27.
В закрытом помещении время течет иначе: оно тягучее, как патока. С запахом гниющего трупа. Магдалина рядом с ним старалась дышать реже. В той камере изолятора ходил жгучий мороз, давно лишивший чувствительности пальцев рук и ног, властвовала темнота и стояло безмолвие. Но тишины Магдалина не слышала: в ушах ее давно стоял свист ультразвука. Тиннитус, мешающий думать и спать.
Провела она здесь сутки или двое — тайна, ведь балахон так и не появился, чтобы сообщить, какой день наступил. Одиночество стало спутником верным, неотъемлемым, но таким безжалостным и сводящим с ума. Магдалина грезила хотя бы просто вдохнуть того чистого воздуха с поверхности, просто бросить один последний взгляд на мир вокруг, такой бескрайний и завораживающий. Магдалина поняла, что хотела жить. Доселе ее душа терзалась муками существования, но теперь рвалась вернуться в привычный быт уже с упоением и удовлетворением.
В один из нескончаемых часов дверь все же отворилась, и вошло двое. В руках их были два ведра, пара желтых губок для мытья посуды и чашка с чем-то съедобным. Один из балахонов схватил Магдалину за волосы и потащил дальше из угла. Она уперлась ногами, не желая повиноваться, и тогда мужчина пнул ее в живот, уронив плашмя на лежащий труп, уже мягкий от гнилости. Магдалина уперлась руками о просевшую кожу, и тогда ладони продавили ее до мышц; сквозь пальцы выступил желто-коричневый жировоск, смердящий тухлятиной.
Плоть трупа похожа на склизкие маринованные грузди, обтекаемые маслом. С волос Магдалины сочилась омерзительная субстанция, вязкая и тошнотворная, отчего она склонилась над затылком тела и выблевала всю желчь.
Балахон пнул еще раз, и Магдалина завалилась на спину, капли слюны растеклись от открытого рта вниз к шее. Тогда второй нещадно сорвал с ее тела белье и окатил ледяной водой из ведра. Бросил на пол, и оно с лязгом покатилось по полу. В привычной тишине стук ведра показался оглушительным, как выстрел. Магдалина вздрогнула и поняла вдруг, — как озарило ее, — что больше она не хотела возвратиться на поле боя. В глазах мелькнули трупы, лежащие в окопах, знакомые лица, но уже взирающие в пустоту. Холодные и уже ненужные этой кровавой войне.
— ..фу, она вся в дерьме, — донеслось до ее ушей, — я не буду ее такую брать даже во имя богини.
— Ну вылей еще.
— Она вся в этой грязи! — он вылил второе ведро, но уже с горячей водой.
Магдалина закричала, когда кожу обожгло; она закрыла лицо и свернулась совсем рядом с трупом. И вдруг тогда она сознала, что станет таким же смердящим куском коричнево-фиолетового мяса, а личинки мясных мух будут извиваться в ее покровах, как в ключе изобилия, как на пиршестве. На тело вода попала тоже, потому под его весом потекла мутная и вонючая жижа, будто слабо разведенный желатин. Магдалина поднялась на локтях и отплозла, чтобы уронить себя в сухом углу и вжаться в стену. Балахоны бросили под ее ступни чашку с едой; вода осталась еще с прошлого кормления. Один из них пнул ее по позвоночнику и со смешком ушел.
«Неужели я так и останусь в этом месте?» думала она, когда по щеке вдруг прокатилась слеза. Она ее стерла ладонью и шмыгнула носом. Стало себя жаль, Магдалина вдруг поглядела на себя со стороны как на маленького брошенного ребенка, которого истязали в этих стенах с плесенью, который остался один, как ненужный балласт в жизни ему дорогих. «А кто дорог?» усомнилась она, а потом сама ответила на свой вопрос. В голове возник сначала образ Петру: все же он был родным ей, знакомым до глубин; но после сам собой пришел образ Марко.
Магдалина, жалкая в собственных же глазах, ударила кулаком по стене. Ненавистный, оставивший ее совсем одну, гордый... Как же много могли сказать эти три точки. Она вытерла еще несколько слез, но пообещала себе, что последние: уповать на Марко она более не могла. Он не придет за ней. Не придет.
От осознания она завыла в стену. Та была единственной, кому она теперь позволила видеть себя в таком разладе. В таком жалком виде, такой брошенной. «Брошенная» — это слово так сильно било по эго, стало стыдно, что никому Магдалина не была в деле нужна. «Где же Петру? А Артур? Левенте?» подумала она.
Магдалине удалось заснуть, но через какое-то время ее пробудил пинок по бедрам.
— Эй, ты, — это был тот караульный, но уже бритый и с новым золотом на груди: с овальным образком поверх серебряного крестика. — И где твой господь бог? — ухмылялся он.
— Отстань от меня.
— Что, уже не язвишь? Боишься, а? — он схватил Магдалину за руку и насильно потянул; она встала на ноги и закрыла рукой наготу. — Фу, ты вонючая. Что прячешь? Ну-ка, убери ручку, красавица.
Магдалина осмелилась дать недругу пощечину, на что тот рассмеялся. Присвистнув, он вдруг спрятал улыбку и ударил в ответ, — ногой и между ее ног. Магдалину согнуло.
— И вам, бабам, тоже больно, а?
— Пошел ты.
Балахон поймал пальцами подбородок Магдалины и поднял выше; сказал, крутя лицо по сторонам:
— А не германская ли ты подстилка случаем? У нас такие «красоты» редко повстречаешь, — он имел в виду ее схожесть с арийскими чертами внешности. — Знаешь шутку: «белокур, как Гитлер, строен, как Геринг, и высок, как Геббельс», а? Потеха, правда? И ведь точно: всё истинные арийцы.
— Я чистая румынка, — бросила с презрением Магдалина.
— О не сомневаюсь. Так а что мы прячем нашу румынскую красоту, а? — он отбросил ее руки, скрывавшие груди и лобок. — Восхитительное зрелище. Как тебя зовут, а?
— Я скажу, но только чтобы ты запомнил, что я последняя женщина, имя которой ты узнал.
— Баюс-баюс.
— Меня зовут Магдалина. Поверь, уродец, твоего бога убьет мое имя.
— Хорошо, малышка, я запомнил. А теперь ложись-ка ты попкой вперед..
— Ты не посмеешь!..
— Так пусть твой бог меня накажет, — потешился он и взялся за пах с гадкой сальной полуулыбкой.
***
Магдалина насчитала три часа и сорок две минуты с того момента, как балахон ушел. Перед уходом он сделал подарок: сообщил, что шел шестой час двадцатого октября. До долгожданной котиттии оставалось двое суток. Униженная, грязная и потерявшаяся в себе, Магдалина поняла, что должна выложить все имеющиеся силы на то, чтобы сбежать. «В конце концов мы у себя одни. Никому не нужна твоя душонка, какой бы чистой и белой она ни была. Все сам» решила она. И была права.
Можно было мечтать и дальше, мучить себя грезами, этими пустыми фантазиями, такими ненужными в этот час. Можно было бы представлять, как Марко отворяет эту железную дверь и уносит прочь, как мстит за боль и муки, которые она терпела. Унижения. За тем бездействием следом бы ступила смерть. В иной раз Магдалина убедилась, что никогда ответственность не брал Марко, лишь уклонялся. Бесчувственная машина с инстинктом охотника, с чем-то первозданно убийственным, но не человечным.
— Эй! — крикнула она, подойдя к двери. — Я хочу пить!
— Тебе повезло, что я сегодня.. удовлетворенный.
— Горло сохнет. Я не пила сутки.
— Несу я, несу. Только закрой рот.
Магдалина схватила железную кружку с пола, затаилась за дверью и принялась ждать. Когда балахон вошел, она дикой кошкой выскочила из-за укрытия и ударила того по затылку. Он пошатнулся, но устоял. Теперь попытки кончились.
***
Пришла в себя она далеко за полночь. Так подсказывали внутренние часы. Из чудом уцелевшего носа когда-то текла двумя ручьями кровь, но, ныне засохшая, мешала дышать. Магдалина выскребла ногтями куски хрустящей крови и дышать стало возможным. Правая бровь отекла: над глазом нависла шишка, явно цвета голубой и фиолетовой акварели.
Балахон таскал ее по полу: ободранная кожа на коленях, ягодицах и локтях ныла, коричневая корка застыла на царапинах. Местами по коже стекалась в капли лимфа — чуть желтоватая и липкая, похожая на кисель. Языком Магдалина почувствовала отломившийся кусок центрального правого резца. В один из ударов головой по стене она и потеряла сознание. Это стало спасением: караульный упорно пытался ее убить. Болел лобок; когда Магдалина оглядела половые губы, то поняла, что на складке вульвы трещина.
Все тело прорезали царапины, а пионы-гематомы расцветали на спине, как на полотне художника. Магдалина крикнула:
— Я поняла. Дай попить, пожалуйста.
— Путана, тебе повезло, что я не злопамятный. Руки за спину, сиди там и не двигайся, иначе я тебя точно пополам сломаю.
— Да, я поняла.
Магдалина склонила голову и смиренно ждала. Ей повезло: балахон мог поиздеваться и указать на пролитую на пол воду — пей. В голове ее созрел план, и для него она поддалась издевательствам: ради того крестика, висящего на шее балахона; ради него она смиренно вытерпела, снесла все, что он уготовил: каждый пинок и удар по лицу.
Он сунул ей кружку воды, но подходить ближе не осмелился.
— У меня.. там.. Что-то болит. Ты можешь посмотреть? — Она чуть развела ноги, зная, что похотью он не был обделен. Балахон довольно сел на корточки рядом и взялся за мягкие бедра Магдалины.
— Твоя эта.. Ну.. порвалось, кажется.
— Ублюдок! — воскликнула она и схватила его за капюшон; повалила на себя и, сжав голову между бедер, вонзила крестик в глаз. — Ты сдохнешь здесь вместо меня! — Она вонзила его снова, но уже во второй глаз. Серебряный крестик померк в крови.
Магдалина оттолкнула вопящего балахона, отняла прикид и связку ключей, а после, уже собираясь сбежать, решила оставить свой «подарок». Обмазав рукав в жировоске, она схватила сектанта за волосы и, прижав его руку ногой, растерла трупный яд по глазам. Голой пяткой она наступила на мошонку и с силой раздавила. Желтоватое яичко прыснуло в брюки. Быть униженной женщиной тяжело, но тяжесть меркнет, когда та женщина обретает власть над насильником.
Когда Магдалина вышла в просторную залу и увидела решетку вверх, то убедилась, что находилась под землей. Она быстро нашла люк и вылезла наружу. Перед глазами мрачно громоздилась Черная церковь. Все это время она была близко к дому.
Магдалина вдохнула, наконец, свежий ночной воздух и посеменила домой. Там, выбросив ненавистный балахон, она набрала теплую ванну, жесткой губкой стерла все раны в кровь и в той розоватой воде уснула, откинув голову на бортик.