказал:
— Я думал, ты уже давно не вспомнишь.
Лёша закрыл глаза.
— Я думал, ты всё ещё мой. А ты исчез.
— Я исчез, потому что больше не чувствовал себя живым.
Молчание.
— Прости, — тихо сказал Лёша. — Я... я пытался жить так, будто тебя не было. Но всё внутри будто гнило.
— А теперь что?
Лёша посмотрел на него. И впервые за всё это лето обнял. Не по привычке. Не из долга. А потому что больше не мог иначе.
Обнял крепко. Руки вцепились, как будто он боялся, что если отпустит — Даня снова станет дымом, ветром, прошлым.
— Пойдём домой, — прошептал он. — Но не к людям. Ко мне. Только ко мне. Я не брошу.
И Даня впервые за долгое время кивнул.
Просто. Без слов. И на губах мелькнула — почти невидимая — улыбка.