Глава 1. Бал
Австрия, март 1844 год
Цокот лошадиных копыт и скрип колес кареты нарушали тишину пришедшей ночи. На далеком черном небосводе блестел молочный диск луны, окруженный белой пылью рассыпавшихся по небу звезд. Предзакатное пение птиц, которые суетливо готовились отойти ко сну, давно смолкло, если только не считать уханье сов, вылетевших на охоту.
Леденящее волнение все сильнее охватывало девушку с каждой минутой их приближения к особняку. Сложив указательный и большой пальцы левой руки в кольцо, она неосознанно царапала ногтем внутренний уголок на кончике большого пальца. Она сжала руку в кулак, но тут же разжала, так как холод пальцев передавался ладони. Подув на руки, чтобы немного их согреть, девушка поспешила надеть перчатки, которые лежали на ее коленях.
Она отодвинула занавеску на окошке кареты. За стеклом мимо проносились черные изогнутые силуэты деревьев с трепещущими на них такими же черными листьями. Их кривые очертания вселяли ужас, от чего неприятное тепло, зародившись где-то в области желудка, мелкой дрожью пронеслось по всему телу девушки до самых кончиков пальцев. Стройными рядами эти деревья возвышались вдоль дороги словно немые стражники, охраняющие владения.
Девушка перевела взгляд на сидевших напротив родителей. Оба молчали и, казалось, дремали: отец – скрестив руки на груди, а мать – сомкнув на коленях.
Только когда донеслись первые звуки музыки, а за ними послышался текучий неразборчивый шум из смеха и слов, они открыли глаза. Изумрудно-зеленые глаза матери и небесно-голубые глаза отца сверкали в темноте при серебряном свете полной луны, словно сами освещали пространство вокруг них. Лица обоих, бледные словно мраморные изваяния, выражали равнодушие. В тот момент у девушки промелькнула мысль о том, будет ли она такой же в их возрасте.
Наконец карета остановилась. Морозный воздух вихрем влетел внутрь, когда лакей отворил дверь.
– Gnädiger Herr, gnädige Frau, gnädiges Fräulein, herzlich willkommen! [(нем.) Милостивый государь, милостивые государыни, добро пожаловать!]
Ее отец вышел из кареты и, подав руку, помог выбраться своей жене и дочери. Прикусив нижнюю губу, девушка старалась унять дрожь в руках, чтобы не выдать отцу своего напряженья.
Огромный особняк в стиле барокко светился желтыми картами окон. Широкая мраморная лестница вела вверх к массивным деревянным дверям, своим отворенным видом, зазывавшим гостей внутрь. Яркий свет холла резал привыкшие к темноте глаза, но девушка продолжала следовать за своими родителями до тех пор, пока они не добрались до залы.
Их приход объявили, но, казалось, он никого не заинтересовал, так как ни один взгляд не был обращен ко входу в бальную комнату.
Почти ни один. Вскоре, девушка ощутила пристальный взгляд, направленный в их сторону. Неподвижный, внимательный, изучающий. Холодный. Но чей взгляд можно было назвать здесь обладающим хоть толикой тепла?
Ее шаги были скованными, когда она продолжила идти вслед за своими родителями. Ее нельзя было винить – это был ее первый выход в свет среди себе подобных. Движения, неуклюжие и детские в ее восемнадцать лет, выдавали ее незрелость и страх. Она была самой молодой среди всех присутствующих, слишком молодой. Значительно выделяясь среди гостей, которым на вид можно было дать от тридцати и выше, своими полными интереса и жизни глазами, она вскоре заставила обратить на себя внимание. Гости перешептывались за ее спиной, так как никто до нее не был обращен в столь юном возрасте.
Но среди всех этих взглядов, девушка отчетливо выделяла тот первый, все еще наблюдавший за ней.
– Guten Abend, Swjatoslaw und Elisaweta Waleyko [(нем.) Добрый вечер, Святослав и Елизавета Валейко], – обратился к ним мужской голос.
– Guten Abend, Herr... [(нем.) Добрый вечер, господин...]
– Alfred von Ehrenstein, – подхватил ее отца мужчина. – Ich freue mich Ihr hier zusehen. Waleyko... Sind Sie Russisch? [(нем.) Я рад Вас здесь видеть. Валейко... Вы русские?]
– Nicht wirklich, wir sind aber Slawen. [(нем.) Не совсем, но мы славяне.]
Впервые она взглянула на него, когда услышала его фамилию – Эренштайн. Он был хозяином дома. Ему можно было дать около тридцати, но его внешний вид, как и всех присутствующих гостей, был обманчив и не являлся истинным показателем его возраста.
– Ihre Tochter? [(нем.) Ваша дочь?] – их глаза встретились, и девушка узнала тот же холодящий взгляд, который следовал за каждым передвижением семьи Валейко.
– Ja, ihr Name ist Myroslava. [(нем.) Да, ее зовут Мирослава.]
– Sie sieht sehr jung... [(нем.) Она выглядит очень молодой...]
– Sie ist nur achtzehn [(нем.) Ей только восемнадцать], – ответила ее мать.
– Wirklich? [(нем.) Правда?]
Он не сводил с нее удивленных глаз, что еще больше заставляло Мирославу чувствовать себя неуютно. Она бы с радостью ухватилась за любую возможность сбежать из этого дома, если бы только могла.
– Sie sind bezaubernd [(нем.) Вы очаровательны], – произнес господин Эренштайн, едва касаясь губами тыльной стороны ее руки.
– Sie sind sehr freundlich, Herr Ehrenstein [(нем.) Вы очень любезны, г-н Эренштайн], – были ее первые слова, сказанные ему, с предательской дрожью в голосе, на которые он ответил сдержанной улыбкой.
Протяжные, скрипучие звуки скрипки всегда напоминали Мирославе безудержный плачь души. Даже в оркестре скрипка звучала отдаленно, отдельно от других инструментов, словно, не желая или попросту не способная открыться им. Печаль переполняла каждый издаваемый ею звук, рассказывая окружающим о своем всепоглощающем одиночестве, которое она не в силах побороть. Каким облегчением для Мирославы стало, когда эта унылая мелодия прекратилась.
– Würde Ihre Tochter so freundlich zu mir, um mir ihren ersten Tanz zu geben? [(нем.) Будет ли Ваша дочь так любезна, чтобы подарить мне свой первый танец?] – спросил Эренштайн ее родителей, подавая ей руку.
– Ich kann 'nein' nicht sagen, oder? [(нем.) Я ведь не могу сказать «нет», не так ли?] – она улыбнулась и вложила свою в белоснежной кружевной перчатке руку в его.
– Doch! Das, dass ich ein Herr dieses Hauses bin, verpflichtet Sie zu nichts. [(нем.) Отнюдь! Вас ни к чему не обязывает то, что я хозяин этого дома.]
Он провел ее через толпу к середине залы. На танцевальном полу уже стояли застывшие в ожидании пары. Замершие в начальной позиции вальса, они выглядели как неподвижные куклы, которые, как только заиграет оркестр, оживут и сорвутся с места, полностью отдавшись музыке. Но пока они с любопытством поглядывали на хозяина бала, перешептываясь, и, возможно, даже подслушивая их разговор.
– Stimmten Sie zu wegen der Angst vor den Folgen Ihrer Absage? [(нем.) Вы согласились из-за боязни последствий Вашего отказа?]
– Wenn ich wollte, würde ich auch den Prinzen zurückgewiesen haben. [(нем.) Если бы я захотела – отказала бы и принцу.]
– Слишком дерзко, г-жа Валейко, не находите?
Ошеломленно раскрыв глаза, Мирослава спросила:
– Вы говорите по-русски? – и получила лишь ухмылку в ответ.
Прежде, чем она успела сказать что-либо еще, заиграл оркестр, и пары пустились в вальс.
Оба не проронили ни слова с самого начала танца. Какое-то время взгляд мужчины блуждал по залу, поэтому девушка, не боясь попасться на чрезмерном любопытстве, решила украдкой рассмотреть своего партнера.
На первый взгляд его внешность казалась безупречной. Тщательно подобранное платье говорило скорее о его педантичности, чем об аккуратности. Его внешность тоже отдавала бы холодом идеала, если бы нос с горбинкой и оттопыренные уши не нарушали правильность черт лица. Его непослушные прямые волосы походили на взъерошенное ветром пшеничное поле. От контраста скрупулезного наряда и небрежно уложенных волос становилось понятным, что эти непокорные власы доставляли их обладателю немало нежеланных хлопот. Редкий цвет глаз сочетался с его золотистыми волосами, с тем отличием, что глаза были золотисто-оранжевые как оттенок пшеницы, залитой красным светом заката. Вдобавок к своему привлекательному лицу, он обладал высоким ростом и средним телосложением, и будь на ее месте простая человеческая девушка, Мирослава нисколько не сомневалась, что та бы сделала все возможное, чтобы заполучить себе такого кавалера. Но Мирослава не была человеком, и ее нельзя было удивить вампирской красотой, коей обладали если и не все, то многие вампиры.
Но ощущать на себе прикосновения мужчины было для нее впервой. Он первый, если не считать ее отца и учителя танцев, кто держал свою руку на ее спине. В этом не было ничего особенного, и в то же время ощущение тепла его ладони на ее лопатке, которое напоминало ей об их близости, вызывало у нее смущение, и девушка изо всех сил старалась не выдать своих чувств, скрываясь под маской дерзости.
– Касательно Вашего вопроса... – неожиданно прервал их молчание Эренштайн. – Вас это удивляет?
– Больше нет. На мгновение я забыла, что вампиры живут долго, – сухо ответила Мирослава и затем добавила: – Хотя я даже не знаю Вашего возраста, г-н Эренштайн.
– Зовите меня Альфредом, – проговорил он, переведя на нее свой взгляд.
Внезапная просьба партнера на секунду перемешала все мысли в ее голове. Но взяв себя в руки, она сказала:
– Мне очень жаль, г-н Эренштайн, но я не смею.
– И уговоры не помогут?
– Вы совершенно правы.
– Что ж... – мужчина сделал глубокий вдох, смиряясь с упрямством партнерши.
Оркестр смолк, и танцующие пары остановились. Вскоре тишина сменилась разговорами гостей, и многие пары начали расходиться, оставив только нескольких желающих станцевать еще один танец со своими нынешними партнерами.
Мирослава и Эренштайн стояли на том же месте, где закончили танцевать. Он не отпускал ее: его правая рука спустилась с лопатки девушки на ее талию, а в левой – он все еще держал ее руку. Подойдя ближе, чем нужно было в танце и чем было позволено для соблюдения приличий, он склонился к ней и прошептал ей на ухо:
– Я получил удовольствие, танцуя с Вами. Надеюсь, в скором времени Вы измените свое решение, фройляйн Мирослава. – Его горячее дыхание обжигало ее кожу, а так бесцеремонно произнесенное им ее имя заставило мелкую дрожь пробежать по ее телу. Отстранившись и отпустив Мирославу, он поцеловал ее руку, а затем добавил: – А знать мой возраст, я думаю, Вам не стоит.
Проведя девушку обратно к ее родителям, мужчина направился к другим гостям. Она ничуть не сомневалась, что он заметил впечатление, которое на нее произвел, так как предательский румянец, сколько ни старайся его скрыть, отчетливо выделялся на ее еще не побледневшей коже.