Глава 71 Когда объятия больше не спасают
Лето в селе продолжается как всегда. Солнце жарило без пощады, луга пахли горячей травой и медом, за окнами стояли стрекот кузнечиков и гул пчёл. Воздух дрожал, как будто само небо плавилось. Всё будто говорило: живи. Веселись. Купайся. Люби.
И в этой картинке — как будто с обложки журнала — не было места Дане.
Ребята собрались в селе — по старой традиции. Дом бабушки Игоря стал летней базой. Старая веранда с облупленной краской, матрасы, вытащенные на улицу, запах арбузов, шашлыков, спелых яблок и слегка подгоревших носов. Все двадцать человек. Шум. Смех. Гитары. Крики: «давай ещё по кругу!» и «кто за пивом?».
И среди них был Даня. Но как будто за стеклом. Всё происходило вокруг него. Не с ним.
Поначалу он думал, что просто уставший. Или застенчивый. Что снова надо войти в ритм. Привыкнуть. Вернуться. Но всё было не так.
Потому что Лёша изменился.
Он сидел на веранде, обнимая Катю — новую, шумную, смелую, красивую. Та, что смеялась громко, курила мятные сигареты и плевала косточки от черешни прямо на дорожку. Она называла Даню «тенью». «Молчун». «Дурной». И в какой-то момент — вслух, при всех:
— А это тот самый, да? Которого ты солнцем называл? Ха, ну видно же — конкретно перегорел.
Все засмеялись. Все.
Даже Лена. Даже Игорь. Даже Саша, который раньше защищал. Даже Ваня, который был тихим и никогда никого не трогал.
Максим добавил:
— Ага. Только вместо света — один перегар и шрамы.
И Лёша улыбнулся.
Невнятно. Неловко. Но — улыбнулся.
Внутри у Дани что-то оборвалось. Не резко. А как будто давно изношенная нитка, которая наконец сдалась.
Он смотрел на них — на всех. Они были как сцена из прошлого, только вдруг оказались чужими. Как будто кто-то заменил им души. Как будто всё хорошее, что было — растворилось. Стерлось.
Он ушёл с веранды. Никто не окликнул.
Никто не сказал: «Подожди».
Он сидел на краю поля, в сухой траве, и смотрел, как свет уходит за горизонт. Комары кусали руки, солнце золотило облака, кузнечики стрекотали у ног. Мир был красивый, жаркий, живой. И такой, в котором его не было.
Объятия Лёши...
Они больше не помогали.
Потому что их больше не было.
Когда Даня пытался заговорить с ним — один на один, просто спросить: «Ты со мной? Ты меня не бросил?» — Лёша отводил взгляд. Говорил:
— Дань, ну не начинай. Лето же. Все отдыхают. Не гони волну.
А Катя усмехалась сзади:
— О, опять включился «драматичный солнечный мальчик».
И все снова смеялись.
Смеялись, пока Даня молчал.
Смеялись, пока его глаза стекленели.
Смеялись, пока внутри него снова всё не начало рушиться.
Но самое страшное было не в их смехе. Не в колких словах.
Самое страшное — в том, что даже теперь Лёша продолжал жить в нём.
Он смотрел на него издалека — как чужой, с Катей, с гитарой, с яркой улыбкой. Но внутри Дани Лёша всё ещё был тем самым. Тот, кто обнимал в ванной. Тот, кто называл его Солнцем. Тот, кто говорил:
"Я соберу тебя из пепла, даже если сам обожгусь."
Но теперь Лёша не горел. Он просто смотрел — и проходил мимо.
Он выбрал тепло без огня.
Лёгкость без тяжести.
Толпу без смысла.
А Даня остался — среди пшеничных полей, летнего ветра и чертовски красивого неба — с пустотой в груди и воспоминанием, которое отныне резало острее ножа.
Он не плакал. Он впитывал. Как земля — жару. Как рана — соль.
Потому что внутри него Лёша всё ещё был Солнцем.
Только теперь — чужим.