Глава 2: Проклятие в золоченой раме
Выставка в галерее «Верден» была для тебя тихим триумфом. Не громким успехом, не толпой восторженных поклонников, а именно тихим, внутренним признанием. Несколько твоих работ, самых мрачных и личных, висели на стенах из грубого бетона, подсвеченные софитами, превращавшими боль в нечто возвышенное. Ты стояла в стороне, прислонившись к прохладной стене, с бокалом теплого шампанского, которое не хотелось пить, и наблюдала. Люди скользили взглядами по твоим картинам, кто-то с любопытством, кто-то с легкой брезгливостью, кто-то просто потому, что так положено.
Ты уже почти смирилась с мыслью, что никто здесь не увидит главного, не почувствует ту пустоту, которую ты пыталась изобразить. Что это просто еще один вечер в маске «подающей надежды художницы».
И вдруг воздух в зале изменился. Сгустился. Будто откуда-то потянуло холодом, не с улицы, а из глубокого подземелья. Ты непроизвольно выпрямилась, ища источник этого внезапного дискомфорта.
И снова увидела его.
Он стоял перед твоей самой большой работой — холстом, на котором клубились черные и багровые вихри, с редкими вкраплениями мертвенно-белого. Картина называлась «Бездна зовет», и сейчас казалось, что он ведет с ней безмолвный диалог. Его спина была к тебе, осанка — прямая и небрежно-властная. Он не просто смотрел на картину. Он её поглощал.
Сердце ёкнуло, узнав его еще до того, как сознание сложило детали воедино. Тот самый мужчина из парка. Тот самый взгляд, который сейчас, казалось, прожигал холст насквозь.
Прежде чем ты успела решить, бежать или сделать вид, что ничего не заметила, он медленно обернулся. И на этот раз между вами не было ночи и расстояния. Софиты ярко освещали его лицо. Слишком идеальное, чтобы быть полностью человеческим. Резкие, четкие скулы, темные, почти черные глаза, в которых не отражался свет, и губы, сжатые в тонкую, выразительную линию. Его взгляд нашел тебя мгновенно, будто он всегда знал, где ты находишься.
Ты застыла, парализованная этим взглядом. Он пересек зал неспешной, хищной походкой, и люди невольно расступались перед ним, даже не понимая почему.
«Ваша работа?» — его голос был низким, бархатным, с легкой хрипотцой, которая скребла по нервам, как шёлк по лезвию.
Ты только кивнула, не в силах вымолвить ни слова.
Он снова повернулся к картине, изучив её так, будто видел не только краску, но и каждую трещинку в грунтовке, каждую дрожь в твоей руке в момент её создания.
«Я покупаю её», —сообщил он, не спрашивая цену. В его тоне не было просьбы, это было утверждение факта.
«Она… не из приятных», — выдавила ты наконец, сама не понимая, зачем пытаешься отговорить его. Может, из инстинктивного желания защитить его от того, что он, казалось, уже знал лучше тебя самой.
Он медленно перевел взгляд на тебя, и в его глазах вспыхнул странный огонь — смесь насмешки и чего-то бесконечно уставшего.
«Приятное — удел тех, кто боится заглянуть в зеркало», — произнес он тихо, но так четко, что слова прозвучали громче любого крика. Он сделал шаг ближе, и запах его ударил в обоняние — старый холодный камень, влажная земля после дождя и что-то неуловимо металлическое. «Вы рисуете пустоту не потому, что боитесь её. А потому что она живёт в вас. И вы скучаете по дому».
От этих слов перехватило дыхание. Он не делал комплиментов. Он произносил приговор. Точный, безжалостный и попавший прямо в цель. Он видел тебя насквозь, видел ту самую трещину, которую ты годами замазывала слоями краски и притворных улыбок.
Ты чувствовала себя абсолютно голой, выставленной на всеобщее обозрение. И самым ужасным было то, что часть тебя — та самая, что рисовала эти картины, — жаждала этого взгляда. Жаждала, чтобы кто-то наконец увидел.
«Меня зовут Ким Тэхён», — представился он, и его имя прозвучало как заклинание, навсегда врезаясь в память.
Прежде чем ты нашлась что ответить, он мягко, но не позволяя возразить, взял тебя за локоть. Его прикосновение обожгло кожу даже через ткань платья.
«Пойдемте. Обсудим детали там, где не так шумно», — это не было предложением. Это было началом. Началом чего-то неизбежного.
И ты, забыв и о выставке, и о шампанском, и о приличиях, позволила ему повести себя. Потому что его слова о пустоте были единственной правдой, которую ты слышала за последние годы. И потому что в его глазах ты впервые увидела не осуждение, а… признание.