Статуи

Прошло вот уже больше трёхсот лет с того дня, как Фаусто Пеллегрино, один из самых знатных мужей Флоренции, стал вампиром. И около сотни с тех пор, как он покинул родной город и отправился в долгие странствия по землям новой Европы.

Прислушиваясь к голосам предков, взывающих по ту сторону жизни, Фаусто возобновил маршрут, прерванный встречей с юным Амори, в надежде увидеть те места, по которым они когда-то ступали. Он с благоговением, присущим всякой любопытной душе, встречал великие воды Рейна и старинные соборы Кёльна, бедняцкую и богатую жизнь Мюнхена, королевские дворы Дрездена, пока, наконец, течением жизни его не вынесло к небольшому городку Виттенберг. Там он провёл около семи лет.

Всё это время Фаусто продолжал изучать алхимию, теологию и философию, стараясь хотя бы изредка показываться на людях. Однако стремительно пролетающие годы, меняющие жизнь, словно та была куском мягкой глины, вгоняли его в невыразимую тоску. Лица чужаков и добрых знакомых сменяли друг друга, на смену старым приходили новые, и ни одна наука не могла дать ответа на вечный вопрос, который рано или поздно неизменно посещает любое живое существо, наделённое разумом: в чём был смысл такого существования?

Вопрос этот терзал Фаусто особенно сильно. Его смысл был найден, но утрачен очень давно, вместе с женой и ребёнком; теперь же ему предстояло отыскать новый. Он с сожалением думал об обретённых брате и сестре, что ждали его дома. Для Фаусто новая сущность была необходимостью, но Симонетта и Амори видели в ней нечаянное проклятие, обвиняя не столько Фаусто, который отнёсся к ним с добротой и мудростью, сколько саму судьбу, сыгравшую столь злую шутку. Это была одна из причин, по которой Фаусто пришла в голову мысль отыскать лекарство от вампиризма.

Идея эта не казалась ему чем-то невозможным. В конце концов, обращающий в вампира отвар тоже был рукотворным, пусть и в дальнейшем Фаусто никак не удавалось воспроизвести его ещё раз – по всей вероятности, отсутствовал какой-то основополагающий элемент, ингредиент, которого он, впопыхах из-за съедающей его тело болезни не успел записать, в отчаянии смешивая всё, что попадалось ему под руку. Однажды путём долгих экспериментов ему уже удалось создать если не лекарство, то снадобье, останавливающее действие вампирского яда, который проникал в кровь человека при укусе. Больше всех была этому рада Симонетта.

Когда девушка вдруг пропала, Фаусто с содроганием ожидал, что вся высшая знать Флоренции будет поставлена на уши. Во избежание этого вдвоём они придумали план. Извозчик, сопровождавший Симонетту в тот злополучный день, так и не дождался её, уехав ни с чем. Люди синьора Веспуччи быстро отыскали его, и он рассказал им всё без утайки. Марко Веспуччи лично последовал по пути, который он указал, и нашёл любимую супругу за ближайшими от дороги деревьями – мёртвой. Для девушки это не составило никакого труда – невероятная бледность щёк и замедление сердца, стучавшего так тихо, что человеческое ухо не способно было его распознать, сами сделали своё дело. Синьор Веспуччи понял всё именно так, как должен был: Симонетта была безнадёжно больна чахоткой и, почувствовав приближение смерти, покинула дом в поисках тихого места, где могла бы помолиться в последний раз. Он упал перед ней на колени, ударившись лбом о землю, и беззвучно заплакал. Симонетта и сама с трудом сдерживала слёзы.

Вот так чистая душа, любимая всеми, избавилась от оков человеческой жизни. Её похоронили с почестями, каждый желающий мог увидеть прекрасное в своей безмятежности лицо и проститься с ангелом Флоренции.

Последним пристанищем её плоти стала капелла Веспуччи в Церкви Всех Святых. Дождавшись глубокой ночи, Симонетта без труда откинула тяжёлую крышку каменного гроба и вернулась в монастырь. Один крестьянин, запозднившийся в поле, после рассказывал друзьям, что «нынче ночью видел призрак юной девушки – и он был столь прекрасен, что ему захотелось упасть на колени и молиться о вечном рае».

Ещё долго о смерти госпожи Веспуччи ходили разговоры по городу и за его пределами, но вскоре стихли и они. Светлая грусть окутала всякое упоминание её имени, словно она была сказкой, кем-то рассказанной да давно позабытой. Жизнь продолжала идти своим чередом. Марко женился во второй раз. Джулиано Медичи был убит спустя два года в тот же самый день. И лишь один человек продолжал помнить ту сказку, ища её образ не столько в памяти, сколько в своём сердце.

Однажды на порог монастыря взошёл мужчина. Он был не очень высок, одет в светло-коричневую тунику, и руки его были пусты и открыты, словно он хотел поймать в них что-то, что никак ему не давалось. Монах, открывший дверь, окинул его строгим взглядом и погнал вон, но мужчина стал с таким жаром просить его о возможности зайти внутрь хотя бы на минуту, что монах, растерявшись, уступил. Он проводил незнакомца к алтарю и отошёл на несколько шагов, не спуская с него глаз.

Дальнейшие действия мужчины казались ему странными, словно бы не молитва привела его сюда, а само место. Он провёл рукой по лавке, как будто эти доски что-то значили для него. Его взгляд изучал стены, словно пытался запомнить каждый сантиметр, расписанный давно умершими художниками. Когда же монах, осмелившись, спросил напрямую, что же он здесь ищет, мужчина посмотрел на него своими спокойными, но словно невидящими глазами, и ответил:

– Я ищу голос утраченного вдохновения.

Стоило ему произнести эти слова, как Симонетта, сидевшая в это время в другом конце монастыря за вышивкой, подняла голову, не веря своим ушам. Она было решила, что чуткий слух обманул её, но в следующий миг опрометью бросилась к алтарю.

Она помедлила в дверях, не решаясь показаться гостю на глаза. Её одолевали самые разные чувства. Она помнила наказ Фаусто забыть своё прошлое, но его не было в монастыре и некому было помочь ей справиться с невероятной радостью, что обрушилась на её плечи. Симонетта бросилась вперёд, на свет.

– Сандро!

Мужчина замер, увидев её, и сделал шаг назад. Симонетта тут же остановилась. Она видела в его глазах нарастающий страх и недоверие.

– Вы… Нет…

Симонетта шагнула ближе.

– Это я, Сандро. Это взаправду я!

– Но Вы не можете быть живы!

Его глаза заблестели слезами. Голос был полон отчаяния и мольбы. Симонетта закрыла лицо руками и тоже заплакала – так горько, словно в этих слезах сосредоточилась вся скорбь по утраченной жизни.

Мужчина подошёл к ней и обнял.

– Я пришёл в эти места, чтобы воскресить в памяти милый сердцу дух, но я и помыслить не мог, что отыщу здесь его плоть.

– Ты не знаешь, кем я стала, – прошептала Симонетта в его плечо.

– Ангел иль призрак – неважно. Покуда я отыскал вас, я больше не смогу отсюда уйти.

Тем же вечером, когда Фаусто вернулся в монастырь, он обнаружил свою подопечную в трапезной: она сидела, смотря на огонь в камине, а руки её были в руках человека, которого вампир, уважающий и любящий искусство, узнал сразу же.

– Маэстро… – впервые за долгое время Фаусто почувствовал себя растерянным. – Маэстро Боттичелли?

Симонетта не утаила ничего от старого друга. Сандро слушал её внимательно, а затем задал несколько вопросов и Фаусто. С наступлением ночи он ушёл. А следующим утром вновь постучал в резные двери.

С того дня Сандро стал посещать монастырь регулярно. Он сохранил его тайну в секрете, оберегая её, словно хрупкий бутон от посягательств цветочника. Он всегда приходил один, а если и нанимал извозчика, то оставлял его далеко от нужного поворота. Частенько художник притаскивал с собой полотна и уголь, делая десятки набросков и эскизов с изображением своей музы – именно так он и звал Симонетту. Она по-прежнему оставалась для него прекрасным ангелом, даже несмотря на свою новообретённую природу и низменную жажду крови, которой Симонетта стыдилась. Она всячески отвергала мысли о том, как сильно её влечёт к крови своего друга. Каждый раз перед его приходом она вдоволь напивалась тем, что приносил ей Фаусто, но этого было недостаточно для того, чтобы в полной мере утолить жажду. Она стала новой формой любви, и Симонетта больше собственной смерти боялась того, что когда-нибудь не сможет устоять перед её искусительным шёпотом.

В конце концов, видя её страдания, Фаусто вернулся к алхимии, прибегнув к уже имеющимся у него наработкам. Через какое-то время, используя свои драгоценные запасы и кровь самого Сандро, он действительно смог создать противоядие. Сандро первым настоял на том, чтобы опробовать его.

– Есть что-то поэтичное в этом: платить за вдохновение кровью. Я готов, – говорил он Симонетте, но та лишь качала головой, и глаза её были полны печали.

– Это омерзительно, – отвечала она.

Фаусто с любопытством учёного наблюдал за ними. Укусы Симонетты действовали на Сандро, как красное вино. Однако больше яда его будоражила сама Симонетта. Он мог часами смотреть на неё, а она сидела в неподвижности, словно действительно была статуей. Сандро брал в руки кисти и расписывал стены, пропускал через пальцы золотистые локоны Симонетты и переносил их на холсты. Они любили друг друга, и любовь эта была платоническая, духовная, такая, какая только может быть между гением и его призрачной музой.

Шли годы, и, в конце концов, старость схватилась за плащ Сандро своими длинными пальцами. Однажды он пришёл, неся в руках прикрытое тканью полотно. С него смотрело вечно юное, застывшее красотой, холодное лицо Симонетты Веспуччи. Он положил картину на её колени, а она с благоговением приняла подарок, прильнув к его рукам губами. Эта встреча стала их прощанием.

После этого Симонетта больше прежнего замкнулась в себе. Бывало, она часами сидела у камина, который не мог её согреть, и смотрела на картину. Когда вскоре после этого в монастыре появился Амори и сказал ей, что собирается предаться забвению, она с радостью поддержала его намерение. Иногда Фаусто спускался в подвал, и сидел рядом с их статуями, терзаемый чувством вины, которое так хорошо было ему знакомо. Впервые за всё существование в теле вампира он настолько остро ощущал одиночество, и оно послужило одним из основных толчков к возобновлению странствий.

В путешествиях Фаусто не представлялось случая воспользоваться противоядием, которое он изготовил про запас. Преданный привычкам, он выбирал в жертвы самых отвратительных членов общества – насильников и убийц, таких же жестоких, каковой стала и расплата за все совершённые грехи. Такие находились везде, куда бы он не пошёл: в Праге и Вене, Буде и Пеште, Париже и Карпатах. Обычно Фаусто подстерегал их в ночи, забирая души, словно жнец. Он давно приучил себя не испытывать к ним жалости. Человеческая жизнь по-прежнему имела для Фаусто ценность, но его собственная была куда ценнее – и вовсе не по причине ярого эгоизма, но потому, что ради её продолжения он уже имел за плечами сотни мертвецов. И для того, чтобы совесть могла принять эту своеобразную философию, Фаусто упрямо брал на себя роль чистильщика и палача. В конце концов, эта мысль так прочно въелась в его сознание, что он специально стал искать встречи с всё более и более злостными душегубами. Ради этого порой приходилось быть более изощрённым – как случилось, например, в 1659 году.

Фаусто уже вернулся в Италию и жил в Риме, когда весь город потрясло громкое дело Джулии Тофаны. Согласно россказням пронырливых ушей, эта женщина, державшая парфюмерную лавку, тайно продавала своим клиенткам яды для отравления мужей и была повинна в шести сотнях смертей. Эти цифры просто поразили Фаусто. Столько жертв! Он был так возмущён, что в его сердце не осталось ни капли сострадания. Эта женщина, этот убийца во плоти, рассудил он, справедливее многих заслуживала наказания, которое должно было вот-вот состояться – Джулию вместе с дочерью должны были сжечь на костре на площади Цветов. И было бы правильным, подумал Фаусто, хотя бы кровь её использовать во благо.

Провернуть это было не так уж сложно – в некоторых тюрьмах не церемонились с такими заключёнными, и они, терзаемые пытками, допросами и отсутствием медицинской помощи умирали ещё до начала казни. В голове Фаусто моментально созрел план.

Он раздобыл себе чёрный балахон с прорезями для глаз, скрывающий остальное лицо, и, напоминая монаха под защитой Мадонны с картины Пьеро делла Франческа, накануне казни проник в тюрьму под видом члена Братства Милосердия. Подобных обществ в те времена было множество во всей Италии. Люди эти, предпочитавшие хранить свои имена и лица в тайне, помогали беднякам и голодающим, страждущим и больным, а ещё, помимо всего прочего, утешали заключённых, скрашивая им ожидание смерти, провожали их в последний путь и молились за их души.

Фаусто шёл по тускло освещённым свечами коридорам и слушал стоны сходивших с ума людей. Он бегло смотрел по сторонам, двигаясь за тюремным смотрителем бесшумно, словно тень, стараясь не привлекать лишнего внимания. У одной из дверей они остановились:

– Какая именно госпожа вас интересует? – спросил смотритель. Его голос был резким и грубым и зычно отражался от каменных сводов.

– Та, что старше.

Мужчина медлил, и тогда Фаусто, порывшись в карманах, протянул ему пару монет. С большой неохотой тюремщик повернул ключами в обитой железом двери и пустил Фаусто внутрь. Сам он не стал задерживаться, однако предупредил, что ждёт снаружи и не собирается торчать там всю ночь.

Фаусто осмотрел маленькую голую комнатку. Джулия сидела в углу на узкой доске, сжав плечи. Весь вид её говорил о мучениях, что пришлось ей испытать в последнее время, однако было в ней и нечто, что никак не вязалось с образом обречённого на скорую смерть человека.

Она подняла на Фаусто голову, обрамлённую пышными тёмно-рыжими волосами, и хрипло спросила:

– Кто ты?

– Я пришёл, чтобы выслушать тебя.

Джулия подняла голову выше и её нежная, но испачканная в грязи кожа сверкнула в отсвете факела, который Фаусто держал в руках. Он невольно залюбовался её лицом, которое не утратило своей красоты даже в сложившемся положении. Джулия смерила его фигуру долгим взглядом больших запавших глаз и вдруг сказала:

– Мне не в чем исповедоваться тебе, монах. Моё сердце чисто, а помыслы праведны.

С этими словами она отвернулась к окну, которое было скорее маленькой узкой прорезью в стене. Тусклый лунный луч падал из него на пол.

Фаусто задрожал от таких кощунственных слов, но не успел он ей возразить, как Джулия продолжила:

– Я была для них лишь средством… Женщины, что приходили ко мне. Они сами этого хотели. Они просили об этом мою мать, просили меня и стали бы просить мою дочь тоже. Я брала на себя всю грязную работу, и была довольно искусна. Никто ни за что не нашёл бы меня, если бы не… Ах, если бы ты знал, брат, как мучительно погибать из-за чьей-то слабости!

Фаусто понял, о чём она говорила. Он уже слышал о том, что Джулию предала её же покупательница, успевшая подмешать яд в обед мужа и в последний момент испугавшаяся этого. Но её проникновенные речи ничуть не тронули его.

– Ты не знала своих жертв. Не могла знать всей правды и не имела права их судить, – сказал Фаусто.

Джулия лишь пожала плечами, не отрывая взгляда от лунного света.

– Дочь… – прошептала она. – Моё сердце болит только за неё. Ты знаешь, где она?

– Нет. Мне не сказали.

– В таком случае, ты не утешишь меня, монах. Мне больше нечего тебе ответить.

– Твоя воля, госпожа Тофана.

Фаусто потушил факел, и комната погрузилась в сумрак.

«Тебе полагается возмездие, – подумал он. – И я стану его лицом».

Он обнажил клыки. Джулия вскрикнула. Она быстро поднесла руку ко рту; тоненькая струйка крови потекла по её запястью, словно она чем-то поранилась. Прыгнув, Фаусто прильнул к её ладони и вкусил тёплую кровь.

Совсем скоро он понял, что что-то не так, и с отвращением отбросил от себя ослабевшую руку, отплёвываясь от горечи.

Возле ног Джулии лежала маленькая склянка с отколотым краем. Увидев её, Фаусто догадался, что к чему: кровь Джулии была отравлена ядом – тем же самым, что она готовила для своих жертв. Она пронесла его в место заточения, чтобы избежать унижения и мучительной боли от огня. Чтобы самой избрать время и способ своей гибели.

Фаусто вскрикнул, подзывая тюремщика. Дрожащей рукой он указал тому на склянку и сообщил, что чертовка ни в чём не раскаялась и обманула их всех. Он практически рассказал ему всю правду.

Поднялся шум. Во избежание расспросов, Фаусто стремительно покинул темницу. Его мутило. Он всегда был слишком чувствительным к качеству крови. Его ничуть не волновало испитое жертвой накануне вино, но всякого рода болезни и яды действовали на него, как дурная пища действует на человека. По этой причине вскоре после своего обращения он и избрал временное забытье, поскольку не хотел пить кровь благочестивых монахов, а кровь умирающих, поражённая чумой, заставляла его задыхаться и исходить холодным потом. Он так силился убежать от этой напасти, но даже тогда она достала его, пусть и не могла убить.

На следующий день на площади Цветов, той самой, где почти полвека назад сложил голову прогремевший на всю Европу Джордано Бруно, был возведён большой костёр. По всей вероятности, власти решили на афишировать преждевременную смерть отравительницы во избежание недовольства среди народа. Бездыханное тело Джулии поднесли к шесту посреди костра и привязали к нему верёвками. Многие сочли, что женщина потеряла сознание от страха.

Ей зачитали обвинение, после чего священник с сухим, безучастным лицом прочёл молитву. Фаусто тоже присутствовал на площади. Скрыв чувствительную к солнцу кожу под капюшоном и затерявшись в толпе горожан, он не отрывал взгляд от рыжих локонов, игриво и даже беспечно развевающихся на ветру.

Всё происходило быстро. Палач поднёс к веткам факел, и огонь тут же взялся за своё дело. По площади пронёсся слабый гул общих вздохов и отрывочных фраз. Публичная казнь всегда была очень интересным зрелищем.

Словно пробудившись от этих голосов, Джулия Тофана зашевелилась и подняла голову.

Некоторое время она непонимающе глядела вокруг себя. Кто-то ахнул. Джулия медленно осмотрела своё тело. Казалось, что вид верёвок, стягивающих его, на какой-то миг удивил её. А затем её взгляд выловил рядом со стражниками маленькую фигурку.

Девочка смотрела на мать во все глаза, не в силах оторваться от кошмарного представления, не в силах помочь и не в силах заплакать.

Осознание пришло.

Джулия в ужасе вскочила на ноги. Она металась, пытаясь вырвать руки из верёвок, но была слишком обессилена, чтобы сделать это. Толпа заулюлюкала. Фаусто же не мог сдвинуться с места, пригвождённый к земле, словно сам был привязан к невидимому столбу.

Подвернув ногу, Джулия упала на колени. Слёзы застилали её худое лицо. Она вновь взглянула на девочку и улыбнулась ей дрожащими губами.

– Мама!

Стражник одной рукой перехватил девочку поперёк живота и, резко толкнув в плечо, вернул на место. Но Джулия уже не увидела этого. Пламя встало перед её взором сплошной стеной. Она в ужасе застыла, не шевелясь. И вдруг поняла, что огонь не обжигает.

Она подняла голову вверх, к просветам голубого неба, что виднелись сквозь толщу густого дыма, и обмякла. Закрыв глаза и читая молитву, Джулия позволила пламени захватить своё тело.

Когда огонь начал стихать, а дым рассеиваться, многие, кто остался на площади, завопили от страха. Джулия лежала на обугленных ветках, раскинув руки словно мёртвая, но на её покрытом лохмотьями, почти обнажённом теле не было видно никаких повреждений, кроме разве что чёрных разводов сажи. Поднялся страшный переполох. Неустанно повторяя молитву и держа перед собой распятие, палач подобрался к Джулии и пнул её тело ногой. Та не пошевелилась.

– Нужно изрубить ведьму на куски! – послышался чей-то возглас в толпе. Фаусто, всё это время силившийся справиться с нахлынувшими на него чувствами, очнулся от этого звука. Он крикнул куда более зычным голосом, подталкивая соседа в ожидании поддержки:

– Нет! Утопить! Скинуть её тело в Тибр!

Сосед подхватил, и вскоре уже вся толпа требовала отдать проклятое тело речным гадам и вечному разложению в холодных водах. Лишь после того, как ему было обещано троекратное жалование, палач согласился дотронуться до Джулии и взвалить её на плечо. Со священником во главе люди направились в сторону реки. Других заключённых, включая девочку, было решено немедленно предать казни, но на площади не осталось практически никого, чтобы на это посмотреть.

Палач привязал к ноге Джулии огромный булыжник и связал её руки так крепко, что послышался хруст хрупких костей, после чего сбросил тело в воду под пугливые перешёптывания горожан, монахов, тюремщиков и представителей суда. Много долгих часов простояли они на мосту Сикста, прежде чем убедились, что ведьма не всплывёт. За их спинами клубился дым от новых костров.

Люди расходились очень неохотно, и Фаусто, наблюдавшему за всем из-за их спин, пришлось дожидаться глубокой ночи. Он бродил по окрестностям, поглядывая в сторону моста, прислушиваясь к разговорам сходивших с него женщин и мужчин. Все обсуждали столь невероятное событие. Когда же свет, наконец, покинул улицы, и вокруг не стало слышно ни одного бьющегося сердца, Фаусто снял обувь и вошёл в ледяные воды, не страшась их быстрого течения.

Он прекрасно мог видеть в темноте, и бездонная пустота реки тоже не стала помехой. Он нашёл Джулию: закрыв глаза, та безропотно застыла между дном и поверхностью воды, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Обнажённая, бледная, красивая и смертоносная, она напоминала не вампира, а мифическую сирену. Фаусто застыл перед ней, протянул руку и дотронулся до рыжих волос. В то же мгновение Джулия распахнула свои глаза.

Фаусто вынес её на берег, избавив от пут. Не привыкшая задерживать дыхание надолго, Джулия наглоталась воды и теперь громко откашливалась, согнувшись на четвереньках над мокрой землёй. Фаусто поспешно укрыл её своим плащом и протянул ей бутыль свеженабранной крови. Она не задавала вопросов, потянувшись к питью сразу же, как только почуяла его аромат. Фаусто ни на мгновение не сомневался в том, что Джулия Тофана обратилась в существо, подобное ему. Он предполагал, что его собственный яд пересилил действие яда, принятого Джулией, и запустил процесс обращения.

Насытившись, Джулия бросилась Фаусто на грудь.

– О, господин, так ты и не монах вовсе! – горячо зашептала она. – Ты дважды мой спаситель! Знала бы я там, в темнице, что ты явился ко мне, чтобы даровать свободу...

– Послушай, – с раздражением сказал Фаусто, отцепляя её от себя. – Послушай внимательно то, что я тебе скажу. Отныне ты вампир. Существо, что платит за своё бессмертие и неприкосновенность кровью других. Слушай же меня! – Он встряхнул её за плечи. – Если ты когда-нибудь загубишь доброго человека или обратишь его без моего на то разрешения, я убью тебя без колебаний – поверь, я знаю, как это сделать.

Джулия отшатнулась, удивляясь той строгости, с какой он смотрел на неё. Вдруг, о чём-то вспомнив, она заозиралась по сторонам.

– Где моя дочь?

Фаусто вздохнул и, протянув руку, указал длинным пальцем в сторону площади Цветов. Джулия прижала к губам ладонь и, согнувшись пополам, зарыдала.

Фаусто дождался, пока её плач стихнет, и сказал – тихо, шёпотом, который могло различить только существо со сверхъестественным слухом:

– Ты должна забыть о своей дочери.

Место, где должно было находиться его собственное сердце, заныло от старой раны.

Джулия помотала головой. Фаусто продолжил, уже громче:

– Я твой создатель, и ты не можешь отступить от меня. Твоя душа отныне в моей власти. Не думай, что ты избавилась от смерти – ты будешь слышать её каждую ночь в голосах тех, кого загубила, и тех, кто остался жив, но теперь несёт на душе своей тяжёлый грех. Нам придётся уйти отсюда – во Флоренцию. Там я покажу тебе твой новый дом.

Джулия сидела на траве, тихонько покачиваясь взад и вперёд с закрытыми глазами. Фаусто уже начал было думать, что бедную женщину покинул рассудок, но она вдруг ответила таким же хриплым бесцветным голосом, что и в темнице:

– Хорошо.

– Ты поняла всё, что я сказал?

– Да, милосердный брат, – Джулия распахнула глаза. – Ты всё равно спас меня, и я отплачу благодарностью. Только прошу, уведи меня отсюда. Запах… Здесь каждый камень пахнет смертью.