Статуи

1348 г.

Милая моя, драгоценная жемчужина!

Нет сил выразить словами то, что творится в сердце… Будь ты здесь, рядом, ты бы смогла понять меня, лишь раз взглянув в мои глаза. Но тебя нет. Ты погибла, любимая, и теперь я погибаю вслед за тобой.

Сегодня чума унесла и нашего сына. Как будто мало ей было издевательств над нашей семьёй! Джино, бедный, бедный наш мальчик! Утром я оставил его в лечебнице. Он смотрел на меня в полубреду, а лекарь только разводил руками. Никакие монеты и связи, драгоценности и обещания не помогли ему подольше задержаться в этом мире. Чума не приняла ничего из моих даров – ни молитвы, ни помощи нуждающимся, ни раскаяние, ни слёзы. Моя дорогая… Ты бы не сдержала рыданий, если бы увидела его… (размыто)

Передо мной на столе лежит деревянный кораблик – Джино отдал мне его перед тем, как я ушёл. Он до последнего держал его у груди в своих бледных ручонках. Ты же знаешь, как он был привязан к этой игрушке! Она напоминала всем нам о той чудесной поездке к морю, когда мы ещё были вместе. Когда всё было хорошо.

Господи! Неужели когда-то мы были живы и счастливы!

Я скажу тебе кое-что, моя дорогая, моя милая… Ты перестала бы любить меня, если бы только могла это прочесть, но… (размыто). Господи… Я знаю, что пойду вслед за вами, и я не могу думать об этом… Я страшусь смерти, страшусь того, что она таит. Я знаю, что чума доберётся и до меня… Она уже добралась! Я чувствую её всем существом, и никакой аромат цветов не спасёт меня от её гнилого запаха, отравляющего душу. Я знаю… (размыто). Я ведь взял этот злосчастный кораблик у мальчика! О, зачем я только это сделал? Но я не мог иначе, я не мог, ведь это наш Джино, это мой сын… (размыто). Я жалкий человек, любимая, жалкий… Я не хочу умирать. Я не хочу умирать… (размыто). Господи! Спаси душу мою! Я не хочу умирать!

Мужчина сжал листок и закричал. Затем он упал на руки и заплакал с такой силой, что с улицы могло показаться, будто в дом забрался бешеный волк. Плечи и голова, почти полностью изъеденная сединой, подрагивали в такт всхлипам и глухим причитаниям. Не поднимаясь, он бросил письмо, которое не суждено было никому прочесть, в сторону еле тлеющего камина. Огонь оживился, подкрался ближе, а затем с тихим треском пожрал бумагу.

Мужчина плакал долго, до тех пор, пока от частого дыхания не закружилась голова. В один момент он вскочил и заметался по комнате, как безумец, вырывая на себе волосы целыми клочьями и не находя угла, в который можно было бы приткнуться. Всё было холодное и пустое; всё говорило о смерти. Остывшая постель, которой так давно не касалась тёплая, живая женская рука, говорила о смерти. Плесневелые остатки хлеба и припасов в кладовых внизу, которые некому было есть, кроме прожорливых крыс, говорили о смерти. Даже улица кричала о ней – тем, что была совершенно пуста.

Мужчину звали Фаусто Пеллегрино. Когда-то давно его семья пришла во Флоренцию из северных земель в поисках более благополучной жизни, что у них и получилось. Фаусто был приближённым советником одной очень почитаемой и влиятельной банкирской семьи, имел множество привилегий и излишних средств. Народ провожал его уважительным взглядом, бедняки ели из тарелок, которые он наполнил, монахи служили в монастыре, который он построил. Но всё это осталось в прошлой жизни. Сейчас он был только одиноким, отчаявшимся мужчиной в большом и пустом доме.

Прошло время, и Фаусто словно бы очнулся ото сна. Он обнаружил себя сидевшим на дорогом пёстром ковре, расшитом лучшими тосканскими мастерами, и почувствовал спиной лёд каменной стены. Он испугался самого себя. Сложив руки в привычном жесте, Фаусто забормотал молитву. В какой-то момент он позвал свою жену. Он просил у неё прощения и оплакивал сына – уже без слёз, но с усилившейся тоской. Через какое-то время он вновь рванулся с места, как напуганное хищником животное, и стал срывать с себя одежду. Ему вдруг показалось, что он весь покрывается чёрными пятнами. Он прощупывал и осматривал кожу, вздрагивая и приходя в отчаяние от каждой найденной родинки или выделяющегося пятнышка. Полураздетый, Фаусто рухнул на колени и ударился лбом об пол – сначала раз, затем ещё и ещё, моля Господа о пощаде и прощении. Наконец, он завалился на бок и затих.

Он пролежал так долго. Может быть, он даже заснул, но то был неспокойный сон – тело мужчины то и дело вздрагивало, а рот шептал бессвязные речи. Вдоль противоположной стены пробежала крыса. Перед тем, как юркнуть в щель, она остановилась и принюхалась. Она не боялась слабого человека, лежавшего рядом, но чуяла – тело ещё живое, а значит, нужно подождать.

Фаусто дёрнулся и открыл глаза. Несколько минут он лежал без движения, смотря на свою руку. Мыслей не было, была только сухая кожа и шершавый ковёр под пальцами. Постепенно пришло осознание, в каком положении он находится. Захотелось горько усмехнуться.

Фаусто сел и взялся за голову, а затем, опираясь на шкаф, наполненный книгами, попытался встать на ноги. Вокруг был ужасный беспорядок, но мужчина кое-как собрал свою одежду и постарался придать себе более-менее привычный вид. Истерика закончилась, но жизнь продолжала вытекать из него по капле – он знал это и чувствовал. И оставалась только одна возможность её хоть как-нибудь задержать – очень шаткая, очень страшная и отчаянная, но всё-таки возможность. Разум уцепился за неё и стал обдумывать план действий.

Вначале мужчина сходил в кладовую и, разгоняя обнаглевших крыс огнём от свечи, раздобыл прочный и большой мешок, вытряхнув из него гнилую капусту. Затем порыскал в поисках более-менее пригодной в пищу еды – набралось не очень много, но всё было лучше, чем ничего. Вновь поднявшись в свой кабинет, Фаусто сгрёб со стола кипу чистой бумаги и письменные принадлежности, затем в ход пошли книги и записи, различные склянки с порошками, мерные ложки и ножички. В конце концов, мешок заполнился почти доверху и, потуже завязав его верёвкой, Фаусто взвалил его на свои плечи. Последней вещью, которую он взял со стола, был игрушечный кораблик сына. Кряхтя и прикрывая рот и нос подсушенным букетиком цветов, чтобы отбить трупный запах, коим пропитался уличный воздух, Фаусто вышел на улицу.

Его обдало теплом и светом – столь непривычными атрибутами жизни, которые казались дикостью в новых условиях. Фаусто медленно побрёл в сторону северных городских ворот. Со стороны казалось, будто то бредёт бездомный старик, а не процветающий когда-то служащий народа. Вот только некому было посмотреть на него и составить такое мнение – разве что мертвецам, распластавшимся на пороге того или иного дома, но их глаза давно уж остекленели и не видели ничего, кроме бесконечной тьмы.

Он пересёк городскую площадь. Она походила на чистое поле, и только несколько бродячих собак пробежали мимо. Солнце, хоть и клонилось к западу, продолжало неумолимо светить над их нечистыми мордами, словно грозясь выжечь их так же, как и людей, если они немедленно не скроются в тени и не спрячут в них свои прегрешения.

Часто останавливаясь, чтобы сберечь силы для долгого пути, Фаусто прислонялся спиной к стенам домов и вспоминал о тех, кто жил когда-то за ними. Он знал если не всех, то очень многих в городе – торговцев и ремесленников, священников и членов совета, старых и молодых, добрых и не очень. Он думал о том, как они жили и что в итоге их настигло. Какие-то семьи уехали из города, какие-то вернулись, но неполным составом – везде было всё то же самое, что и здесь. Подавляющее большинство от чумы спастись не смогло. Кто-то заболел и выжил, но таких были сущие единицы, и теперь они слабели и умирали от грязи, отсутствия нормального питания и морального ужаса, который, казалось, распространялся куда как сильнее любой болезни. И это тоже была чума – в одном из своих проявлений.

Из запертых наглухо окон одного из домов доносились громкие разговоры и смех. Фаусто остановился и прислушался к этим юным, воодушевлённым голосам. В его мыслях не было осуждения, была лишь зависть – эти люди могли позволить себе дожить свои дни в радости и удовольствиях, они могли отгородиться от всего, а он не мог. Фаусто взглянул на труп мужчины в чёрных одеждах, лежавший у противоположной стены. Его туфля была обгрызена, а рука безвольно лежала на земле. Фаусто долго смотрел на мужчину, и слушал смех, и ни о чём не думал. Затем он побрёл дальше.

На воротах было пусто – никто не задержал его, никто не спросил, куда он идёт. Когда солнце опустилось ещё немного ниже, он достиг небольшого оврага и увидел там силуэт женщины. Она стояла на коленях, а перед ней был прямоугольник свежевскопанной земли. Рядом валялась лопата. Женщина плакала и царапала ногтями кожу на лице, словно не чувствуя боли и крови на своих пальцах. Фаусто прошёл мимо, но не мог не подумать о том, что иметь отдельную могилу было теперь невиданной роскошью.

Он миновал каждый труп, встречавшийся ему на пыльных обочинах, с бесстрастным выражением лица – его сердце покрылось каменными рубцами и перестало реагировать на подобные картины. Ему встретились две коровы, без присмотра хозяина вышедшие прямо на дорогу. Они беспечно жевали траву в своё удовольствие.

Уже наступила ночь, когда Фаусто достиг своей цели. Он почти падал, пересекая заросшие бурьяном холмы, но вскоре впереди замаячила знакомая крыша. Поднявшись на несколько ступенек, Фаусто из последних сил стукнул кулаком по тяжёлой двери. Когда та отворилась, он пошатнулся и чуть не упал в чужие руки.

– Синьор Пеллегрино, что с вами? Вы в порядке?

Его отволокли в одну из келий и уложили в постель. Кто-то принёс чашку безвкусной, но горячей похлёбки. Фаусто заставил себя сделать несколько глотков, откинулся на подушки и закрыл глаза.

Ему казалось, что прошло всего несколько часов, однако из маленького окошка под самым потолком уже вовсю бил солнечный луч, словно приветствуя его и призывая начать новый день без забот и без страхов. Из глубины здания были слышны распевные голоса – то монахи читали дневные молитвы.

Когда мужчина зашёл в общий зал, главный из них, отец-настоятель по-имени Абеле, прервался, наказал братьям продолжать без него и подошёл к Фаусто.

– Синьор Пеллегрино, рад видеть вас в добром здравии!

– И я тебя, Абеле.

– Дозволено ли мне спросить, что привело вас сюда ночью?

– Теперь здесь мой дом, – ответил Фаусто.

Отец Абеле почтительно склонил голову.

– Конечно, синьор Пеллегрино. Вы наш благодетель и вольны делать всё, что захотите.

– Я буду внизу, – сказал Фаусто. – Мне нужна будет еда время от времени. Больше прошу не беспокоить.

– Всё исполним в лучшем виде.

Фаусто взял свои вещи и спустился вниз. Подвалы, расположенные под монастырём, почти не освещались и играли роль кладовых для продуктов, которыми Фаусто со строгой регулярностью приказывал их пополнять. Сам он редко появлялся здесь; он вообще был в монастыре нечастым гостем, однако всё же приезжал время от времени, чтобы справиться о делах и помолиться о вещах, о которых в городской церкви говорить не хотелось.

Кроме того, в подвале была комната, в которую даже отцу Абеле заходить строго воспрещалось. Она служила Фаусто своеобразным кабинетом, но на деле была хранилищем книг и свитков, которые нежелательно было держать в доме. Однако Фаусто заглядывал туда ещё реже, чем посещал монастырь – увлечение алхимией было почти позабытой чертой последних лет, с которой пришлось стряхнуть пыль только несколько месяцев назад.

На тусклой деревянной двери висел старый замок. Фаусто достал из кармана ключ и отпер его. В лицо ударило холодом и запахом старой бумаги. Он вошёл внутрь и плотно закрыл за собой дверь. Для связи с внешним миром оставалось лишь небольшое окошко, закрытое дощечкой, через которое монахи могли бы подать ему пищу или перекинуться парой слов. Постель, место для нужды и остальные необходимые вещи – всё было предусмотрено Фаусто при постройке этого места, и он мог не переживать ни о чём, кроме того как… просто выжить.

Следующие несколько дней прошли как в бреду. Благодаря наблюдениям за женой и сыном, Фаусто хорошо знал, что у него совсем не осталось времени. Он был уверен в том, что зараза уже поселилась в нём – нужно было только дождаться, когда она ударит по телу со всей силой.

На следующий день после прихода в монастырь Фаусто почувствовал первые признаки недомогания. Его сердце стучало намного сильнее и чаще обычного, а голова разразилась болью, едва он оторвал голову от подушки. Тогда он сказал молодому монаху, который принёс ему завтрак, чтобы более никто не спускался вниз, и с всё большим усердием зарылся в книги.

Когда-то давно, находясь на приёме у одной весьма уважаемой семьи, Фаусто свёл знакомство с крупным торговцем тканями. Звали его Ренато ди Альберто. После выгодной сделки Фаусто пригласил его в свой дом. Хоть Ренато и был моложе как минимум на десяток лет, они быстро нашли общий язык, и между ними завязалось некое подобие дружбы. В один из вечеров, благодаря вину обнаружив в себе способности к красноречию, Ренато рассказал Фаусто о неких любопытных свитках, которые видел во время последней поездки в Азию. В тех строках и рисунках даосских монахов, говорил торговец, были скрыты настоящие секреты бессмертия.

После этого разговора они не виделись практически год, по истечении которого Ренато вновь приехал во Флоренцию на торги. В этот раз, дабы переубедить своего скептического друга, он захватил с собой некоторые бумаги – не оригинальные трактаты, но копии тех их частей, которые показались ему наиболее ценными.

– Если ты действительно считаешь, что держишь в руках ключ к получению золота и вечной жизни, то почему же отдаёшь их мне? – с усмешкой спрашивал Фаусто.

– Потому что верю, мой друг, что если кто и мог бы в них разобраться, так это ты, – в том же тоне отвечал Ренато и наливал себе новую порцию вина.

– Разумно ли гневить Господа? К чему бесконечное время, если душа так и останется в рабстве низменных желаний?

Ренато пожал плечами.

– Заглянуть за черту всегда любопытно.

– Стало быть, хочешь сделать это моими руками?

– Но ты ведь заинтересован, и не вздумай это отрицать. Попробуй, а я привезу тебе ещё что-нибудь в следующий раз.

Однако следующего раза не последовало. В то время в Азии чума уже вовсю набирала обороты, но Фаусто об этом ещё не знал.

В отношении свитков им двигало простое любопытство. Прибегая к своему влиянию, он находил во Флоренции людей, которые могли бы раздобыть для него больше книг и информации, и тратил на это немало денег. В конце концов, когда супруга стала интересоваться множеством склянок, коими заполнился его кабинет, Фаусто перенёс всё в недавно отстроенный им монастырь и обустроил в его подвалах небольшую алхимическую лабораторию.

Бессмертие его не интересовало. Он считал это преступлением против законов Божьих, и не хотел связывать свою душу с нечистыми помыслами. Однако возможность превращения неблагородных металлов в золото и серебро очень привлекала его, как человека амбициозного и нацеленного на материальное благополучие себя и своей семьи. Он знал, что таких, как он, на самом деле много, но никому не хотелось обсуждать это в открытую. Фаусто даже не мог предположить, удалось ли кому-то из его «соратников» приблизиться к тому, чего у него достичь никак не получалось. А у него действительно ничего не выходило, и спустя два с лишним года Фаусто Пеллегрино потерял к алхимии окончательный интерес.

Однако жизнь перевернула всё по-своему. То, что было раньше, не имело в новой, страшной реальности никакого смысла. С того самого момента, как стало понятно, что ни у одного лекаря нет лекарства, которое смогло бы излечить его супругу или хотя бы сколько-нибудь поправить её состояние, Фаусто пришлось смахнуть пыль со своих старых записей. Теперь его старания приобрели иную цель. Он по-прежнему не искал вечной жизни, но полагал, что в свитках найдётся нечто, что сможет хотя бы подарить его семье исцеление. Но сколько бы он ни бился над разгадкой, всё было тщетно.

Через три дня после проявления первых симптомов Фаусто заметил выпирающие припухлости на своей шее. На следующий день ему стало совсем плохо, и он понял – конец пришёл.

Он лежал в мятой постели и бредил. Утром ему показалось, что в комнату кто-то зашёл, и он слабым голосом попросил оставить его в одиночестве. Наступила тяжёлая тишина, и вдруг Фаусто решил, что заходивший был никем иным, как ангелом, который хотел проводить его душу на небеса. Фаусто приподнялся в постели и стал звать ангела обратно, но ответом ему было всё то же гнетущее молчание. Тогда мужчина заплакал. Он вдруг ощутил твёрдую уверенность в том, что кроме него одного никого во всём мире больше не осталось. Все монахи наверху лежат мёртвые, все люди снаружи лежат мёртвые, и кроме крыс, собак да ворон никто уже не задышит чистым воздухом и не взглянет на яркое солнце.

На столе царил ужасный беспорядок: валялись разбитые склянки, а страницы книг были залиты разноцветными жидкостями, изготовленными по всем рецептам, какие он только смог найти. Вчера Фаусто попробовал одну из них, и его вырвало, после чего он на эмоциях и в полнейшем отчаянии разбил всё, что только смог увидеть.

Лишь одна большая закупоренная колба осталась лежать под столом. Она чудом не разбилась о выстланный камнем пол. Жидкость внутри неё была такого глубокого чёрного цвета, словно в ней была заточена вся темнота ночи. Фаусто долго смотрел на неё, пытаясь вспомнить ингредиенты, которые были там использованы, но у него ничего не выходило. Тогда он собрал все силы, что у него остались, сполз с несвежих простыней, и протянул руку к склянке. Когда Фаусто вытащил пробку, у него начались судороги. Колба вновь выпала из его рук, и в этот раз на ней остался большой скол, через которую стала просачиваться жидкость. Камни зашипели в тех местах, которых она касалась. Однако приступ прошёл быстро и Фаусто успел подхватить колбу, пока в ней ещё были остатки снадобья. Он чувствовал, что вот-вот судороги вновь схватят его в свои клешни и вот тогда-то смерть точно войдёт в дверь и заберёт его жизнь без жалости и без пощады. И не страшась более ничего, Фаусто Пеллегрино, раня губы до крови глубокими порезами от битого стекла, выпил всю жидкость, что была в последней оставшейся колбе, и потерял сознание.