Глава 5: Золотая клетка
Твой старый мир растворился, как акварель под дождем. Он стер его с настойчивостью стихийного бедствия, методично и безжалостно. Сначала это казалось романтичным. Он был тенью за твоим плечом, дыханием на шее, постоянным, властным присутствием, которое вытесняло всё остальное.
Твой телефон зазвонил на второй день. Подруга, с которой ты делила студию, беспокоилась, что ты не выходила на связь. Ты потянулась к аппарату, но его рука легла на твою, холодная и тяжелая.
«Она тебе не нужна», — мягко сказал он, и в его мягкости была стальная уверенность. — «Ты говорила, она не понимает твоего искусства. Зачем тебе тот, кто не видит твою душу?»
Он выключил телефон и бросил его в ящик стола, который потом запер на ключ. Звонок галереи на следующий день он принял сам. Ты слышала, как его голос, вежливый и не допускающий возражений, говорил что-то о творческом кризисе, о необходимости перерыва. Он не советовался. Он информировал.
Он был твоим всем. Солнцем и луной, едой и воздухом. Он диктовал твой распорядок дня, который теперь полностью вращался вокруг него. Ты просыпалась, когда он приходил с рассветом, его пальцы разжимали твои, в которых ты, даже во сне, сжимала кисть. Он кормил тебя с ложечки той самой рубиновой амброзией, которая делала тебя сильной, зависимой и такой же бледной, как он. Он выбирал для тебя платья — черные, бархатные, с высокими воротниками, скрывающими то место на шее, куда он все чаще приникал губами, не оставляя следов, но оставляя волну оглушающей слабости и блаженства.
Он не отпускал тебя ни на шаг. Если ты шла в другую комнату, его взгляд следил за тобой, тяжелый и обеспокоенный. Если ты слишком долго смотрела в окно на город внизу, он вставал позади тебя, обвивал руками и прижимал к своей груди, шепча на ухо: «О чем ты? Думаешь, там есть что-то ценнее, чем то, что у тебя здесь?»
Его одержимость была паутиной, невидимой и липкой. Она опутывала каждое движение, каждую мысль. Ты перестала быть собой. Ты стала его продолжением, дорогой вещью, которой он любовался, которой гордился и которую ни за что не выпустил бы из своих рук.
И самое ужасное — часть тешила это. Эта всепоглощающая страсть, эта уверенность, что ты — центр чьей-то вселенной, пусть и тёмной, была наркотиком. Он высасывал твою прежнюю жизнь, но взамен наполнял тебя собой. Его присутствие было кислородом, и без него ты начинала задыхаться.
Ты пыталась рисовать. Это было единственное, что оставалось от тебя прежней. Но краски лгали. Ты хотела изобразить его — его красоту, его боль, — но на холст выплескивалось нечто иное. Твои картины становились темнее, безумнее, полными ярости и отчаяния, которых ты не осознавала.
Ты писала сны, которые теперь видела каждую ночь. Сны о беге по бесконечному лабиринту, о падении в бездну, о том, что тебя заживо хоронят под слоем бархата и шёлка. И кровь. Повсюду кровь. Алая, как его губы, черная, как его глаза в гневе. Она текла по холстам реками, заливала лепестки нарисованных роз, капала с клыков мраморных ангелов.
Однажды ты очнулась перед мольбертом с кистью в руке, вся в краске, с затекшей шеей. На холсте был изображен он. Но не тот прекрасный меланхоличный аристократ, что кормил тебя с руки. Это был демон. Искаженное яростью лицо, горящие алым глаза, окровавленные клыки и растерзанная, неясная фигура у его ног. Это было пророчество. Исповедь. Крик.
Ты в ужасе отшатнулась, задев банку с разбавителем. Он появился в дверях мгновенно, будто ждал этого крика.
Его взгляд скользнул по тебе, залитой в багряные потеки, потом перешел на картину. На его лице не было ни гнева, ни удивления. Было удовлетворение.
Он подошел, взял твое окровавленное запястье и поднес к своим губам, слизывая каплю краски языком.
«Наконец-то, — прошептал он, и его голос звучал гордо и властно. — Наконец-то ты рисуешь правду. Мою правду. Нашу правду».
Он обнял тебя, испачкав свой идеальный белый свитер алым и черным. Он был счастлив. Он добился своего. Твое искусство, последний оплот твоей индивидуальности, теперь тоже принадлежало ему. Оно стало зеркалом его одержимости, его тьмы.
И ты, глядя на свое творение, на этого монстра, рожденного твоей рукой, поняла, что смотреть больше некуда. Зеркало разбилось, и в осколках отражалась только он. Всегда только он.