Прах и Лампа.

Готэм. 16 лет назад.

Готэм за окном затаился в этот вечер, будто сам город решил сделать передышку. Снежные хлопья падали вяло, тяжело, оседая на промокшем асфальте. Сквозь щели старых рам пробирался холод, но внутри квартиры было по-настоящему тепло.
Лана сидела у ёлки, подогнув босые ноги и спрятав их под себя, как маленький зверёк. На ней была простая хлопковая пижама с выцветшими звёздочками, и эта детская наивность странно сочеталась с её почти взрослым, отрешённым выражением лица. В руках - кружка с какао и огромным белым маршмеллоу, который медленно подтаивал от тепла. Она крепко сжимала кружку, как будто проверяя, что всё это происходит на самом деле.
Ёлка была скромная, с редкими игрушками, часть которых явно пережила не одно Рождество - какие-то слегка оббитые, с потёртым блеском, зато настоящие. Маленькие лампочки гирлянды мигали лениво, и свет от них ложился на лицо Ланы мягкими бликами.
Мужина сидел напротив, в кресле, которое скрипело при каждом его движении, и листал Библию, старую, с засаленными страницами. Казалось, он уже знает наизусть каждое слово, но всё равно возвращался к ним - как к обету, который не имел права нарушить.
Однако глаза его то и дело поднимались на Лану. Ему нужно было убедиться, что она здесь, с ним, что не исчезнет. Что это не иллюзия.
Он наконец проговорил, почти с улыбкой, едва заметной.
- Никогда не думал, что снова буду наряжать ёлку.
Лана чуть повела плечом, почти равнодушно, но голос прозвучал мягче, чем она бы хотела.
- Я тоже не думала, что доживу до какао с маршмеллоу.
Он хмыкнул, взгляд стал теплее. Лана попыталась спрятать своё удовольствие за привычной маской безразличия, но у неё это вышло плохо.
Секунду спустя, он, прищурившись, спросил.
- Хочешь подарок?
Она вскинула глаза, как кошка, настороженно.
- Подарки - это для тех, кто хорошо себя вёл. А я...не уверена.
Он кивнул медленно, без укоров, но с тем самым терпением, которое за этот год она уже научилась узнавать.
- Тогда ты удивишься. - сказал он.
Мужчина поднялся и ушёл в соседнюю комнату. Вернулся спустя минуту с аккуратным свёртком. Крафтовая бумага, льняная бечёвка. Всё просто, без прикрас, но сделано с какой-то почти церемониальной осторожностью.
Он протянул ей молча. Лана не сразу решилась взять, будто ждала подвоха. Разорвала бумагу медленно, слишком медленно - так разворачивали вещи, которые кажутся слишком хрупкими, чтобы быть правдой.
Внутри лежал чёрный кожаный блокнот, гладкий и плотный, с серебристой ручкой. На внутренней стороне тиснёнными буквами было выбито:
"Твоя история имеет значение."
Она поднесла его к лицу, тронула пальцами надпись, и голос её сорвался.
- Ты...сам это придумал?
Он чуть кивнул.
- Хотел, чтобы ты писала. Всё, что хочешь. Никто не вправе это забирать.
Лана зажала блокнот так, будто тот мог исчезнуть. Взгляд её стал растерянным, словно перед ней распахнулась дверь, в которую она не решалась войти.
- Ты знаешь... - проговорила она тише.
- Это первый раз, когда мне дарят что-то...настоящее.
Майкл опустился рядом, прямо на пол, плечо к плечу. Её осторожное доверие грело куда больше, чем все ёлочные огоньки вместе.
- Я думала, ты опять подаришь книгу с цитатами. - пробормотала она, чуть фыркнув.
- Или крестик.
Он усмехнулся.
- Не в этот раз.
Они сидели очень близко, и Лана это заметила. Почувствовала его тепло. Почувствовала, что от него не пахнет чужим, как от многих взрослых - пахнет кожей, чуть железом, и слабым ладаном, который всё никак не выветривался.
- Я... - она замялась, не глядя на него.
- Писала стихи раньше. В баре, на салфетках. Мама говорила, что стихи - это хорошо...но они не купят хлеб.
- Она просто хотела, чтобы ты держалась за что-то, что даёт хлеб. Я...хочу, чтобы ты держалась за то, что даёт свет.
Лана чуть прищурилась, словно пытаясь понять, смеётся он над ней или нет.
- Хлеб важнее. - буркнула она.
Но голос предательски дрогнул, когда она посмотрела на блокнот снова.
- Свет быстро тухнет в этом городе.
Она не ожидала, что мужчина ответит, но он сказал просто и тихо.
- Пока кто-то его не зажжёт.
Лана опустила взгляд, сжала блокнот крепче, будто защищая его уже от всего мира.
Между ними повисла непривычная, но честная тишина.
- А ты помнишь хоть одно? - вдруг спросил очень тихо Майкл.
Лана покачала головой.
- Нет. Но...может, напишу новые.
В этом "может" было что-то драгоценное, хрупкое. Надежда, которую она стеснялась вслух.
Они вновь замолчали, глядя на свечу, что мерцала между старых игрушек. И вдруг Лана выдохнула.
- Если бы мама увидела нас сейчас...
Он чуть наклонился ближе, взгляд его был мягким.
- Она бы улыбнулась. Или кинула в меня сковородку.
Лана впервые за этот вечер рассмеялась - по-настоящему, не натянуто. Её смех был светлый, чуть хриплый, но живой, настоящий.
Этот смех быстро сменился тишиной. Она посмотрела на него долгим, выверяющим взглядом. В этих глазах был страх, привязанность, и желание верить.
- Пап... - сорвалось у неё, прежде чем она успела остановиться. И тут же - короткое, неловкое молчание.
- Нет...просто спасибо.
Он не ответил сразу, будто боялся спугнуть этот первый крохотный мостик между ними.
- Я не против, если...когда-нибудь. - проговорил он очень осторожно.
Она быстро кивнула, смущённо спрятав взгляд в кружку какао.
- Посмотрим... - буркнула Лана, чуть нахмурившись.
- Может, в следующее Рождество. Если маршмеллоу не забудешь.
На этот раз он улыбнулся чуть шире.
- Сделка.
Лана вдруг вздохнула, провела пальцем по корешку блокнота, почти шёпотом проговорила, будто боялась, что её не услышат - или наоборот, что услышат слишком ясно.
- Просто не уходи. Хорошо?
Эти слова упали в воздух почти бесшумно, но тяжело, как камень в воду. Он сразу понял, что за ними стоит куда больше, чем может вместить обычное "не уходи". Это был не только страх отпустить его, но и боль от всего прошлого - потерь, одиночества, ночей, когда она прятала лицо в подушку, стараясь не плакать.
Он наклонился чуть ближе, так, чтобы она могла почувствовать его дыхание, но не нарушал её пространства. Осторожно, почти неуверенно, положил ладонь поверх её руки - не крепко, а по-отцовски, словно предлагал опору.
- Я здесь. - сказал он просто и мягко.
- И если ты захочешь - буду рядом.
Лана вскинула на него взгляд. В её глазах отразились гирлянды, словно россыпь звёзд. Ещё секунду она выглядела так, будто хотела возразить, но не сказала ничего. Только чуть кивнула, стиснув блокнот ещё крепче.
И они сидели так - плечо к плечу, в старой квартире, где пахло корицей и ладаном, где ветхие игрушки блестели в свете гирлянды, а за окном по-прежнему был Готэм - холодный, колючий, но на мгновение не страшный. Потому что хотя бы здесь, в этом углу мира, наконец стало по-настоящему светло.

Готэм. Наше время.

Вечера здесь пахли мокрым асфальтом, раздавленными листьями и дымом, который срывался с печных труб, как призрак чьей-то сожжённой надежды. В этом городе даже октябрь казался сдержанным, точно старался не слишком радовать. Лана привыкла к этому настроению - к серому, промозглому, тяжёлому. Но сегодня в нём было что-то особенно колючее.
Она проснулась с утренним холодом, цепко впившимся в горло, и от странного чувства в груди, будто кто-то положил туда камень. Веки слиплись, тело отказывалось двигаться. В висках гудело: напоминание о том, что мир не стал спокойнее за одну ночь. Она пролежала так, почти неподвижно, вглядываясь в матово-серый рассвет, который едва пробивался сквозь плотные шторы.
- Ты геройствуешь, а я... - вдруг пробормотала она в пустоту.
- Я позволяю тебе.
Эта мысль, как нож, оставалась там же, под рёбрами. Не уходила.
Грудь сжала паника. Лана сжала простыню в кулаках, пытаясь заставить себя дышать ровнее. Вчера всё было слишком быстро: кровь, сдавленные крики, прикосновения, которые будто обжигали. И потом - его губы. Этот поцелуй был странно жестоким, страшным, нежным и настоящим одновременно. Её щеки вспыхнули даже сейчас, от одного воспоминания.
"Это неправильно." - сказала бы мама.
"Это опасно." - сказал бы отец.
Но Лана не могла выбросить его из головы. Её тянуло к нему с таким упорством, что становилось почти стыдно.
Она села на кровати, наклонившись так низко, что лбом упёрлась в колени. Так сидела несколько минут, чувствуя, как в животе всё сжимается.
- Господи... - выдохнула она наконец.
- Что я делаю?
Голос прозвучал глухо. Комната казалась холодной и чужой, хотя это был её дом. Она встала, укуталась в старый, вытянутый свитер, который носила ещё со времён студенчества, и двинулась на кухню, таща за собой собственные мысли, словно тяжёлый, ржавый якорь.
Кофе она заварила машинально, дрожащими руками засыпая зерно, слушая, как измельчённые крупинки падали с сухим шелестом. Капли воды с форточки падали на стол. Лана смотрела, как они стекают в темнеющие лужицы, и ощущала странное успокоение в этом монотонном звуке.
Она поставила кружку перед собой, уставилась на мутное зеркало, висящее над раковиной. Оттуда на неё смотрела женщина, слишком взрослая для своих двадцати семи. С тусклым, уставшим взглядом.
- В кого я превращаюсь?
Иногда Лана задавалась этим вопросом.
- В человека, который умел прощать даже чудовищ...а теперь пытается остановить того, кто сам их карает...
Руки дрожали так, что она едва не расплескала кофе.
Она сделала пару осторожных глотков. Горечь напитка обожгла язык, но немного привела мысли в порядок. Лана знала, что нужно выдохнуть. Нужно сделать что-то простое, человеческое. Найти опору. И мысль пришла совершенно ясно: пойти к ним.
На кладбище.
Мама. Папа.
Лана давно не ходила - слишком много было забот, страхов, выживания. Но сейчас ей требовался кто-то, кому можно выговорить всё это. Даже если они уже не ответят.
Она вымыла чашку, сложила аккуратно вещи в корзину для стирки, перекинула через руку плащ. Потом, словно вспомнив что-то важное, вернулась к прикроватной тумбочке - достала с вазы два цветка. Жёлтую герберу, немного подвядшую, и белый астр. Для них.
Оделась медленно, будто примеряя заново свои движения. Натянула шарф, поправила волосы.
Сегодня будет тяжело. Но она всё равно шагнула за дверь.
Готэм встретил её мокрым ветром и острым запахом осенних улиц. Прохожие сутулились, каждый спешил по своим делам, словно боясь задержаться в этом пронизывающем холоде. И каждый жил со своей болью.
Лана шла медленно, вглядываясь в тротуары, где листья слипались в грязные пятна. В её памяти выплывали какие-то детские сцены - как мать ругала её за то, что она прыгала в лужи, промочив новые ботинки. Как отец однажды дал ей карманный фонарик, почти с извиняющейся улыбкой, словно не знал, как правильно дарить подарки.
Всё это - как кусочки плёнки, которую не смыть.
Она свернула в парк. Там ещё держались рыжие клёны, хотя половина листвы уже слетела. В воздухе пахло мокрой землёй, сыростью. Лана прошла мимо скамейки, где когда-то сидела с матерью, наблюдая за голубями. Сейчас её место было пустым, только деревянные планки облупились ещё больше.
Она опустила взгляд и пошла дальше.
Кладбище встретило её привычным, тяжёлым покоем. Казалось, этот участок города был вырезан из времени: здесь не слышно машин, только ветер и пение ворон, которые расселись на старых крестах.
Она прошла между рядами, цепляясь взглядом за чужие фамилии, стараясь не читать их - боялась впустить чужую боль.
Наконец увидела знакомую плиту.
Элисса Лейн.
Могила мамы.
Надгробие темнело после дождя, но улыбка на фотографии всё ещё была такой же мягкой, как в её воспоминаниях. Лана медленно опустилась на колени, смахивая влажные листья с гранита.
- Мам...
Голос прозвучал слишком тихо, и её собственное эхо отозвалось среди деревьев.
- Мне...мне нужно, чтобы ты меня услышала.
Она сглотнула, чувствуя, как першит в горле.
- Я делаю глупости. Кажется, влюбляюсь в человека, который...который может убивать, и почти убил вчера.
Она запнулась, тяжело вдохнула.
- Я не знаю, правильно ли это. Но я...
Вздохнула ещё раз, пытаясь не расплакаться.
- Я не могу оставить его. Не могу бросить. Даже если так будет страшно.
Положила белый астр на плиту.
- Ты бы, наверное, не одобрила. Но я не могу иначе.
Она прикоснулась к портрету, едва коснувшись стекла пальцами.
- Ты всегда говорила, что я слишком упрямая. Не умею отпускать. И действительно...так оно и есть.
Вторая могила была чуть дальше, под клёном.
Майкл Лейн.
Её отец.
Без портрета - только имя, строгие даты и резкое, мужественное очертание букв. Лана села рядом, на холодную, влажную землю.
- Пап...
Слова шли тяжело.
- Я знаю, ты бы сказал, что это опасно. Что такие, как он могут утащить за собой...
Она чуть улыбнулась, горько.
- Но он другой. Совсем. Просто...надломленный, но поразительно живой. Он не оставил меня. И я не оставлю его. Сделаю то, что должна. Что...хочу.
Лана чуть сжала губы, глаза защипало. Потрогала край памятника, чувствуя под пальцами шероховатый гранит.
- Ты ведь сам всегда говорил, что спасать людей - это правильно. Что иногда лучше потерять что-то, чем пройти мимо.
Ветер сдул её волосы на лицо, и она машинально пригладила их. Она опустила взгляд.
- Я боюсь, что тоже потеряю...Но знаешь, я...так устала терять.
Она положила жёлтую герберу.
- Поэтому, я не оставлю его, пап. Я не смогу.
Лана смахнула пальцем грязь с букв.
- Прости.
Она осталась между двумя могилами, на корточках, прислонившись плечом к серому камню. Долго молчала. Слушала, как ветер шевелил листву, как где-то вдалеке кряхтел трамвай.
В этой тишине было почти спокойно - потому что хотя бы здесь никто не осудит. Никто не задаст лишних вопросов.
Лана прикрыла глаза, позволив слезам стекать по щекам.
- Я всё ещё умею любить. - прошептала она.
- И это значит, что я жива. Ещё держусь.
Она поднялась лишь тогда, когда пальцы начали ломить от холода. Встала медленно, с каким-то уважением, точно кланяясь перед прошлым.
- Спасибо вам. - сказала она.
- За то, что я ещё могу верить.
Лана обернулась.
Старое кладбище смотрело на неё, как строгий хранитель. Готэм вдалеке дышал своим серым, упрямым ритмом. Лана пошла обратно, слыша за спиной только шелест листвы и скрип ветра.
И с каждым шагом её грудь становилась чуть легче. Потому что внутри осталась искра. Пусть хрупкая, но настоящая.