Часть 26. СМИРЕНИЕ.
Никос ехал в автобусе на встречу со своим духовным отцом и размышлял о теме их предстоящего разговора: «Зачем мы нужны Богу? В чем смысл нашего создания? И кто кому нужен больше? Создал ли Господь сначала Адама и Еву или же им предшествовали другие божества?" Сможет отец Серафим ответить на эти вопросы? Или есть особый запрет на подобные темы?»
Несмотря на каникулы, институтские двери в кабинет патера были всегда открыты. Он любил проводить там по нескольку часов в день за чтением религиозных книг, позаимствованных из библиотеки, а также отвечать на редкие звонки своих подопечных. Сегодня звонок был от его любимого прихожанина Никоса Венетиса. Голос Никоса казался озабоченным, хотя это и понятно — парень недавно потерял отца. Странно, что они не виделись на похоронах.
Никос по привычке остановился перед открытой настежь дверью и тут же вошёл:
— Добрый вечер, патер.
Раньше он бы долго топтался на пороге, сначала постучал бы, дожидаясь ответа, и только потом осмелился войти.
— О! Нико, мальчик мой, входи!
Старик приподнялся, чтобы поприветствовать гостя.
— Прошу Вас, не вставайте.
— Мне не трудно, да и спина затекла от сидения. Два-три шага пойдут мне на пользу. — он, кряхтя, выпрямился и раскрыл навстречу Никосу свои объятия.— Царствие Небесное твоему отцу! Как ты, сынок?
— Нормально, патер, спасибо.
— Ты проходи, присаживайся. Выпьешь лимонаду? Домашний, сам готовил, освежает!
Никос покосился на неизменный графин со светло-жёлтой жидкостью, потом на потёртый ковёр, продавленный диван, увешанные иконами стены и сел на стул.
— Разве ты не поехал на Агиос Орос со своим братом Ставросом? — спросил духовник, явно заметив перемены в движениях своего прихожанина.
— Нет. Без отца как-то не хотелось.
— Понимаю.
Никос внезапно потерял мысль, словно по дороге он споткнулся и все заготовленные вопросы вылетели у него из головы. Он снова превращался в смиренного, кроткого ягнёнка, мучительно выдавливающего из себя скупые слова.
— На днях ко мне заходил твой друг Лука, — непринуждённо сказал патер. — Он был очень озабочен тем, что ты, по его словам, куда-то пропал. А ещё интересовался у меня, не рассказывал ли ты мне о своих тревогах.
Лукас! Никос совсем про него забыл! Он, почувствовав себя негодяем, голова грустно упала на грудь. И тут вдруг «бедный ягнёнок» начал блеять:
— Я... Не знаю, что сказать. Отец Серафим, я грешен!
Никос схватился за голову и громко вздохнул.
— Ну-ну, полно тебе, сынок, это нормально. Все мы, смертные, грешны, но Господь милостив. Помни: ни одна слеза не прольётся без Его ведома, «ни один волос не упадёт с головы...» (Лк. 21:18). Покайся, и тебе станет легче, покайся, сын мой, в своём грехе.
Никос перестал вздыхать и поднял на старца безумный взгляд:
— Не могу... Я не могу покаяться!
— Почему?
— Потому что я не раскаиваюсь в содеянном! Потому что я влюблён!
— Но это же прекрасно! Где написано, что любовь — это грех?
— Прелюбодеяние — это грех, я прелюбодействовал с самой прекрасной женщиной на Земле и не раскаиваюсь в этом. Напротив, я хочу всё повторить, я хочу быть с ней всегда. Она затмила мне весь мир, она затмила мне даже Господа Бога! — Никос повысил голос, он перестал быть собой, будто в него вселились все дьяволы Ада. — Я предпочту отречься от Христа, нежели от неё!
— Не говори так, сынок, богохульство — большой грех, даже пострашней прелюбодеяния будет. Ты идёшь на поводу у своего тела, потому что с ним трудно справляться. Тело сложно, а душа проста. Но тело — темница души, и она томится в ней, когда тело страдает. И во всей этой борьбе, во всем противодействии тела с душой, есть смысл бытия и приготовление к жизни вечной. А теряя веру, ты теряешь контроль над своей жизнью и над ситуацией. Твоя душа всегда будет метаться. Расслабься, отдайся Богу, не думай ни о чём, мысли не спасут тебя, а только ещё больше запутают, собьют с верной дороги, всё дальше уводя тебя от истины. Вот ответь мне, что тебе важнее: «здесь и сейчас» или «всегда и везде?»
«Здесь и...» — чуть не вырвалось у Никоса.
— Простите, патер... Я утратил связь с Богом и не достоин быть последователем Христа. Смысл всей моей жизни был в том, чтобы принести себя в жертву ради спасения человечества, как это сделал Сын Божий, Иисус. Я готов был молиться всю жизнь за неверующих, и моих молитв хватило бы на всех, потому что я верил всем сердцем!
— Нико, Нико, успокойся! Все мы когда-то бывали влюблены, но от этого наша вера только крепнет. А знаешь что, познакомь меня со своей избранницей.
— Нет! — Никос вскочил с дивана.
— Так, так так, кажется, я догадываюсь, в чем тут дело... — Старик погладил седую бороду. — Осмелюсь предположить: Она — инаковерующая? Или, может быть, атеистка? Мусульманка?
— Она... Я не знаю... Не знаю!..
— Ты, главное, не спеши. Когда люди теряют близких, у них может ослабнуть вера. Они сетуют на Божию несправедливость, тем самым становясь уязвимыми для дьявола и его замыслов. Но ты не дай ему себя сломить. Скажи мне, Нико, молишься ли ты так же часто, как раньше?
Никос задумался. Да, он молился. Но молитвы исходили лишь из его уст, не проникая в душу, не проходя через мозг, не затрагивая сердце.
— Нет, отец. Не так.
— Давай помолимся вместе?
Никос послушно сложил ладони и закрыл глаза...
Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твоё; да прейдёт Царствие Твоё; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твоё есть Царство и сила и слава во веки. Аминь" (Мф: 6:9—13)
Они перекрестились.
— Тебе лучше, сын мой?
— Да, — ответил Никос, не открывая глаз и не разжимая пальцев.
— Давай ещё.
— Да... ещё...
И они вновь погрузились в молитвы. Серафим был доволен. Однако что-то во взгляде парня ему не нравилось.
Домой Никос вернулся поздно. Тенью прошмыгнув мимо кухни в свою комнату, он рухнул без сил на кровать. «Кто я? Откуда? Зачем? Куда? И почему?..» — эти вопросы больно бились о виски, словно металлические шарики о стенки в пинболе, не желая попадать в лунки. «Когда, и до каких же пор?» Последний удар был самым болезненным: «Зачем человек нужен Богу? Чтобы он мог молиться. Раб Божий должен только молиться». Никос закрыл глаза и стал молиться. Потом ему приснилась Афродита...
Ночь опустилась на гору Афон, медленно сползая черной тенью к подножию, покрывая темнотой храм за храмом, монастырь за монастырём и крохотные, без того тёмные одиночные кельи монахов-отшельников. Ставрос и Сапфо прошли пешком десять километров, прежде чем достигли монастыря Симонопетры, громадного каменного строения в византийском стиле, свисавшего с крутого обрыва скалы. Его многочисленные окошки, словно гнезда ласточек, черными глазницами взирали на Эгейский залив. Розовый закат, опоясывающий святой полуостров, словно батистовой лентой, разделял собой две глубоких синевы: небо и море.
Священники, монахи, надзиратели, дьяки и певчие, запертые в толстых стенах, молились, глядя в нарисованные глаза Богородицы и Христа. Лик Господа, с поднятыми вверх тремя пальцами, под куполом храма грозно нависал над прихожанами, всем своим видом напоминая им о грядущем Страшном суде. Сапфо считала минуты, когда наконец выберется наружу, чтобы вдохнуть свежего вечернего воздуха, почувствовать на своём лице солёные капли волн, бьющихся об острые камни, увидеть первую звезду с прекрасным именем Афродита, которую римляне называли не менее прекрасно — Венерой.
Наконец вечерняя литургия закончилась, и молчаливые черные фигуры двинулись к выходу. Сапфо натянула кепку пониже на лоб, ссутулилась и, не размыкая на груди рук, последовала за ними во двор. Ставрос был так сосредоточен на молитве, что продолжал мычать псалмы, по привычке не раздвигая бровей на переносице. Нежные женские пальцы, едва коснувшись его ладони, словно ударили током, вернув в реальность.
— Не вздумай... — процедил Ставрос сквозь зубы и одёрнул руку.
Сапфо улыбнулась кончиками губ под наклеенными тонкими, редкими усиками. Глаза Ставроса тоже едва заметно улыбнулись, лицо немного смягчилось.
В келье, куда их поместили, было немноголюдно. С десяток жёстких топчанов вместо кроватей, из которых были застелены только четыре, совсем не манили прилечь даже самого уставшего путника. «Братья» Венетисы были необщительны и молчаливы — ими владела скорбь по ушедшему из жизни отцу. Монахи никому не навязывали своё общество и лишь изредка тенями проплывали мимо паломников, приветствуя их кивком.
Ставрос не спускал с Сапфо глаз. Он очень боялся того, что какой-нибудь внимательный монах разглядит в ней женщину и доложит наставнику монастыря, что было невероятно опасно и могло повлечь суровое наказание, вплоть до нескольких лет лишения свободы. Но самым страшным для христианина являлась кара самой Богородицы. Немало женщин за полуторатысячелетнюю историю тайком посетили Афон, и почти все они закончили жизнь в страшных муках. Монашеское целомудрие было прочно защищено не только законом, но и зорким глазом Божьей Матери.