Прах и Лампа.

ВАЖНО!
Уважаемые читатели, данная глава содержит в себе сцены сексуального и домашнего насилия. Читайте с осторожностью!

Готэм. 8 лет назад.

Дом был слишком тихим. Такой тишиной пахнут места, где давно не звучал смех, где слова – лишь тень от прежней жизни. Стены, будто слышали слишком много.
Лана стояла у окна, закутавшись в серый вязаный кардиган, который давно не грел. Глаза устало скользили по линии горизонта, где улицы Готэма медленно тонули в закат.
Она услышала, как хлопнула входная дверь. Послышались вскоре и тяжёлые шаги.
— Ты даже не позвонила мне сегодня. — голос Марко раздался сразу, глухо, но с той вязкой тяжестью, от которой внутренности сжимались.
— У меня был тяжёлый день. И…я просто хотела побыть одна. — не оборачиваясь, тихо ответила она.
Он молча подошёл, остановился за её спиной.
— А я, значит, не заслуживаю даже простого "привет"? — его рука легла на её плечо – не жестом утешения, скорее фиксацией, как будто от движения.
Лана вздрогнула, но не сдвинулась.
— Ты всегда требуешь. Никогда не спрашиваешь.
Он сделал шаг вбок, заглянул ей в лицо.
— Ты изменилась. Стала...холодной.
— Я просто начинаю видеть, кто ты. И кем стала я рядом с тобой.
— Без меня ты никто, Лана. Красива – да. Сексуальна, безусловно. Но тебе нужен кто-то, кто держит тебя в узде, иначе ты снова утонешь.
Она медленно повернулась к нему.
— Нет. Я уже утонула, Марко. С тобой. — она усмехнулась криво.
— Только ты не спасал. Ты давил.
В его глазах что-то мелькнуло. Отчётливо. Опасно.
Он шагнул ближе, вплотную.
— Ты хочешь меня обвинить в том, что я сделал тебя сильной? Когда ты рыдала, как ребёнок – я поднимал тебя с пола.
— Да. А потом бросал обратно, когда тебе было скучно. — её голос был усталым, но твёрдым.
— Ты закрыл мне двери. Я не видела ни одной живой души, не могла выйти, не могла даже дышать свободно.
— Я хотел тебе лучшего! Хотел защитить тебя!
— Нет, ты хотел запереть. Как вещь, чтобы она не потерялась.
Он выдохнул резко, как после удара.
— Ты неблагодарная...
Лана, впервые за долгое время, не отступила.
— А ты – трус. Не смей говорить, что любишь меня. Не смей...когда любовь у тебя – это клетка, контроль и крик.
Он не выдержал. Движение было почти молниеносным – рука рванулась вбок, и его ладонь с силой врезалась в её щёку. Глухой, мокрый хлопок удара отозвался эхом.
Она пошатнулась, ухватилась за край подоконника, чтобы не упасть. Кардиган сполз с плеча, открывая кожу и раскрывая синяки, будто прикрытую тканью картину. Несколько секунд стояла тишина.
Марко тяжело дышал. Рот чуть приоткрылся, словно сам он испугался произошедшего – но в этом не было раскаяния. Только досада.
— Ты сама довела.
— Не смей... — Лана прошептала, не глядя на него.
— Не смей говорить, будто я виновата.
Она выпрямилась. Щека пульсировала. Слёзы подступали, но она не дала им выйти. Не здесь. Не с ним.
— В этот раз ты меня не сломаешь.
Он дернулся вперёд, будто хотел удержать её, оправдаться – но она отступила.
— Не прикасайся ко мне. — её голос был ледяным.
— Всё кончено.
Он стоял, будто окаменевший.
А она прошла мимо. Щека горела, но спина была прямая.
— Что?
— Я ухожу.
Марко подошёл. Стоял слишком близко. Лана видела, как по его щеке скользнула капля пота. В глазах – что-то затуманенное, словно ярость уже схлынула, но оставила после себя пустоту, голод и навязчивую идею.
— Ты не уйдёшь. — голос его звучал ровно. Слишком ровно. И в этом была вся угроза.
Лана попятилась. Шла, пока не упёрлась спиной в стену. Сердце билось глухо, сдавленно, будто грудная клетка сузилась вдвое. В теле было напряжение, будто каждый нерв кричал: опасность.
— Я ухожу. Сейчас. — её голос дрожал, но был твёрдым.
— Отойди.
— Не сейчас. — он шагнул ещё ближе. Лана почувствовала, как стены словно сомкнулись, воздух стал вязким.
— Ты снова драматизируешь. Ты всегда так, когда начинаешь чувствовать, что теряешься. Но я здесь. Я верну тебе всё.
— Марко... — она попыталась отстраниться.
— Хватит.
Он остановился на миг. Как будто прислушался к этим словам. Как будто что-то в нём дрогнуло.
Но нет.
В его взгляде не было раскаяния. Только решимость. Слишком опасная. Тихая.
Он резко схватил её за руку.
— Не смей… — выдохнула Лана, пытаясь вырваться.
— Ты не…
— Замолчи. — его голос стал резким, низким.
— Я сказал – ты останешься. Ты – моя.
Она дёрнулась, выкрутилась, ногой отбросила стул, чтобы создать хоть немного расстояния, но он перехватил её, зажал запястья. Боль пронзила руку, и Лана ахнула.
— *Не это. Только не это...* — промелькнуло в голове.
Сердце колотилось так, что она почти не слышала его слов. Лишь дыхание – тяжёлое, грубое. В комнате стало тесно. Воздуха не хватало.
Он потащил её к спальне; грубо, решительно. Она вырывалась, царапалась, но всё, чего хватило – царапина на его руке. Он даже не моргнул.
Лана понимала: он не слышит её. Он уже принял решение.
Ударилась плечом о косяк. Попыталась вырваться, но он сдавил сильнее. Сердце стучало уже где-то в горле. Паника. Ненависть. Страх. Такие сильные чувства, что хотелось кричать – не словами, а всем телом.
— Не надо...пожалуйста. — голос сломался. Это не было ни слабостью, ни уступкой – это был отчаянный, последний мост.
Он не ответил. Только взглянул – почти отрешённо. Как на собственность, а не на человека.
Она знала, что произойдёт дальше. Знала по тому, как он запер дверь. Как молча оттолкнул плед с кровати. Как смотрел.
И главное – как не слышал.
— Не смей!
Но он всё равно шёл вперёд.
И в этот момент, пока он нависал над ней, пока пальцы сжимали запястья, Лана вдруг поняла: её голос для него давно перестал быть голосом. Он слышал только себя.
Всё, что она чувствовала, было вытеснено страхом. Лёд внутри. Не боль, не гнев – именно ужас. Пустой, оглушающий. Как в детстве, когда просыпаешься от кошмара, а мама не приходит. Только теперь...это не сон. Её кожа знала это. Её дрожь знала. Даже собственная тень казалась парализованной от страха.
Она снова попыталась – слово, взгляд, вздох. Хоть что-то. Но всё растворялось в его тишине. И в ответ – безразличие.

Лана осталась в полумраке. Лёгкий сквозняк прошёлся по щеке, охладив кожу. Снаружи, за окном, мимо проехала машина. Свет фар на мгновение выхватил из темноты её тело. Голое, одинокое, зажатое. В капкане.
Она не запомнила, когда он ушёл. Только слышала шаги. И щелчок двери. И тогда, только тогда – позволила себе вдохнуть глубже.
Но вместо воздуха в грудь вошла тоска, такая густая, что её можно было потрогать. Она не знала, сколько прошло времени. Минуты? Часы?
Комната больше не имела формы. Пространство вокруг словно расплылось в серой дымке. Всё, что ощущалось – это тишина. Не обычная, а мертвая. Плотная. Глухая. Такая тишина бывает только после грома, после шторма. После того, как что-то рухнуло внутри: с грохотом, но только для тебя одной.
Лана лежала неподвижно. Словно её тело уже не принадлежало ей. Оно было тяжёлым, как будто наполненным свинцом. Каждый вдох давался с трудом, словно воздух стал вязким, как кисель.
Она не плакала. Слёзы приходят, когда есть осознание. А сейчас его не было также, как слов и эмоций. Всё, что было – ошеломлённый разум, будто замёрзший в мертвой точке. Она не просто испытала страх. Она прошла через самое страшное – полное отсутствие себя. Через безгласие.
Ведь она больше не могла сказать "нет", и это – стало реальностью.
Мысль больно щёлкнула, как хруст пальца, и это вернуло её к телу. К обострённому ощущению, что она всё ещё здесь. Что она не сбежала. Пальцы медленно сжались в простыне. С усилием. Хрупкий акт воли. Единственный.
Она встала не сразу. Сначала повернулась на бок. Затем подтянула ноги. Тело ныло. Но ещё больше ныло внутри. Там – глухая воронка, как будто всё вытянули из неё и оставили пустоту.
Потом она нащупала край кровати. Села. Поднялась. Медленно. Аккуратно. Как человек после аварии, не уверенный, выдержит ли позвоночник собственный вес. Лана шагнула. Один раз. Потом второй. Покачнулась, но не упала.
Она нашла свое платье на полу. Надела его, как можно скорее. Ноги босиком ступали по прохладному полу. Гул в ушах не проходил. И всё же она двигалась.
Лана остановилась у зеркала. Впервые увидела себя.
Сначала взгляд ушёл в сторону. Рефлекторно. Слишком страшно. Но потом, медленно, будто через силу – она посмотрела в собственные глаза.
И увидела…не себя.
Там была не девушка. Там была чужая женщина. Взрослая. Уставшая. Пустая. Но в этой пустоте...что-то рвалось наружу. Что-то острое, сильное, не дающее ей раствориться в этой ночи.
— Ты…выживешь. — прошептала она своему отражению, почти не слыша себя. Она схватила чемодан, повернувшись пошла к выходу. И в последний раз оглядела дом. Однако теперь – это казалось адом. Адом, в котором что-то в ней навсегда изменилось.
Рука дотянулась до замка. Повернула. Щелчок. Хлопок двери.
Лестничная клетка встретила её холодом и тишиной. Свет фонарей за окнами рассыпался по стенам, дрожал. Она шла медленно, цепляясь пальцами за перила, как за последнюю нить, что держит с реальностью.
На каждом шаге – дыхание. Хриплое, с перебоями. Иногда судорожный вдох. А иногда и вовсе сбившееся дыхание, как у человека, который только что выбрался из-под воды.
Сердце больше не стучало быстро. Оно просто было. Билось, чтобы она могла идти. Дальше.
Когда она дошла до входной двери и толкнула её, ночной воздух ворвался в лицо, как пощёчина. Прохлада. Свобода. Пространство. Она вышла не оглядывалась.
Шла Лана не разбирая дороги. Просто – вперёд. С каждым шагом её тело дрожало сильнее, но в этом была жизнь. Она чувствовала пальцы. Щёку. Локти. Запястья. Всё, что принадлежит ей. Только ей.
И только когда Лана дошла до перекрёстка, остановилась, прижалась спиной к холодной кирпичной стене – тело уже не слушалось: ноги словно подогнулись сами собой, и она медленно сползла вниз, оставляя за собой невидимую линию. Словно след, который остаётся от человека, прошедшего сквозь невыносимое.
Села на холодный асфальт, сжавшись в себя. Руки обняли колени, лоб уткнулся в них.
Секунда. Другая. Третья.
И вдруг – что-то сломалось. Треснуло. Глубоко, внутри. И Лана не сдержала слез. Не смогла.
Беззвучно вначале. Как будто из неё вытягивали воздух. Потом – громче. Судорожно. Как если бы всё внутри рвалось наружу. Всё, что так долго держала. Всё, чего боялась. Всё, что нельзя было сказать вслух.
Слёзы текли по щекам горячими, обжигающими дорожками. Грудь вздымалась, дыхание сбивалось, словно сердце пыталось выйти наружу. Лана не стремилась больше быть сильной. Не здесь. Не в этот миг. Она рыдала, как маленькая девочка, которую никто не спас. И которая, несмотря ни на что, выжила. Плечи вздрагивали, пальцы сжимались в ладонях до белых костяшек. Звук её плача тонул в уличной тишине. Вся улица была пуста, и никто не подходил. И, быть может, к лучшему. Потому что это был её момент правды.
Её боль. Её слёзы. Её жизнь.
Она не знала, сколько просидела так. Возможно, вечность. Но когда дыхание стало тише, а слёзы начали иссякать, она медленно подняла голову и взглянула вверх. Небо было чёрным. Без звёзд. Но в этом небе не было потолка. Не было стен. Не было его рук.
И Лана все поняла.
Когда-то она называла его прикосновения ласковыми. Тогда, в начале, когда всё казалось "правильным", когда его рука на её талии вызывала не тревогу, а почти ощущение защищённости. Но теперь…теперь, оглядываясь назад, она видела, каким обманчивым было это чувство.
Марко всегда касался уверенно. Слишком уверенно. Его ладони словно присваивали, не спрашивая.
Когда он накрывал её пальцы своей рукой, это не было "вместе", это было "держу". Не отпущу. Под контролем. Он гладил её волосы, но только тогда, когда хотел, чтобы она замолчала. Шептал ей в ухо "всё хорошо", но только после того, как выговаривал, унижал, наказывал словом. Эти шепоты были не утешением...они были замазыванием трещин, которые сам же и наносил. Он целовал её медленно, вдумчиво. Но каждый поцелуй имел продолжение, к которому она должна была быть "готова", независимо от её собственного желания. Если она отворачивалась – он терпел, но сжатая челюсть всегда выдавала раздражение.
Нежность у Марко была не актом любви, а прелюдией к подчинению. Даже когда он обнимал, в этих объятиях не было настоящей теплоты. Там была сила, которая сжимала крепче, когда она пыталась выскользнуть. Лана помнила, как однажды он закинул на неё плед и сказал: "ты моя". Тогда это казалось чем-то сладким, милым. Теперь – звучало, как приговор.
Он всегда был внимателен к её внешности, но по-своему.
— Надень вот это, тебе идёт. — говорил он. А если она выходила в чём-то другом, просто молчал, холодел. Пока в следующий раз она не надевала "то самое". Он не запрещал, он просто создавал рамки, в которые она сама себя загоняла, лишь бы не сталкиваться с его недовольством.
Он умел быть заботливым. Иногда. Носил ей чай, когда она болела. Покупал тёплый шарф. А потом говорил: "Ты бы совсем пропала без меня". И с этими словами разрушал всё, что только что дал. Его доброта всегда возвращалась как кредит под процент.
Она также вспомнила, как Марко гладил её по спине. Не чтобы расслабить, а чтобы показать: вот ты, и вот я, и между нами граница власти. И в этом осознании, тёплом и жгучем одновременно, было освобождение.
И самым горьким было то – что в каждом его "я люблю тебя" слышалось не "я вижу тебя", а "ты моя". Это был не взгляд на неё, как на личность, а как на свою территорию. И если она пыталась уйти – он приходил за ней, не из страха потерять любимую, а из гнева на нарушенное владение.
Это было...удушье под маской тепла. И лишь теперь она начала понимать: его "нежность" никогда не была настоящей. Она была тенью контроля. И тем сильнее казался этот контраст, когда она впервые за эти полтора года почувствовала себя свободной.
И теперь, глядя на себя такую: разбитую, инородную даже для себя – задавалась вопросом.
— За что?
И от того не становилось легче. Да, она была сломанная. Да, разрушенная. Но, всё-таки, – сейчас казалось самым главным то, что она наконец...свободная.