Охотники & Вампиры. Начало

Радостное щебетание птиц, встречающих новый день, разбудило Мирославу. Несмотря на неистовый дождь, который вчера лил целую ночь, наступившее утро выдалось хоть и пасмурным, но сухим. Присев на кровати, девушка потянулась.

Ворсинки ковра нежно поглаживали и щекотали ее ступни, когда она, встав с постели, босиком подошла к туалетному столику и посмотрелась в зеркало. Оттуда на нее смотрели разноцветные глаза – один голубой, другой зеленый. Не прошло и минуты, когда оба глаза стали одного цвета.

– Значит, сегодня голубые, – тихонько констатировала девушка, привыкшая к такому капризу ее глаз. Каждое утро, словно не способные определиться, они меняли цвет на голубой или зеленый. Является ли это побочным эффектом раннего обращения?

Единственным источником освещения в полутемной комнате была полоска света скрывавшегося за тучами солнца, которая проникала внутрь между закрывавшими окно шторами. Мирослава резко отдернула занавески, с запозданием подумав, что за окном может светить яркое солнце. После того как она не почувствовала жжения на коже, она с опаской открыла один глаз и с облегчением выдохнула, когда увидела выцветшее небо. Девушка оперлась руками на холодный мраморный подоконник, выглядывая в окно и радуясь столь редкой возможности полюбоваться утренними пейзажами благодаря пасмурной погоде. Она еще не забыла красоту природы, купающейся в солнечных лучах погожим весенним утром, когда зелень, казалось, приобретала самый яркий оттенок рубинового зеленого, а лазурное небо было далеким и необъятным. Девушка печально вздохнула – пора бы ей начать привыкать к мысли, что она больше никогда не увидит такого неба.

Когда Эренштайн вышел из кареты вслед за Ливингстоном, он не без удовольствия отметил, как чета Валейко, стоявшая на крыльце своего небольшого поместья, ловко скрывала свое удивление и недовольство его визитом. Ловко, но недостаточно умело для него – слишком долго он прожил, чтобы не распознать этих простых чувств.

Он перевел взгляд на их дочь, которая стояла позади своих родителей, – вот уж кто точно не скрывал своих эмоций. На ее лице тоже читалось удивление, но при этом и некая неловкость. Когда их глаза встретились, она поспешила отвести взгляд, начав с чрезмерной увлеченностью рассматривать друга своих родителей.

Хотя, возможно, и не с чрезмерной, ведь она видела Ливингстона впервые. Мирослава не раз слышала от родителей о в-то-время-еще-необращенном вампире, который помог им устроиться в Великобритании в одной из тихих деревушек, когда они переехали туда, покинув свою родину. Обоим перевалило за полвека, в то время как Ливингстон, уже пройдя свой тридцатилетний рубеж, еще не прошел процесс обращения.

Судя по тронутым сединой волосам и нескольким морщинкам на его лице, он обратился в свои 40-е, выглядя не менее чем на лет десять старше своего спутника и ровесником ее родителей.

Но все было не так. Обманчивая неизменная вампирская внешность вносила путаницу, и зачастую вампиры сами не могли определить возраст друг друга. Вообще, возраст их мало волновал, потому что, как они сами говорили: «у вампиров есть молодость, но они лишены старости». Однако, действительно ли ее нет? Каждый вампир чувствует себя молодым после обращения, даже если он прошел этот процесс в шестьдесят лет и по ходу приобрел ряд заболеваний, которые неизбежно сразу же проходили; но из-за охотников, до сих пор неизвестно, насколько долго вампир способен прожить.

Мужчины приблизились к крыльцу и поздоровались с четой Валейко. В серых, словно грозовые тучи, глазах Ливингстона играл шаловливый огонек, от чего он производил впечатление веселого человека. Он не знал о существовании девушки, поэтому был поражен, приметив ее.

– Ваша дочь? – поинтересовался он, а затем не менее ошеломленно добавил: – Уже вампир?

– Да, она обратилась несколько месяцев назад.

– Но... сколько ей? – растерянно спросил мужчина.

– Восемнадцать.

Он почесал переносицу кончиком указательного пальца и кивнул, а затем отошел в сторону, пропуская своего друга, который стоял за ним.

– Право, я не знал, что у вас есть дочь, да еще в таком юном возрасте ставшая вампиром. А г-н Эренштайн мне ничего не рассказывал, после того как я посоветовал ему пригласить вас на бал... – Он перевел взгляд на Эренштайна, а тот лишь еле заметно пожал плечами в ответ. Нахмурив на того брови, Джеймс опять посмотрел на чету Валейко с сияющей улыбкой. – В любом случае, я вас поздравляю! Это такая редкость для нас иметь детей... – Стукнув себя полбу, он прибавил: – Совсем забыл сказать, но вы уже, наверняка, догадались. Вы же знакомы с Альфредом фон Эренштайном? Он тот друг, о котором я написал...

– Да, как Вы сами упомянули, мы познакомились на его же балу, – мягко сказала Елизавета.

Мирослава еле слышно хихикнула, прикрыв ладонью рот и отмечая про себя, что Джеймс Ливингстон был болтливым, но очень забавным и улыбчивым джентльменом.

Чего не скажешь о его спутнике. От того так и несло высокомерием и всезнанием.

– Чего же мы стоим на пороге? – произнес Святослав. – Прошу в наш дом.

Семья Валейко отошла от входных дверей, пропуская гостей внутрь.

Мирославе понравилось слушать смешные истории Ливингстона, которые то и дело прерывались смехом присутствующих, когда они сидели за круглым деревянным столом в одной из комнат дома и пили чай. Комната имела голубые, словно чистое утреннее небо стены и разнообразные растения, рассаженные в цветочные горшки. Создавалось ощущение, что они сидели в саду в беседке, но из-за больших окон и отсутствия на них штор вампиры могли находиться в этой комнате при солнечном свете только в такие пасмурные дни. Раньше Мирослава не понимала, зачем нужна была эта комната, ведь она все равно была жалким подобием утреннего сада. Теперь девушка понимает чувства своих родителей.

Но сколь интересно бы Мирославе ни было, вскоре девушка подумала, что возможно ее родители захотят поговорить со своим другом наедине, поэтому она решила их покинуть. Конечно, причиной была не только ее учтивость, но и тот факт, что она чувствовала себя неуютно, сидя подле Эренштайна. Поэтому извинившись и откланявшись, она поспешила удалиться.

Когда Мирослава ушла, Эренштайн был не прочь последовать ее примеру. По какой-то причине, чета Валейко не жаловала его, и сидеть в напряженной атмосфере, сколь бы он не любил по случаю досаждать людям (что было одним из его любимых развлечений), было утомительно, не смотря даже на все старания его друга разрядить обстановку. Когда мужчина уже был готов покинуть эту компанию, Ливингстон задал вопрос, который его, признаться, самого интересовал.

– Почему ваша дочь так рано обратилась? – поинтересовался Ливингстон, у которого это никак не укладывалось в голове, так как то, что первая жажда появлялась после тридцати, было давно известным фактом среди вампиров.

Чета Валейко переглянулась между собой прежде, чем Святослав ответил:

– Мы сами до конца не понимаем, почему... – Мужчина замолчал. Взяв чайничек, он начал доливать себе в чашку чай. Струйка заваренного травяного чая журчала, наполняя чашку и нарушая нависшую в зале тишину. Поставив чайник на стол, он продолжил: – Возможно, это была защитная реакция на нападение охотника. Около полугода назад к нам в дом устроился один молодой человек. Оказалось, когда он был ребенком, его мать убили во время обращения, и с тех пор он питал ненависть к убийце. Позже его просветили, что убийцей был вампир, и он уже перевел свою ненависть на всех нас. Когда его приняли в семью охотников в качестве ученика, он узнал о нашей семье... – Святослав отхлебнул чая, и, недовольно поджав губы, начал добавлять кубики сахара. – Мы его наняли в качестве прислуги, не подозревая о его... связи с охотниками. Спустя пару месяцев в один прекрасный день он решил нас убить, начиная с Мирославы, так как посчитал, что избавиться от необращенного будет проще. – Он прекратил добавлять сахар, и в комнате послышался звон серебряной ложечки о фарфор. Эренштайн невольно поразился добавленному количеству сахара, он не сомневался, что от такого чая у него непременно бы свело не только зубы, но и всю челюсть. – Глубокой ночью он забрался в спальню Мирославы. Возможно, она была бы уже мертва, если бы в ней не проснулась жажда. Когда мы услышали шум и прибежали к ней – этот молодой человек уже лежал обескровленный на полу, а Мирослава испуганно забилась в углу и проходила неприятный процесс перехода, который мы с вами все хорошо помним.

Все присутствующие передернулись от воспоминания. Процесс перехода, то есть момент превращения необращенного в вампира, был не более приятным, чем быть затоптанным стадом лошадей во время лихорадки. Голова раскалывалась, словно зажатая в тиски, вызывая желание оторвать ее ко все возможным чертям, тело ныло и знобило, а сильный жар, казалось, плавил внутренние органы, превращая их в вареное месиво. Но боль спустя несколько минут проходила так же внезапно, как и появлялась, после чего чувствовалась необычайная легкость.

Вероятно, в этом возрасте Мирославе было сложно принять факт убийства человека, который к тому же был немногим старше нее самой. Никому из вампиров не было легко, но с возрастом начинаешь смотреть на некоторые вещи иначе, проще, чем в юности.

Ливингстону необходимо было узнать мотивы Святослава Валейко насчет вступления в Совет, и Эренштайн сомневался, что у того был хоть малейший шанс разузнать что-либо, если он продолжит присутствовать при разговоре. У него уже появились соображения по поводу натянутой между ними атмосферы. Сколько бы Совет не просил помощи у Альфреда, когда они в ней нуждались, многие члены с жестко консервативными взглядами не разделяли его мнения по некоторым политическим вопросам, а, следовательно, и не особо жаловали. Неудивительно, почему столь же консервативный Меттерних благоволил именно вампирам, тем самым зля охотников. Если охотники хотели революции, то Совету стоило бы побояться повторения событий, имевших место во Франции несколько десятилетий назад, а не настраивать других вампиров против Альфреда.

Эренштайн покинул комнату, сославшись, что не хочет мешать дружеской беседе. Выйдя за дверь, он направился вдоль коридора до главной лестницы. Дойдя до первых ступенек, он вспомнил, что, когда они поднялись на второй этаж, его внимание привлекла картина, висевшая на стене, прямо перед лестницей. Мужчина развернулся и подошел к ней, чтобы взглянуть.

Картина была написана маслом и изображала типичный австрийский пейзаж – холмы, покрытые салатово-изумрудной травой. Несмотря на всю «сочность» изображенной травы, его привлекла вовсе не она. Бóльшую часть картины занимало небо – лазоревое и безмятежное, которого кое-где коснулась легкая белизна облаков.

Мужчина затаил дыхание, смотря на эту картину. Когда-то очень давно, будучи ребенком, он убегал от родителей и надоевших занятий к холмам, что простирались за их домом. Там он купался в прохладной воде кристально-чистого ручейка, ложился на нежную траву, набирал в легкие воздух, пропитанный запахом полевых цветов, и наблюдал за проплывающими мимо пушинками-облаками...

Альфреда охватило мучительное желание увидеть это бескрайнее небо вновь. Протянуть к нему руки и почувствовать, как его голубизна поглощает своей чистотой, своими кажущейся молодостью и в то же время спокойствием, до краев наполняя земное сердце той легкостью, которое способно вдохнуть в него только небо.

Но, увы, для вампиров был предназначен лишь серовато-белый, словно вовсе не тронутый краской из-за забывчивости художника, небосвод пасмурного дня, либо же индиговый, почти черный небосвод ночи.

– Роза, вы установили в саду мольберт? – спросил веселый голос, эхом доносясь из коридора.

– Да, госпожа, – вежливо ответил другой женский голос.

– Хорошо, тогда можешь ид... – Мирослава оборвалась на полуслове, когда, выйдя на лестничную площадку, она заметила, как в их сторону смотрел мужчина, – ...ти, – резко закончила девушка. Служанка послушно удалилась.

С минуту они молча смотрели друг на друга. Девушка бы предпочла проигнорировать гостя, но, понимая, что не может этого сделать, она, тяжело вздохнув, подошла к мужчине и сделала небольшой реверанс, на что тот ответил кивком.

– Вы уже закончили беседу? – мягко поинтересовалась Мирослава.

– Я решил дать старым друзьям вспомнить былое, – сказал Эренштайн, чьи губы коснулась слабая ухмылка.

Девушка кивнула, и между ними вновь повисла неловкая тишина. Мирослава напряженно перебирала в голове темы для разговора, но ее попытки оказались тщетными. По меркам светской беседы их молчание непозволительно затянулось, но было бы немыслимым с ее стороны оставить гостя одного. Когда зазвучал его голос, девушка невольно вздрогнула от неожиданности.

– Будете ли Вы так любезны, фройляйн Мирослава, сказать мне, кто автор этой картины? – Мужчина кивком указал на висевший рядом пейзаж. – К сожалению, художник подписался лишь своими инициалами.

Мирослава ответила не сразу. Вначале какое-то время неотрывно смотрела на указанную картину, а затем отстраненно спросила:

– Она Вас чем-то привлекла?

– Не каждый художник способен так... тонко передать синеву неба. Мне было бы интересно взглянуть на другие его работы.

– Уверяю Вас, этот художник весьма зауряден, – сухо ответила девушка. – На данный момент, это единственная стоящая внимания картина.

– Вы говорите так, будто бы знаете этого художника лично и недолюбливаете его, – удивился Эренштайн. Он был озадачен ее нежеланием говорить имя художника.

От то ли улыбки, то ли усмешки в уголках губ Мирославы появились ямочки. Она оторвала взгляд от картины, и посмотрела на собеседника.

– Можно и так сказать.