X
Тринадцатое апреля 1282 года, пятница. Рыцари Круглого стола отмечали годовщину героической кончины Артура. Но Ланселот знал — это последний раз, когда они поминали короля. Безусловно, незыблемая память о герое не могла кануть в лету, её было невозможно омрачить или придать забвению. Однако к тому времени во всём Ордене остался лишь единственный рыцарь, знавший Артура лично — сам Тиберий Бледрик. И со всей преданностью он, увы, не мог не заметить, что столь трагичная, но знаменательная дата превратилась в очередной праздник роскошных пиров и попойки. Монархи, аристократы и даже сами рыцари жаждали скорее пуститься в длительное празднование, чем почтить память отца Круглого стола.
Ланселот не осуждал их. Они не знали Артура, не видели, какие чудеса тот творил. Пусть вода из Святого Грааля даровала долголетие, но она не награждала рыцарей бессмертием, а потому ныне в Ордене числились одни юнцы. Да, воины не уступали праотцам в отваге, в груди каждого раздавалась героическая трель сердца, полная идей чести и славы. Однако времена настали другие, и король Артур уже не навевал на новых рыцарей трепет и восторг.
От таких мыслей Тиберию становилось печально. Он чувствовал, как не поспевал за временем. Рыцарь ощущал всей своей душой, — если та, конечно, имелась у него, — что остался где-то позади, за тернием забытья, в пустотах ныне хладных сердец, что покоились в сырой английской земле. Он, будучи живым, канул в лету. Происходили вокруг перемены, которые Ланселот не мог принять и подчиниться им. Вот и чувствовал себя, будто рыбёшка, выброшенная на сушу — бессильно извивающаяся, пытающаяся сопротивляться тому, что уже давно погубило. А позади неё плескалось море: оно бурлило, его переменчивые волны готовились исторгнуть из себя очередного, кого не приняло время.
Тем не менее жизни Озёрного оставался единственный, кто благоговейно и преданно всегда помогал старому рыцарю вернуться из окончательного беспамятства.
Дюгрей.
Во дворе Виндзорского замка устроили настоящее торжество. Даже сам Эдуард I, который только взошёл на престол, удостоил чести всех рыцарей Круглого стола своим визитом. Играла музыка, столы даже на улице ломились от пиршеств. Тиберию стало интересно: если то было лишь прелюдией праздника, то какие убранства и роскошь ожидали их на приёме внутри дворца. Тогда ещё барон Бледрик восседал поодаль от короля и наблюдал за праздником. По другую сторону от трона сидел декан капитула Сен-Поля, а также судьи и шерифы, многих из которых Ланселот так и не узнал. Прочие титулованные аристократы уместились ровными рядами сбоку от королевского седалища вместе с послами. Государь прибыл в Виндзорский замок довольно поздно, а посему и само торжество пришлось начать лишь после полудня.
Уже минувшим днём начались различные состязания среди мужчин: на силу, ловкость и выносливость. Гости пытали счастье в стрельбе из лука, метании топориками и рубке дров на скорость. Некоторые, особо юные и прыткие, пробовали стянуть металлическое кольцо с лентой, закреплённое на вершине башни из веток. Задача оказалась не из лёгких — своеобразный донжон достигал высотой в роста три человеческого. Сама конструкция имела наглухо сплетённые между собой ветви, настолько, что палец было некуда просунуть. В тот день никто кольцо так и не смог заполучить, пусть и пытались многие. Крепкие мужи состязались даже с некоторым отчаянием: так им хотелось привлечь внимание короля. Лорды предпочитали лакомиться пряностями со стола и обмениваться сплетнями. Леди занимались почти тем же самым, лишь немногие отплясывали небольшими группками в углах садов.
С началом сумерек вдоль дороги и бесчисленных тропок во внутреннем дворе замка лакеи зажигали факелы. Неподалёку от входа некоторые гости прыгали через костры. Главный жгли в самом центре сада. Казалось, что языки его пламени достигали звёзд на небе. Он озарял весь двор. Слева и справа от этого кострища тлели огни поменьше, создавая таким образом подобие Круглого стола, где самое большое огнище замыкало круг. Гости вели хороводы вокруг него, кидали венки и читали молитвы наперебой с бардами, излагавших поодаль очередной героический эпос об Артуре. По бокам от костров строились в ровные ряды столы, поверх которых на плотных скатертях накрыли различные лакомства и установили бочки с элем. На тарелках изредка встречались дичь и овощи — горячие блюда намеревались подавать в тронном зале. Поэтому гости в основном ели фрукты, — особенно им полюбились привезённые из Сирии финики, — медовые соты, фаршированные сыром яйца и сахарный пудинг из риса.
Люди радостно ликовали и веселились. Эдуард I временами начинал заливисто смеяться. Щёки государя рдели то ли от тепла огней, то ли от алкоголя в кубке. Его трон, массивный и вычурный, заметно возвышался над декоративным стулом барона с высокой резной спинкой. Король с первого дня правления дал понять Тиберию, что не прочь дружить с Орденом, но ни Ланселот, ни кто бы то ни был из рыцарей, не был ровней даже личной охране королевского двора, не то что ему самому. Паладины Круглого стола должны были защищать королевскую особу, но Эдуард предпочитал нанимать наёмных арбалетчиков, раздавая некогда ценные рыцарские титулы всяким простакам, словно пенни. Вот они, новые времена. Никаких Круглых столов. Теперь любой мужлан с улицы мог стать рыцарем. Будущий лорд-канцлер пережил сотни битв, тысяч людей, что были могущественнее нынешнего короля. Но теперь ему приходилось сидеть практически у ног Эдуарда.
— Скажи мне, Тиберий, — заявил король и поманил рукой одного из слуг с подносом фруктов. Сорвав с гроздья виноград, монарх закинул его рот, — ты знавал Артура лично, да? Так рассуди: кто из нас, как царь, лучше?
Ланселот внимательно посмотрел на Эдуарда, пытаясь понять, шутил ли тот. Вид у сира был лукавый – он изначально знал ответ.
— Вы знаете ответ, мой государь.
Король развалился на троне. Его курчавые волосы сильнее оттеняли румяные скулы. Однако, несмотря на ленивую позу и затуманенный взгляд, Эдуард всё равно выглядел вальяжным. Даже его смеющиеся глаза и полуулыбка не смогли скрыть серьёзность намерений. Он не был пьян. Сальные шуточки оказались попыткой проверить Ланселота. Проверить на что — рыцарь пока не понял. Однако с первого дня Тиберий увидел в новом короле некую силу, даже угрозу. Вот только тогда он ещё не догадывался, какой конфликт встанет между королём и его сыном.
— Ладно, Тиберий, довольно с тебя. Пойдём во дворец. — Государь встал с места. Вероятно, ответ старшего Бледрика его не удовлетворил.
Вскинув руки, Эдуард I Длинноногий спустился с помоста и позвал всех в главный зал для продолжения торжества. Толпа лишь на мгновение замерла, а затем начала ликовать пуще прежнего. Она мощным потоком двинулась к главным воротам, но тех не пускала охрана, пока во дворец не вошёл сам король со своей свитой. Тиберий было двинулся за ним, как вдруг его окликнул сзади Ламорак Уэльский.
Стоит оговорить, что самый юный рыцарь Круглого стола довольно быстро вошёл в круг особо доверенных людей Ланселота. Личные тайны сэру Уэльскому тот не доверял. Однако частенько отправлял молодого рыцаря по личным поручениям. Например, как в тот день — найти Дюгрея. И он нашёл.
— Лорд-канцлер, позвольте отвлечь вас. — Ламорак сложил кулак у груди и склонил голову. — Я отыскал вашего сына. Он неподалёку, в королевском лесу. В охотничьей хижине к востоку отсюда.
— Что этот мальчишка там забыл, когда должен быть тут, при дворе? — проскрежетал Озёрный.
— Не знаю, сэр, — неуверенно ответил рыцарь, смущённый гневом Ланселота. — В его возрасте я совсем был сорванцом. Так что, прошу, не серчайте на него сильно.
Тиберий вздохнул и обернулся на удаляющегося короля. Тот наверняка мог заметить отсутствие главы Ордена, но если старший Бледрик исчезнет ненадолго, то может, удастся избежать лишнего внимания. Ланселот двинулся в сторону конюшней. Пришпорив коня, рысью по пятам следовал Ламорак. Спешившись перед рыцарем, он быстрым шагом добрался до жеребца Ланселота и за уздцы привел того к барону.
— Благодарю, — бросил Тиберий и взобрался на коня. Увидев, что сэр Уэльский тоже оседлал свою лошадь, он взмахнул рукой. — Иди во дворец, Ламорак.
— Но сэр...
— Насладись вечером. Я должен поговорить со своим сыном наедине.
Ламорак пребывал в замешательстве ещё несколько мгновений, но затем, коротко кивнув, двинулся в сторону Виндзорского замка. Тиберий проводил того взглядом, а затем пришпорил коня.
Галопом нёсся мощный жеребец Ланселота Озёрного, пересекая поляны и узкие заводи. В ушах рыцаря звенело от гнева. Он так крепко сжал поводья, что на руках побелели костяшки пальцев. Больше всего в жизни барон ненавидел разочарование. И теперь оно преследовало его каждый день.
Да, будучи юношей, старший Бледрик сам не отличался кротким нравом. Однако, с другой стороны, он всегда был таким: буйным, ретивым и непослушным. Но Дюгрей с самого рождения отличался от него. Неудивительно, что он нашёл общий язык с Галахадом: вовсе не с Гаррисоном Кентом, а с кровным сыном Ланселота — сэром Галахадом I. Дюгрей под стать ему был более смиренным и сдержанным. Их невозмутимость и даже местами хладнокровность вызывали поначалу уважение у Тиберия. Но была лишь одна деталь — существенная деталь.
Галахад являл собой само средоточие чистоты. Он был первым рыцарем-командором Ордена. Именно ему удалось отыскать Священный Грааль, подаривший рыцарям столь желанное долголетие. Святая вода позволяла не только регенерировать раны и долго жить, она также наделяла каждого невероятной силой. Однако отрочество Галахада оказалось почти столь же мрачным, как и детство Дюгрея. Будучи брошенным Ланселотом в детстве, Галахад рос среди монахинь, пока сам не объявился в Ордене уже окрепшим юношей. Лишённый родительской любви в детстве, он, как никто другой, понимал, насколько тяжело приходилось приёмному сыну Тиберия, пусть Галахад и не догадывался о настоящей сущности Дюгрея. Тем не менее это не помешало ему любить брата — как родного. И научить того любить также. Столь благородный поступок лишь в очередной раз доказывал внутреннюю чистоту Галахада. Он был сдержанным и благоразумным, а младший из Бледриков обучился хищному хладнокровию. И Ланселот видел в этом порок. Чудовищный порок.
Несмотря на свою любовь к Дюгрею, Тиберий боялся его. Боялся с первой поры: как окроплённый кровью его же предков, стоя у сгорающего до тла дома, рыцарь смотрел на маленького Лукана, а тот глядел в ответ. Младенец жалобно поскуливал, потирая мокрые от слёз глаза. Но при этом он не отрывал взора от Ланселота ни на секунду. Кавалер держал его аккуратно, смущённо заглядывая в эти бездонные зелёные глаза. В них читался страх и что-то ещё, нечто более мрачное, чудовищное, как посчитал сам Тиберий. Дитё опустило взгляд и увидело на доспехах рыцаря ошмётки плоти, которые всё ещё пахли его отцом. Принюхавшись, он замер на мгновение, а затем неожиданно издал гортанный звук. Ланселот не сразу понял, в чём дело — до сего момента барон никогда не сталкивался со столь малыми обскурантами.
Дюгрей откинулся на руках рыцаря и жалобно заскулил. Булькающий звук доносился откуда-то изнутри раздутого брюшка. Его череп начал деформироваться — меняя форму, он искажал человеческие очертания, а затем вновь к ним возвращался. То же было и с детскими ручками, на коротких пальцах которых прорастали коготочки и опадали, отслаиваясь кусочками. Круглый носик ребёнка неожиданно расплющился и стал более походить на собачий. Через мгновение он снова стал человеческим. Кости ребёнка хрустели, суставы выворачивались, кожа рвалась на чудовищном отродье, что едва ли мог сам ходить. Он дрыгал конечностями, извивался, кричал и рычал. Тиберий понял, что из-за сильных тревог теперь уже сиротка не мог контролировать своё перевоплощение. Положив того прямо на голую землю, ему осталось только наблюдать, как кожа с Дюгрея сходила слоями, разрываясь на бугрящихся и одновременно сдувающихся мышцах. Кости и суставы рвали оболочку. Та покрывалась тёмными пятнами и сероватыми волосками, которые тотчас опадали. Малыш вопил, жмурясь от боли. Но когда он раскрывал глаза, то не переставал смотреть на Тиберия.
Возможно, именно в этот момент Ланселот Озёрный увидел не только отчаяние, на которое обрёк невинное дитя навеки. Он увидел в этих глазах судьбу Лукана. Вечно скитаемый в поисках своей стороны, но гонимый всеми. Ненавистный и всех ненавидящий. Презренное. Растравленное. Чудовище, которое никогда не будет преданным никому. И который однажды уничтожит всё, что Ланселот любил.
Себя.
Тиберия вывел из угнетающих воспоминаний тревожный шелест проносящихся мимо крон. Тяжёлый храп несущегося жеребца будто свидетельствовал о реальности происходящего, снимал дрёму минувших видений, но одновременно с тем монотонное движение мышц коня и прохладный ветерок, застилающий глаза, отвлекали Ланселота от дороги. Он размышлял над тем, правильно ли делал, что возлагал на сына столько надежд? Быть может, тот не принесёт ничего, кроме разочарования. Запомнил ли Дюгрей тот злополучный день, как попал к Тиберию? Да, он запомнил. И Ланселот об этом знал с самого начала, но только не хотел сознаваться в этом даже себе. Если воспоминания и мучили его, словно явь, то Бледрик сумел похоронить их в себе, подальше от отца. А тот и не смел их тревожить.
Лидер паладинов Круглого стола видел в двух сыновьях противоречивые вещи. Галахад был святым, но нелюбимым. Дюгрей казался порочным, и именно в нём Тиберий жаждал этот порок искоренить. И он всё делал для этого.
Озёрный любил Дюгрея. Во всяком случае, в этом рыцарь не сомневался ни на минуту. Однако отец не замечал, как жесток был к подопечному, ведь сам способ наставления затенял благие намерения Ланселота. Молитвы, порка, измор. Молитвы, голод, заточение. Молитвы, молитвы и ещё молитвы. Юнец читал их снова и снова, заучивал наизусть и повторял: перед сном и после сна, наедине и прилюдно, плача и ненавидя. Слёзы всякий раз текли по щекам Дюгрея, когда тот молился, сидя на коленях у своей кровати. Ведь он верил, что когда-нибудь голод и молитвы помогут ему избавиться от зверя внутри.
"... И прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему..."
Тиберий, казалось, не замечал, как истязал Дюгрея. В малейшем неповиновении, проявлении ненужных, на отцовский взгляд, эмоций, в слишком высоком тоне ответа — в каждой призрачной тени непослушания рыцарь видел проявления монстра и всеми силами старался уничтожить того, не понимая, что этот монстр и был его сыном — живым, мыслящим и чувствующим. Он порол не Лукана, а животный хребет до тех пор, пока из-под кровоточащих ран и крови не перестанет виднеться шерсть. Он морил голодом не Лукана, а зверскую ненасытность, пока тот не исторгнет из себя дух чревоугодия. Он унижал не Лукана, а ликана, который ненавидел себя за то, что непохож на других.
Дюгрей верил, что он убогий, ничтожный ирод. И когда-то был благодарен Ланселоту за попытки наставить на путь праведный. Часами, сидя у постели до поры, пока ноги совсем не одеревенеют, он молился, чтобы избавиться от своей сущности мракобеса.
"... И не введи нас в искушение,
но избавь нас от лукавого".
По щекам Дюгрея всегда текли слёзы, когда он читал псалмы. А потом они убили Мэрион, и он перестал молиться.
Тиберий увидел хижину на горизонте. Покосившуюся крышу и неровные очертания непрочных стен освещали последние лучи уходящего солнца, затекающие куда-то за шиворот промёрзлой земле. Должно быть, лачуга была временными пристанищем егерей. Конь Ланселота медленно приближался к постройке. В окнах свет не виднелся. Возможно, Дюгрея тут уже не было. Тиберий пожалел, что не взял с собой Ламорака. Шустрый рыцарь быстро бы отыскал сорванца вновь. Паладин спешился и привязал поводья коня сквозь отверстие на одном из наличников. Небо будто делалось темнее с каждым шагом рыцаря. Ланселот обернулся — вдали, сквозь густую растительность пущи, окрашенный от дворцовых костров небосвод более не виднелся. Как же этот мальчишка забрёл сюда?
Тиберий толкнул дверь. В хижине оказалось до того темно, что барон силился разглядеть собственную вытянутую вперёд руку. Тяжёлой поступью старший из Бледриков вошёл внутрь. Доски беспокойно скрипнули под крепким станом и ещё более громоздкими латами. Конец плаща из тафты шелестел, плавно двигаясь по половицам, то и дело норовя зацепиться за какую-нибудь торчащую занозу. Ланселот остановился, уловив знакомый голос. Шёпот, дискантом читающий молитвы, временами походил на ропот, гортанный и урчащий. Дух юноши явно что-то тревожило, раз голос его напоминал взволнованное мерцание свечи. Ланселот набрал полную грудь воздуха, а затем заговорил:
— Сын мой.
В темноте послышался шум, а после во мраке мелькнули очертания подсвечника — встревоженный мальчишка поднял свечу, вглядываясь в сторону двери. Отчий голос он узнал сразу, как и почувствовал запах рыцаря за пару миль отсюда. Но беседовать с отцом в кромешной тьме счёл дурным тоном. Тиберий счёл бы. Дюгрей знал наперёд, что за свою выходку получит и без того суровое наказание и усугублять тяжесть епитимьи не собирался. Он осторожно поднялся на ноги и виновато поглядел на могучего Ланселота.
— И что же ты здесь делаешь? — рассерженно спросил рыцарь и подошёл к чаду. – Я дожидался тебя при дворе, хотел познакомить с королём. А ты так дерзко сбежал прямо перед торжеством!
Дитя пристыженно опустило голову. Ланселот выхватил у него подсвечник, причём так резко, что тлеющий огонёк свечи чуть не погас. Паладин осмотрелся. Ничем не примечательное помещение явно не подходило под жилище. Вероятнее всего, лесничие оставались тут переждать непогоду, или же охотники готовились здесь к засаде. У мальчишки в руках примостилась книжка с потрёпанной обложкой из кожи и почти полностью выцветшей надписью — Первая книга Маккавейская. Он часто перечитывал её и почти всегда носил с собой. Но Ланселот продолжал исступлённо рассматривать сына. Отнюдь не книга привлекла его внимание. Все предплечья, запястья и кисти рук Дюгрея были исполосованы, из свежих ран сочилась кровь. Юноша поспешил спрятать руки, однако твёрдой хваткой Ланселот вцепился в левую кисть.
— Что это?! — грозно спросил Тиберий. Сын молчал. — Не заставляй меня повторять вопрос. Ты должен был быть готовым и прибыть с Ламораком ко двору. А сам торчишь тут и промышляешь чем коварным!
— Вовсе не коварным! — Дюгрей выдернул руку. — Я просто...
Дитё неловко выволокло из кармана портков грязную тряпицу. Измарана она была кровью. Это определённо ничего не объясняло Ланселоту. А вот сам Дюгрей оказался столь раздосадованным, он неотрывно глядел на ткань в руках. В складках той зловеще поблёскивали осколки.
— Что это? Живо отвечай!
— Как я могу предстать перед королём, когда от меня разит псиной, — неуверенно пролепетал Дюгрей.
Он поднял свои большие глаза на отца. Нефритовый оттенок напоминал топи — те тоже таили в себе много тайн и много смертей.
— Думал, если сбежишь, то тебя не найдут?! — рассвирепел паладин. — Боже, хорошо, что Галахад не дожил до сегодняшнего дня. Ему было бы стыдно глядеть на тебя.
Тиберий не просто так упомянул первого отпрыска. Дюгрей души не чаял в старшем брате. А потому гибель Галахада очень сильно его подкосила. Он будто сбился с пути, больше не оказалось того, на кого можно рассчитывать. Равняться. Любить. Того, кто мог ответить на вопросы неокрепшего ума и открыть маленькому Дюгрею мир, который тот не понимал. После кончины сэра Галахада он всякий раз осекался и печально опускал взор долу, как только слышал его имя. Ведь сердце его искренне желало, чтобы Ланселот гордился им, как когда-то гордился и старшим дитём.
И потому рыцарь не забывал напоминать чаду это всякий раз, когда тот оступался.
— Меня не нашли бы. Я Ламораку сам показывал это место, — выпалил Дюгрей и стал переминаться с ноги на ногу. — Он иногда рассказывает мне тут разные истории и учит сражаться. Как когда-то учил Галахад. Потому ему и не составило труда найти меня.
— Это неважно. Сын Ланселота Озёрного трусливо сбежал со двора и при этом прятался в этой лачуге, — сплюнул рыцарь. Схватив окровавленную руку сына, он стал трясти мальчишку. — Что ты пытался смыть с них? Какой-то грех, о котором мне не рассказываешь?!
— Нет!
— Я не узнаю и не увижу. Но Господь всё видит, Дюгрей. От него ты не сможешь скрыть свои грязные мысли и животные намерения. И уж будь уверен — моя кара покажется тебе сладкой истомой, не то что Божья!
— Я ничего не делал! — вскрикнул испуганный мальчишка.
— Молчи! Уж больно ты распоясался. А если бы Ламорак увидел, как быстро затягиваются твои раны?! Об этом ты подумал?! — во всю вопил Тиберий.
Его было не остановить. Гнев сотрясал тело изнутри, голос его дрожал от злости. Паладин с силой тряс худощавое детское тельце.
— Ты пока что не испил из Грааля. Другие рыцари могли догадаться о твоём недуге. Ну погоди, как вернусь ночью со двора, тебе такое наказание устрою! — пригрозил Тиберий и наконец отпустил сына.
Ланселот, большой и крепкий, теснился в крошечной хижине. Ему приходилось сгибать шею, чтобы уместиться внутри. В слепой ярости он широкими шагами бросался на углы, да только из-за тесноты толком не мог развернуться.
— Отец, — тихий голос Дюгрея вдруг раздался из-за спины, — а может, я не совсем болен? Что если это не недуг во мне, и ты зря беспокоишься?
— Что? — сэр Ланселот в ужасе обернулся. Вот она — кончина Галахада. При старшем брате Дюгрей не задавался подобными вопросами.
— Да как ты... — прошипел Тиберий.
— Я молю. Молю Господа, Деву Марию, всех Святых молю. Может, Господь не посылает спасения потому, что у меня не хворь вовсе?
— Как ты можешь нести такую ересь?! — барон подошёл к сыну, схватил того за плечи и вновь принялся с силой трясти. — Это я делал всё, чтобы помочь тебе! Сами небеса смилостивились над тобой: не дали закончить, как другим обскурантам — на костре.
Он отпустил чадо. Фигура — та, что помельче — поникла. Дюгрей насупился, прижал к груди книгу Маккавейскую и глядел на отца исподлобья. В глазах лишь на мгновение загорелась едва заметная искорка ненависти и тут же погасла. Ланселот оглядел сынишку. Теперь в нём едва ли узнавался покладистый Дюгрей — оставалось лишь, чтобы тот зарычал на отца и бросился в атаку.
Ланселот уронил голову на грудь. Сердце его скрежетало, но разум твердил: выбора у паладина не имелось. Неделя без еды и три неустанные ночи в своей комнате под присмотром Ламорака. Эту же ночь сам Тиберий спать не будет — ему придется пороть сына розгами. Будет пороть, пока последний тихий стон Дюгрея не исчезнет в ночной тиши. Рыцарю не доставляло удовольствие наказывать сына. Но ведь нужно было уберечь подопечного от опасности, которую он представлял сам себе.
Озёрный устало опустился — прямо на пол. Дюгрей настороженно наблюдал за ним. Рыцарь указал на книгу.
— Ты извлекаешь неверный урок отсюда.
— Я извлёк урок не отсюда. Не только, — объявил отрок и покрепче обнял книгу.
— Дюгрей, — тяжело вздохнув, Ланселот подозвал сына мягким голосом. — Посмотри на себя. И вспомни других обскурантов.
— Да. Я вижу отличия.
— Какие же? — оживился Ланселот.
— Я живой. Мне не забивают гвозди под ногти да плоть мою не клюют.
Ярость вновь горячей волной окатила Тиберия. Он сжал челюсти и сурово взглянул на сына, помрачнев.
— Ты прав. Только не всё видишь. — Ланселот поднялся. — Ты не охотишься на людей, словно на обычную дичь. Не ешь их мясо. Не почитаешь языческих божеств и не молишься чудовищам.
Дюгрей подозрительно взглянул на отца. Паладин опустился на колени рядом с ним. Его широкие ладони обхватили сутулые плечи мальчишки.
— Ты чист, сын мой. И всё это благодаря долгим молитвам, строгому отношению к себе и прочим аскезам, — заверил Озёрный. – К сожалению, им Господь не дал такой возможности. Поэтому нам приходится их убивать.
— Не все они столь жестоки. Ведь были те, кто посещал воскресную службу, не питался человечиной и жил набожно. Но Орден их всё равно не пощадил.
Ланселот устало выдохнул. Терпение его было на исходе. В глазах сына, в мелькавших внутри них огоньках, Тиберий видел демона. И он, говоря по правде, устал с ним сражаться.
Но сэр Ланселот был не из тех, кто сдаётся.
— Я дал тебе возможность покаяться, Дюгрей, — сухо отрезал паладин.
— Я не должен каяться перед тобой, — с вызовом ответил мальчик. – Только перед Господом. А если Он считает, что я неправ, то пусть и карает.
— Что ж, так тому и быть.
Ланселот сжал кулак и ударил со всей силы Дюгрея по лицу латными перчатками. Острые гадлинги на местах костяшек вспороли кожу на скуле и задели глаз. Кровь хлестнула и запачкала ближайшую стену.
— А теперь кайся, чтобы Господь послал тебе свою милость.
Всю ночь величавые деревья слушали стенания юного Дюгрея. Они скорбяще склонились над ветхой крышей, тянулись ветками к окнам, пытаясь остановить развернувшуюся казнь. Листва беспокойно шуршала, пытаясь хоть немного заглушить доносившиеся детские стоны. Ветер перебегал от куста к кусту, заглядывая в щели меж стен, а после пристыженно бросался прочь. С горизонта приплыли грозовые тучи. Небо не желало видеть происходящее. Крики с мольбами стихли лишь к утру.