Последний анархист

Шли месяцы, зима сменила затяжные дожди осени пургой и суровым климатом. Виктория так и не получила весточки от Павла. За всю её жизнь не было ни одного человека, который был бы так назойлив, но и не было людей, которые так просто могли уйти из её жизни и ни разу не объявиться. Каждый раз злость охватывала её, когда она думала о мальчишке, что посмел нанести ей такое оскорбление и сразу после отказа просто уйти, не добиваться её прощения. Да что говорить, все её обидчики ещё каких-то двести лет назад оказывались в погребальной яме без всяких разговоров! Она даже несколько раз порывалась написать ему гневное письмо и напомнить об этом, но столько же раз разорванная бумага отправлялась в мусорное ведро.

Идея написать письмо сменилась стремлением лично наведаться к Павлу и, так и быть, внести своё прощение в его жалкое существование. В конце концов, может он просто впал в печаль и не находит силы прийти снова, считает, что всё кончено. За эти месяцы Виктория несколько раз собиралась его проведать, готовила карету и выходила в полной готовности, но ловила себя на мысли: «Зачем? Чем он её так заинтересовал? Почему беспокоит?». Виктория даже гадала на цветках календулы, каждый раз ответ один – встречи не будет. Мириться с этим она не могла, так запросто всё оставить.

Беспокойства добавляла скорая свадьба Софьи, на которой непременно нужно быть, и головная боль – пару раз Виктория даже слегла с этим недугом и несколько дней не покидала своего дома (стоит отметить, что она в принципе часто находила причины не покидать своего поместья, лишь бы не видеть лиц людей на улицах).

К свадьбе надобно было бы всё успеть: придумать решение проблемы с разбойниками, что и не заканчивали промышлять в границах их города, закончить с домашними делами, своей загадочной болезнью и гордостью по отношению к Павлу, в конце концов разобрать письма и ответить несчастной Лизавете, что никак не могла пробраться через её затворническую жизнь. Но кое кто ещё по сей день составлял её мысли. Они встретились с Дарьей пару раз: на балу, потом в её особняке, и ещё пару раз переглянулись на собраниях «Сиерры-Морены». Она несомненно составляла её интерес, хотелось бы впервые за сто лет завести выгодное и, признаться, приятное знакомство, но никак этого не удавалось – дворянка занята своим бутиком, а Виктория давно отдалилась от жизни среди людей и даже других вампиров, не находя общество «молодой крови» достойным.

И вот настал тот вечер, когда княжна занемогла от своих дум и приняла решение тотчас со всем разобраться, накинув платок на свою болезную голову и одевшись потеплее в эту холодную зиму. Виктория покинула свой особняк с устойчивой мыслью: «Просто прогуляюсь, просто совершу променад возле имения Павла, и не более того», - думала она, забираясь в карету и не видя ничего перед собой из-за свирепой метели. Однако, взгляд её цепляет небольшая фигурка около сугроба. Только не это. Снова нашлась причина отложить насущное на потом. Небьющееся сердце будто обливалось кровью. Молодая девушка, укутавшись в тонкую шубку, дрожа от холода и еле шевеля своими синими губами, выдыхала через рот клубы пара и шмыгала носом. Казалось, вот-вот она замерзнёт.

Но Виктории не до этого, она совершенно точно решила ехать, в конце концов давно уже она не подвластна собственным чувствам, и совершенно точно... решила отложить поездку. Это знак свыше. Она ведь тоже испытывает жалость, не зверь какой. Её грациозная фигура бесшумно двинулась по снегу к несчастной. Заглядывая в красное от мороза лицо, княжна склоняется над несчастной.

- Ваша замёрзшая фигура совершенно не идёт чудесному саду близ моего дома, миледи. Извольте извиниться и объяснить, на каком основании попрошайки вздумали портить вид возле моего особняка? Ни копейки бездельникам я не дам.

Но её гордый голос дрогнул. На неё смотрели два больших голубых глубоко несчастных глаза. Зрачки в них беспорядочно забегали, а нижние веки намокли (или же на них просто растаял снег).

- Прошу меня простить, В-ваше сиятельство, я не хотела Вас ничем обременить... можно я просто здесь немного посижу... сил нет, дорогу замело. Ни копейки не прошу!

- Где же ты живёшь?

- С Вашего позволения, В-ваше сиятельство, я сирота, нигде не живу... меня замуж выдали, нечестивый муж поколачивал. Только не выдавайте меня! Я обожду, авось пурга закончится, сжалится зима, а потом и папенька, - её голос был настолько тонким, звучал так жалобно, что сердце Виктории разрывалось.

- И что же, что поколачивал? Куда ты собираешься идти, когда в отчем доме не примут? Всех колотят, значит есть за что. Что же теперь, в зиму «нагой» бросаться? А если не замёрзнешь, по билету жёлтому пойдёшь? – инфантильность современной молодёжи раздражала её, а особенно их стремление бороться с устоявшимися законами, придуманными кем-то опытным и мудрым ещё до них.

Она лишь хотела казаться недоступной до чувств и считала, что ничто в этом мире больше не заслуживает её жалости, шрамы помнят 1812 год и того француза, что клялся ей в... впрочем не так важно, давно это было, да и тот оказался предателем.

- Пойдёмте, - говорит она.

- Что Вы! Куда?

- Обождёте у меня, согреетесь.

- Много чести, Ваше сиятельство, как могу я...

- Вы меня боитесь?

- Что Вы! Вовсе нет, как я могу...

- Тогда пойдёмте, коль не хотите меня обидеть, - говорит Виктория.

Хрупкая девушка еле поднялась и, шмыгая носом, поплелась за ней. Благодарности её сыпались до самого входа в особняк, покуда Виктории это надоело. Она приказала служанкам забрать девушку, отогреть её в банях и привести к ужину. Слишком милосердно с её стороны, но Виктории в тот момент казалось, что сам Господь дал ей шанс исправить ошибку – однажды она прогнала доверившегося ей Павла, а теперь ей небесами поручено позаботиться о несчастной сиротке.

***

Покидая родной домик в лесу, Ангелина думала о том, как докатилась до того, что снова пошла на разговор с мужчиной и оказалась без единственного места, в котором чувствовала себя в безопасности. Она корила себя за неосторожность и Владимира за то, что уехал и оставил её одну, несмотря на все причитания. План был запредельно прост – она сядет около особняка и будет замерзать там до посинения, пока её не обнаружит хозяйка.

Но всё оказалось не так просто. «План чертовски, прости Господи душу грешную, надёжен, как швейцарские часы», - думала она, сидя в сугробе и стуча зубами. Виктории всё не было. И с чего она взяла, что княжна выйдет именно этим вечером?

Пурга казалась всё свирепее, находиться на улице стало невозможно. С заходом солнца холодно стало невыносимо. Растирая холодные щёки и нос она уже подумала о том, чтобы прямо сейчас встать и уйти, пока есть силы, но вдруг услышала грубый женский голос, полный величия. Виктория двигалась к ней неслышно.

Ангелина проделывала это много раз: когда просила Дерябиных не выдавать её замуж за купца, когда упрашивала Владимира задержаться с ней на чашку чая при первом знакомстве и ещё много-много раз, чтобы добиться мужского внимания. Глеб действительно в ней не ошибся – вызывать жалость сомнительная, но главная её способность. Вот только роли сиротки она не играла ещё никогда. Серой мышки среди анархистов – да, но не мученицы в сугробе.

Сопротивляясь для приличия и образа, она еле молвит слова благодарности и идёт за княжной. Было бы проще, если бы план состоял в том, чтобы ударить её чем-нибудь тяжёлым и скрыть за метелью своё страшное преступление. Впрочем, актуальная задача удалась и почти не стоила её усилия, но с тем, как она попадает в дом, в ней поднимается страх. В роскошном доме пахнет железом, на языке закрутился металлический вкус.

Вряд ли Виктория станет есть её, высасывать из неё кровь прямо сейчас. В конце концов она для неё сейчас что-то вроде замороженной курицы. Сомнительный деликатес, особы такого статуса недостойный.

«Приготовьте её к ужину», - говорит Виктория, и сердце в груди Ангелины пропускает удар. Сейчас её отогреют в банях, омоют и готовой подадут на стол вампирше. Всё как рассказывал Глеб.

От того казалось, что служанки уже содрали с неё три шкуры, растирая её тёплыми полотенцами и отогревая берёзовыми вениками, от которых баня наполнилась запахом свежести, не только обжигающим нос воздухом. Она старалась ни о чём не думать, но свежевание пойманного кролика Никитой стояло перед глазами, будто сейчас было самым важным её воспоминанием из отрочества.

В общем и целом, к ужину она была готова – в каком бы то смысле ни было. Вопреки худшим ожиданиям, в столовой было накрыто на двоих, и ждала её Виктория, чтобы начать ужин вместе. Да и в маленьких тарелочках уместился только кусок мяса с кровью, а в бокалах – совсем немного вина. От вида такой елы немного подташнивало, но Ангелина считала себя стойкой леди. Наконец, она выдавила из себя:

- Благодарю Вас, Ваше сия... - как вдруг увидела жест Виктории. Княжна выставила открытую ладонь вперёд, желая, чтобы она помолчала и дала в тишине насладиться своим любимым блюдом.

И Ангелина слушается. Взгляд её падает на вино в стакане Виктории. Оно казалось ей темнее, гораздо, и запах доносился от него такой же, как и ото всего особняка в целом – железа. В голову лезут навязчивые мысли о том, чтобы бежать. Её собеседница вдруг молвит что-то, но Ангелина не слышит этого с первого раза.

- Прошу простить...

- Как тебя зовут?

- Ангелина, Ваше сиятельство.

- Редкое имя. Красиво, по-божески, - произносит она и продолжает свою трапезу. – Тебе идёт.

Ангелина снова благодарит её, но кусок в горло не лезет, мясо источает противный запах и кажется неготовым.

- Так, говоришь, идти тебе некуда?

В голове проносится тысяча ответов, и ни один не кажется верным.

- Некуда.

- Значит, начнёшь работу у меня.

- Да как я могу, Ваше сиятельство?

- Они, - говорит она кивая на девушек у дверей, покорно ожидающих указаний, - тебя всему обучат, будешь помогать по дому, по хозяйству... посмотрим, на что сгодишься.

- А коли не сгожусь?

- А коли не сгодишься, выдам ещё раз замуж. Приступай с завтрашнего утра.

Первый и единственный урок Виктории – какой бы ни была доброта, тебе всегда придётся за неё хорошенько заплатить. Ничего не бывает бескорыстно.

Руки Ангелины нервно потряхивает. Ни о каком замужестве и речи быть не может, княжна лжёт. Она просто съест её на ужин, как сейчас она съела кого-то... или выпила, если можно это так назвать.

Глеб настоящий подлец, подставил её, но можно ли его винить за то, что воспользовался её глупостью? Нет, сама дура. Теперь у Глеба всё более, чем отлично. Сидит в тепле с другими анархистами и обсуждает их с Владимиром отъезд.

Но Глеб не собирался на этом останавливаться и сидеть сложа руки, избавившись от главной «благочестивой» помехи. Этим вечером перед ним снова сидели сонные лица и слушали его без всякого энтузиазма, пока он активно жестикулировал, излагая свой план.

- Гуманность – это бредни! Мы больше не можем оставаться в тени. Владимир вернётся и должен увидеть, что был не прав, чего можно достигнуть другими путями. На насилие монархистов можно ответить только насилием. Да, сейчас они давят на нас, перекрыли все пути к народу...

- Да вроде им всё равно, ничего они... - Максим поднимает одну бровь в недоумении, но сразу замолкает от пламенных заготовленных речей Глеба.

- Они воспользовались нашим преимуществом, публикуют в народной газете свои идеи, а мы сидим сложа руки!

- Ближе к делу, не томите, - скучающе произносит Варвара.

- Мы наведаемся в «Народное слово» прямо во время новогодней суеты и устроим им настоящий праздник! Просто запугаем этих книжных червей, помашем перед ними оружием и избавимся от статей. Никаких убийств, только твёрдая рука.

- Ну это уже глупость, - вдруг возражает Никита.

- Глупость?! А когда монархисты с ружьями завалятся в наше пристанище, вы тоже скажите, что это глупость? Либо они их, либо они нас! Варвара, как считаете, это справедливо? Они давят собственный народ, как жуков, а мы проглатываем это и год раскидываем листовки по деревням! Разве это справедливо? А то, что наши близкие читают это, слепо верят им, молятся на монархию, а сами вынуждены страдать в мире горя и запретов – это справедливо? Такой ли жизни Вы хотели, Максим?

- А Вы меня не спрашивайте, я решения такие принимать не волен.

- Тогда голосуем. Даёшь бунт в издательстве!

- Это так неправильно...

- Варвара, так неправильно собираться здесь по вечерам и причитать над своей жизнью! Ну же, соглашайтесь!

- Это безумие.

- Это свобода! Мы поклялись на собственной крови, на то нам шрамы на ладони.

- Я даже не знаю...

- Решайтесь! Даёшь бунт в издательстве!

- Если только припугнуть, Вы правы, это надо остановить.

С согласия Варвары Дерябины покосились на неё, но спорить не стали. Они поклялись Владимиру беречь её и никогда бы не отпустили одну стрелять в сестру Владимира. Лишь одному Никите казалось это всё грязным, неправильным, но ради матери Анархии он готов был подавить свои чувства. К тому же, кто, кроме него, сможет поддержать мирную сторону этой идеи и не допустить глупости со стороны «братьев».

- Так и быть, даёшь бунт.

И Глеб расплывается в улыбке. Не искренней радости, эта улыбка совсем недобрая...