Глава 14: Пятьдесят недель
Пятьдесят недель.
Три с половиной сезона.
Всё лето. Осень. Зима. Весна.
И опять — лето.
А Даня всё там.
В комнате.
Он не выходил.
Ни на день.
Ни на час.
Ни на минуту.
Тишина.
Абсолютная.
Безжизненная.
Словно в той комнате осталась только пыль и смерть.
Толпа — не изменилась.
Катя вон смеялась, сидя на чьих-то коленях, закусывая водку чем-то кислым.
— А прикиньте, он реально решил стать мебелью, — ржала она. — Тумбочка Даня. Или: «Привет, я — вонючее прошлое».
Все смеялись.
Громко. Глупо. Бездушно.
Лёше не смешно.
Он сидел с пластиковой чашкой в руках, в которой давно остыла кола.
Он кусал губу до крови.
Пальцы тряслись.
Он всё сильнее не мог делать вид, что не замечает.
Пятьдесят недель — и НИЧЕГО? Даже душ? Даже стул не скрипнул за дверью?
Он просыпался по ночам с мыслью:
А если он умер месяц назад?.. И всё это время я просто хожу мимо его гроба с дверью?
Но он продолжал улыбаться.
На автомате.
Фальшиво.
Натянуто.
— Чё ты такой кислый? — бросил кто-то.
— Я? Да не. Просто думаю, может его номинировать на звание «затворник года», — выдавил Лёша, и все опять заржали.
Катя обняла его, шепнула:
— Ты ведь не скучаешь по этому придурку, правда?
Он не ответил.
Внутри всё дрожало, как проволока под током.
Господи... если он там умер, а я даже не постучал... если я... просто ждал и ждал, пока не стало поздно?..
⸻
Ночью он подошёл к двери.
Один.
На цыпочках, чтобы никто не услышал.
Приложил ухо.
Тишина.
Хуже, чем смерть.
Хуже, чем плач.
Хуже, чем крик.
Он прошептал:
— Даня?..
Ничего.
— Ты там?..
Ничего.
— Ты жив?..
И вдруг — скрип.
Еле слышный.
Словно кто-то коснулся стенки. Или шагнул. Или повернулся в кровати.
Лёша замер.
Слёзы подступили. Но он сжал челюсть.
Жив. Или... почти.
Он не открыл.
Не мог.
Просто развернулся и пошёл в туалет блевать от страха.
Утром он сидел за столом и смеялся.
Сильно. Громко.
Громче всех.
— Ну, чё, этот наш призрак ещё не вылез? — спросил кто-то.
— Думаю, он сросся с обоями, — хмыкнул Лёша. — Будем его соскабливать шпателем.
Все заржали.
Катя чмокнула его в щёку.
А Лёша...
Лёша почувствовал, как внутри у него что-то хрустит.
Как будто кость.
Какая-то последняя.
Та, что отвечала за то, что он — ещё человек.